Читать книгу: «Клубок Мэрилин. Рассказы, пьесы, эссе», страница 2
Я знал ее (или все-таки не ее?) несколько лет назад. Я был влюблен в Татьяну, как я был влюблен! Она принимала мои ухаживания, ходила со мной в консерваторию, но при этом вела себя так, что любая попытка сближения с ней мне самому казалась бестактностью, и я был нелеп, как гимназист. А бывало так, что она остановит свои подвижные черные глазки и пронзит тебя пристальным взглядом, как на иголку нанижет, и ты почувствуешь острую боль в груди или в животе. Я терзался, но хотел ее, я вожделел к ней, хотя ребяческая робость сковывала все мои движения. Я думаю, Татьяна все это понимала, но она ни на что меня не поощряла, и я знал, что не только страсти, но и простой нежности мне от нее не дождаться. А как я мечтал об этом, как мне это снилось!
Однажды я пригласил ее в ресторан на седьмом этаже гостиницы. Танюша согласилась, и я лелеял коварный план подпоить ее, привезти хмельную к себе и овладеть ею, что бы там ни было. Мы ужинали, и Таня не отказывалась от вина, откликалась на остроты, была разговорчива и насмешлива, пробегала глазами по столикам и подолгу останавливала, но без пристальности, взгляд на мне. Я полагал, что вечер мне благоприятствует, но, конечно, волновался, и должно быть, выказывал некоторую нервозность.
Элегантный официант, обслуживавший нас, был предупредителен и как будто все о нас понимал или делал вид, что понимает. Он произвел впечатление на мою спутницу, и я тотчас понял, что, если бы я был он, Татьяна не стала бы чинить никаких препятствий. Это разозлило меня, и я решил поскорей закончить ужин.
Официант шел с подносом к нашему столику, и было видно, что какие-то особенно ловкие и изящные его движения утрированы и рассчитаны на то, чтобы понравиться Татьяне. Мы оба глядели на него. Приблизившись к нам, он случайно – было ясно, что это совершенно не входило в его планы – качнул поднос, с которого свалилась под стол вилка. Я нагнулся, чтобы поднять ее, как вдруг услышал душераздирающий вопль:
– Я сам!
Несоразмерность этого крика событию не успела поразить меня, потому что я уже приподнял скатерть и увидел то, что было у нас под столом. Все же я на мгновение обернулся – официант с вылезшими из орбит глазами окаменел, окаменел буквально, то есть превратился в камень, в статую, он был мертв. Живым был только ужас, застывший на его лице навечно.
Я вновь заглянул под скатерть. Там был провал, в котором клубилось, переворачивалось, поднималось и росло, дышало и вздрагивало, неравномерно пульсировало и затягивало – там шевелился хаос, и он двигался на нас.
– Скорей, – закричал я и, схватив Таню за руку, ринулся с ней к запасному выходу: ждать лифта было некогда. Мы бежали по лестнице с этажа на этаж. Танины каблучки цокали и задерживали нас – она сняла туфли и побежала босиком. А за нами уже клубилось, как будто облако ползло вдогонку и настигало нас. Мы добрались до выхода, но дверь оказалась заперта.
– Разбить стекло, – решил я, но тут же понял нельзя, облако пойдет за нами. Я разбежался и толкнул тяжеленную дверь плечом. Она не должна была подаваться, но она раскрылась, и мы выскочили в тот самый миг, когда хаос уже почти коснулся нашей одежды. Я захлопнул дверь и прижал ее своим телом. Я оставался в этой позе, пока Танюша ловила такси, и, хотя вскоре стало ясно, что хаос заперт в больше не преследует нас, я подпирал дверь до той минуты, когда, наконец, подъехала машина. Таня сама назвала шоферу мой адрес. Мы вошли, и я сразу же рухнул в кресло. Татьяна расхаживала по комнате.
– Боже мой, – говорила она, – Боже мой!
Потом:
– Ад! Это ад!
– Это ад попал мне под платье! Он проник в меня! – произносила она и теребила складки своей юбки.
Потом она стала подбрасывать кверху подол, бормоча что-то невнятное, и наконец, подойдя к моему креслу тихо и вкрадчиво сказала:
– Возьми меня!
Я смотрел на нее молча.
– Я говорю: возьми меня, – повысила она голос и вдруг залепила мне оплеуху.
– Это нестерпимо, – закричала она и стала хлестать меня по щекам, повторяя: Возьми меня! Возьми меня!
Я так же молча и со слезами на глазах смотрел на нее: я не мог пошевелиться.
– Ну ладно же! – угрожающе сказала Татьяна, надела туфли и вышла из дома, не заперев за собой дверь.
Вскоре она вернулась. И не одна: с нею был какой-то кряжистый, веселый мужичок. Увидев меня, он присвистнул:
– Ого! А это еще что?
– Не обращай внимания, – ответила Танюша, – у нас так принято.
– Принято? – загоготал мужичок. – Так ты что – импотент или извращенец? – обратился он ко мне.
– Импотент, – коротко бросила Татьяна и добавила:
– Не приставай к нему.
Но он все же вначале потрепал меня по плечу, а затем стал раздеваться, хитро поглядывая то на меня, то на Татьяну.
Я сидел в изнеможении и не мог даже отвернуться или закрыть глаза. Вспомнилась – кстати или некстати – новелла из «Декамерона» о том, как некий священник демонстрирует, каким образом черта следует загонять в ад.
Наконец Татьяна оттолкнула мужичка и брезгливо смотрела как он одевается. Надев штаны, он достал из кармана пятерку и протянул ее Тане.
– Убирайся, – внушительно сказала она.
– Но-но, полегче, – предупредил он. Таня встала, схватила его пиджак и вышвырнула на лестницу.
– Вон! – прикрикнула она, и он стремглав выкатился из комнаты.
Танюша захлопнула дверь и какое-то время голая стояла в той же позе, что и я, когда мы вырвались из ресторана. Потом она подошла ко мне, опустилась передо мной на колени и прошептала совсем тихо:
– Прости меня; пожалуйста, прости. Я гладил ее по волосам и не смел притронуться к ее голым плечам и груди. Она плакала, уткнувшись в мои ноги, и все повторяла:
– Прости меня! Прости меня!
Мы больше не виделись.
И вот сейчас у меня на руках спит безумная Танька. Она или не она? Танюша? Сумасшедшая? Ведьма? Я не знал.
Константиновна указала мне, куда следует идти, предупредив, что путь не близок: Танька жила на окраине. Я медленно шел через весь город, осторожно неся Таньку на руках. Мы почти дошли, когда я понял, что Танька не спит и наблюдает за мной сквозь полуприкрытые веки. Я опустил ее на землю, и она совершенно спокойно, не кривляясь, пошла рядом со мной. Мы молча приблизились к полуразвалившейся, кем-то давно брошенной избе, где теперь жила Танька.
Во дворе был небольшой навес, под которым стояли врытые в землю стол и скамья. На столе я с уже сом увидел спящего ребенка лет пяти. Танька указала мне на скамью. Я присел. Через минуту сумасшедшая вышла из избы, держа в руках тарелку. Он поставила тарелку на стол рядом с ребенком; на тарелке лежали две вилки и тонкая длинная котлете
– Ешь, – сказала Танька, разделив котлету в две части и придвигая ко мне половину.
– Я не хочу.
– Как не хочешь? А за чем же ты пришел?
– За велосипедом.
– Ха-ха-ха! – расхохоталась Танька и стала бегать глазами. – Это ведь и есть твой велосипед! Кушай! Выкуси! – И она вновь захохотала, проткнула вилкой свою половину котлеты и сжевала ее.
Что мне оставалось делать? Я тоже взял вилку и, нацепив на нее котлету, осторожно откусил кусочек Котлета неожиданно оказалась вкусна. Когда я съел ее, я вдруг понял, я совершенно безошибочно знал: то, что я прожевал, было моим велосипедом, вернее его половиной, а еще точнее, задним колесом и седлом. Велосипед был во мне и смешался со мной. Танюша следила за моей трапезой, медленно поводя глазами. Когда я кончил, она тихо сказала:
– Ступай.
Я не двигался.
– Уходи же! – прикрикнула она.
Я пошел, потом обернулся. Танюша улеглась на стол рядом с ребенком, и они лежали в обнимку. Татьяна повернулась ко мне спиной, а проснувшийся ребенок смотрел на меня маленькими, но выразительными черными глазами, и взгляд его был не по-детски пристальным.
Отойдя на несколько метров от дома, я столкнулся с знакомым мальчишкой, который сказал мне:
– Ныколаич, тебя Константиновна кличет.
– А где она?
– Да вон за домом.
Я повернулся в указанном направлении и увидел свою хозяйку. Она делала мне какие-то знаки, и я подошел к ней.
– Ныколаич, – сказала она, – тут твой велосипед.
– Велосипеда больше нет, – ответил я, чувствуя, что могу передразнить себя, как Танька, добавив еще одну рифму к слову велосипед: велосипед-конфет-котлет-нет!
– Да что ты говоришь! Так вот же он! — настаивала Константиновна.
Велосипед стоял прислоненный к стене дома.
Я нагнулся и прочитал его номер. Номер соответствовал тому, что называли в прокате, но я не верил этому.
– Это какой-то розыгрыш, – думал я, – а что же я съел на завтрак? Нет, это фикция, мираж.
Однако этот мираж у меня в тот же день приняли в конторе проката.
Назавтра я, ни с кем не попрощавшись, уехал в Москву. Здесь меня зовут Алексеем Сергеевичем.
Июнь 1983
Бахтин и другие
Бахтин собирался провести лето на даче. Он хотел снять комнату с небольшой верандой и непременно где-нибудь недалеко от Москвы, чтобы можно было, не напрягаясь, возить необходимые для работы книги. Бахтин задумал статью о теории литературных прототипов: он полагал, что ему, если еще не удалось, то вот-вот удастся нащупать законы перехода характера из жизни в беллетристику и что эти законы едва ли не столь же определенные, как законы транспонирования в музыке. На даче статья должна была получиться; там всегда хорошо работается – даже комары помогают. Хлопаешь себя по лбу, когда тебя осеняет идея. И где же еще так часто хлопаешь себя по лбу, как не на даче, обороняясь от комаров?
Бахтин уже имел раздобытый приятелями номер телефона, по которому следовало позвонить и, спросив Николая Федоровича, договориться как раз о такой даче, какая нужна была. Николай Федорович пригласил осмотреть помещение и участок. Сойдя с электрички, надо было идти по Профессорскому тупику, потом по улице Лескова, бывшей Кагановича (это важно, т. к. есть еще переулок Лескова и, если не сказать «бывшая Кагановича», то могут послать туда), затем на углу Пришвина и архитектора Руднева смело толкать калитку с номером 17.
Николай Федорович, поджидая Бахтина, вскапывал грядки, и Бахтин сразу же и с удовольствием вызвался помочь ему в этом.
– Вы назвались по фамилии, а как, извините, имя-отчество? – спросил хозяин. Он был среднего роста и среднего возраста, белобрысый с намеком на рыжеватость, с маленькими зелеными глазами и проницательным взглядом, на лице и руках едва заметно проступала конопатость, светлые подвижные брови срастались над тонким с небольшой горбинкой носом; узкие губы поражали не столько своей тонкостью, сколько длиной: когда они раздвигались, раскрывался неимоверный черный провал рта, который казался бы вовсе страшным, если бы не благородных форм точеный подбородок.
– Меня зовут Максим Менандрович, – сказал Бахтин.
– Максим… простите?
– Менандрович.
– Менандрович? Что же это за имя такое?
– Было такое на Руси. Из древнегреческого.
– Что же оно значит-то такое?
– По-гречески Менандр – это «мужская сила».
– Ах-ха! – с невольным смешком произнес Николай Федорович. – А позвольте спросить, как же называют дома вашего батюшку?
– Отец мой умер, – сказал Бахтин, – но дома его называли Андрюшей, и, если вам трудно запомнить мое отчество, можете величать меня Андреичем, а еще лучше зовите просто Максимом.
– Что вы, что вы, помилуйте, Максим Менандрович, как можно? Да ведь и удовольствие одно произнести ваше имя-отчество полностью: Максим Менандрович Бахтин, – медленно и торжественно проартикулировал Николай Федорович, делая рукой жест, как бы представляющий гостя большому обществу.
– А кем вы, простите, будете по профессии? – продолжал расспрашивать хозяин.
– Я филолог, – отвечал Максим.
– Это как же, я недослышал, вы птицами или там погодой занимаетесь либо же литературой?
– Я не орнитолог и не фенолог, а филолог – стало быть, литературой.
– Интересно, ой, ой, интересно! Завидую, завидую, – осклабился Николай Федорович, – а я вот инженер, простой инженер.
– Да и я вот простой литературовед, – защитился Бахтин.
– Ах, нет, нет, не скажите, литература – это, знаете, литература… Да… Это, знаете, это не всякий может. Уважаю, очень уважаю!.. Левушка! – вдруг закричал простой инженер, уважающий литературу. – Левушка! Поди сюда!
Из дома вышел высокий мальчик лет тринадцати, рыжий, сильно конопатый, с большим ртом и оттопыренными ушами.
– Вот, рекомендую, мой сын, Лева, – сказал Николай Федорович и испытующе поглядел на Бахтина.
– Лев Николаевич, – выдержал экзамен Максим и улыбнулся.
– Вот именно, вот именно, – подтвердил гордый отец, – не Толстой, конечно, – Павловы мы, но все же, все же… Левушка, покажи, пожалуйста, вот Максиму… мм… Менандровичу комнату.
– Ну что ж, пойдем, Лев Николаевич, – сказал Бахтин, обняв мальчика за плечи.
– Пойдем, – как-то вяло сказал мальчик и, освободившись от руки Максима, пошел по дорожке к дому.
Комната оказалась уютной, хотя несколько сырой. В ней были полуторный топчан с тумбочкой, круглый стол, накрытый плетеной скатертью, кресло, два стула и шкаф.
– Вот, эта комната, – как бы нехотя проговаривал Лева давно затверженный урок, – она, как видите, пока сыровата, но дело в том, что дом еще не прогрелся, солнечных дней пока было мало, да и топили только один раз. Мы еще пару раз протопим – печка за этой стеной, в дедушкиной комнате – и все будет окей – вся сырость уйдет. А вот веранда; здесь можно поставить раскладушку, ну, или что там хотите, а здесь холодильник. Восток слева, так что, видите, солнце, будет на веранде от восхода и до заката.
– Хорошо, очень хорошо, – сказал Максим. – А что, ты-то сам где проводишь лето? Уедешь куда-нибудь или здесь, на даче?
– Да я хотел в пионерлагерь, а они говорят: нет, давай на даче, ты же знаешь, дедушку не с кем оста вить, он болен, ему за восемьдесят. Я говорю: а дачника вы зачем пускаете? Он и присмотрит. А они говорят: не говори глупостей, так надо, и дедушка тебя любит, знаешь как, вот и поживите. Ну, и придется, видно, здесь.
– А что же родители, разве они не будут на даче?
– Нет, они приезжают только на субботу-воскресенье. Мама говорит, что не может после работы мотаться черти куда.
– Ну что ж, Лев Николаевич, будем вместе присматривать за дедушкой. И скажи уж, кстати, как его зовут.
Лева выдержал паузу – значительную и по времени и по смыслу, который в нее вкладывался, – потом сказал, быстро взглянув на Бахтина:
– Его зовут Федор Михайлович…
– Как? – поперхнулся Бахтин.
– Федор Михайлович…
– Н-да-а, – протянул Бахтин и вдруг развеселился. – Послушай, а ведь я знаю, как будут звать твоего сына и внука! Сказать?
– Интересно, – почти лениво сказал мальчик и выжидающе остановился.
– Сына ты назовешь Сережей, и он будет Сергеем Львовичем, ну а Сергей Львович, конечно же, станет отцом Саши – Александра Сергеевича! Так?
– Почем вы знаете? – смутился Лева.
– А разве не так?
– Мне папа говорил, что это должно быть так, что это давно задумано.
– А сам ты как к этому относишься?
– Да я не знаю, не думал еще об этом, только мне не нравится, что все зовут меня Львом Николаевичем.
– Ты не любишь свое имя?
– Имя как имя. Но вон соседа зовут Митькой, там вот Ирка живет, здесь Степка, а я – Лев Николаевич.
– Что ж, имя достойное.
– Достойное? – обозлился будущий дед Александра Сергеевича. – А вам было бы приятно, если бы ваше имя стало бы вашим же прозвищем? Потому что «Лев Николаевич» – это мое прозвище! А звать меня надо: Лева!.. Лева! Лева! – Он почти плакал.
Бахтин удивился и глубине переживания и глубине филологических прозрений мальчика об имени и прозвище. Ситуация совпадения прозвища с именем вдруг показалась ему столь же ужасной, как ситуация Эдипа, обнаружившего, что его собственные дети в то же время и братья ему.
– Лев Николаевич! – раздался голос из-за стены, отделявшей комнату Максима от хозяйских покоев. – Проводи гостя ко мне!
– Там живет дедушка, – шепотом сказал мальчик и громко ответил: – Сию минуту-с, Федор Михайлыч! – и, сделав приглашающий жест, в том же тоне – Бахтину:
– Пожалуйте-с!
Они прошли через веранду на участок, обогнули дом и оказались у входа на хозяйскую половину. По дороге Бахтин смутно подумал, что Федор Михайлович слышал весь его разговор с внуком, а стало быть, и жалобы мальчика, и все же позвал так, чтобы доставить Леве неудовольствие. И Лева сразу стал ерничать, и видно было, что он готовит какое-то лебезяще-слащавое представление.
– Театр для себя? Или для меня? – озадачился Максим.
– Вот-с, – сказал мальчик, – прошу знакомиться: Федор Михайлович – Максим Менандрович. Он захихикал.
– Действительно, смешно, – понял его Бахтин и улыбнулся.
– Очень рад, очень рад, – встав со стула и зашаркав шлепанцами, пошел навстречу Максиму старик.
Очень небольшого роста, согнутый, но какой-то свежий и чистенький, гладко выбритый, с розовыми щечками, Федор Михайлович долго пожимал и тряс руку гостя, повторяя:
– Приятно, чрезвычайно приятно!
Максим разглядывал деда. Седые волосы с аккуратнейшим пробором, белые (не седые) выступающие вперед брови, умные зеленые глаза, нос с намеком на орлиность, тонкие длинные губы, красивый узкий подбородок, руки подвижные с рыжими старческими пятнами, облик благороднейший, голос без малейшей хрипотцы (никогда не курил) и приятного тембра.
– Садитесь, пожалуйста, – пригласил Федор Михайлович. – Вы, я слышал, Достоевским занимаетесь?
Отвечать утвердительно на этот вопрос, заданный Федором Михайловичем, дедом Льва Николаевича и прапрадедом Александра Сергеевича, не было никакой возможности, и Максим сказал уклончиво:
– Я занимаюсь русской литературой XIX века.
– Ну, стало быть, и Достоевским тоже?
– Меня больше интересуют вопросы теории.
– Позвольте, но я ведь читал работы Бахтина о поэтике Достоевского. Это что же, родственник ваш?
– Нет, – односложно ответил Максим. Он всегда смущался, когда при нем упоминали Бахтина, но сегодня это превратилось в фантасмагорию. Какая-то вакханалия имен! Максим понял, что нечаянно включился в систему, постоянно действующую в семье Павловых, и более того – он восполнил собою какое-то недостававшее в системе звено, он даже вошел в этот клан, образовав побочную, но важную ветвь генеалогического древа. И Федор Михайлович, укоризненно взглянув на Бахтина, дал ему понять, что он напрасно противится этому.
– Вы, должно быть, привезли задаток, – переменил тему старик, – Все финансовые расчеты – со мной,
– Да, конечно. Вот, пожалуйста.
– А когда вы полагаете внести остальную сумму?
– Я полагал к концу срока, но, может быть, вы хотели бы как-то иначе…
– Да, мне было бы удобно получить с вас сразу же по въезде. А уж за газ и электричество в конце сезона.
Это нарушало несколько планы Бахтина, а о дополнительной плате за газ и электричество он слышал впервые, но промолчал и лишь утвердительно кивнул головой.
Пока происходил этот разговор, Левушка сидел за столом и вначале аккуратно расчерчивал, а потом разрисовывал небольшой лист бумаги. Бахтин пытался разглядеть, что у него выходит, но ничего не было видно.
– Что ты там делаешь, Лев Николаевич? – спросил дед.
– Это я так-с, ничего-с, Федор Михайлович, – ответил мальчик и спрятал листок.
– Вечно что-нибудь рисует, – объяснил старик, – у него неплохо получается… Ну-с, мы с вами обо всем договорились. Когда же вы переезжаете?
– Думаю, через неделю, – сказал Бахтин и откланялся. Лева пошел проводить его.
– Можно взглянуть на твой рисунок? – попросил Максим.
– Да это так, это и не рисунок вовсе.
– А что же?
– Да это мы с ребятами так играем: рисуем денежные знаки.
– Фальшивые купоны, значит?
– Вроде того.
– Покажешь?
– Пожалуйста.
Максим взял протянутый листок. На нем было написано: «Hundred Dollars» и все было очень похоже, только вместо Джорджа Вашингтона был изображен Достоевский, изображен узнаваемо, но так, что из него проглядывал Федор Михайлович – дед Льва Николаевича! Но не одно лишь это ошеломило Бахтина: разглядывая купюру, изготовленную юным художником, он понял, что портрет Федора Михайловича был в какой-то степени и автопортретом!
– Не согласился бы ты подарить мне эти деньги, – осведомился Бахтин.
– На что вам? – лениво спросил Лева, потом вдруг оживился и добавил: Впрочем, извольте. Только не подарить, а продать.
– Продать? Любопытно! Сколько же ты возьмешь?
– Двадцать копеек – мне как раз не хватает для одного дела!
– Что ж, по рукам! Держи!
Лева огляделся по сторонам: нет ли свидетелей – и взял монету, показав взглядом, что о совершенной сделке следует молчать. Бахтин понимающе улыбнулся и дал понять, что полагает выгоду на своей стороне, как оно и было на самом деле, хотя с точки зрения педагогики, обмен денежными знаками представлял собою весьма сомнительное предприятие, и оба участника соглашения знали об этом.
Из сарая вышел Николай Федорович и спросил:
– Вы что же, Максим Менандрович, уходите уже?
– Да, мне пора.
– А я думал, вместе чайку попьем. Скоро придет моя жена, Людмила Григорьевна, и организует нам чай с вареньем. А? Оставайтесь!
– Спасибо, не могу, мне непременно надо через час быть в Москве.
– Жаль, жаль. Посидели бы, поговорили. Вы бы рассказали что-нибудь интересное о литературе, о писателях. Мы ведь все большие охотники до искусства.
– Я неважный рассказчик, да и привлекают меня вопросы сугубо академические, так что вряд ли мой разговор будет для вас занимателен.
– Ох, я замечаю, что вы все скромничаете! А может быть, смирение паче гордости? А? Ну, жаль, жаль! Что же, тогда до свидания! До следующей субботы!
– Всего доброго! – попрощался Максим, отметив мимоходом, что Николаю Федоровичу было почему-то известно то, что говорилось о переезде в комнате Федора Михайловича, как старик, видимо, знал, о чем беседовал Бахтин с его сыном, вскапывая грядки.
– Должно быть, уже известно и о нашем с Левой обмене, – подумал Максим, и его души коснулось чудесное ощущение тайны. Это ощущение Бахтин любил едва ли не более всего в жизни, хотя оно всегда было для него овеяно грустью – томящей и легкой в одно и то же время. Но летучее предвестие тайны чем-то сильно отягощалось: какое-то напряжение поселилось в сердце и отдавалось во всем теле, до почти непроизвольного сокращения мышц, Максим попытался отогнать от себя невольную и необъяснимую тревогу, и вся обратная дорога в электричке прошла в обдумывании предстоящей статьи. Бахтин даже не сразу понял, что все вышли из вагона, – так был поглощен новой мыслью, которая показалась ему плодотворной и сдвигающей его остановившуюся было работу с места. Человек не обладает завершенностью, думал Бахтин, ею обладает лишь персонаж, то есть характер, прошедший через горнило сюжета. Только сюжет как некое единство придает характеру целостность и законченность. Стало быть, для обретения завершенности человеку необходим автор, то есть некто иной. Писатель-автор, пишущий о себе-человеке, раздваивается, описывая себя как иного, отчуждая себя от себя, иначе нельзя стать персонажем – даже в собственном произведении. Однако иной, не-я, чтобы стать персонажем, должен как-то войти в автора и быть его частью, его двойником, его эмбрионом. Иной входит в автора духом, дуновением и внутри него обретает плоть – уплотняется и оплотняется. Затем автор выдавливает из себя этот сгусток, огранивая его перипетиями, формируя интригами, обжигая мизансценами, выявляя его свойства соотнесенностью с вещами и другими персонажами, и, наконец, освобождается от него, заперев, как в клетке, в сюжете.
Максим был рад: ему нравилась его новая мысль и казалось, что удастся сформулировать ее точно и изящно. Его забавляло также, что своими размышлениями он как бы обязан встрече с семьей Павловых. Однако, идя от электрички к дому, Максим вдруг забеспокоился: а что если он несамостоятелен? Ему даже неловко стало от того, где следовало искать истоки его идеи, и он решил не проверять совпадений. Все же, едва войдя в квартиру, он снял с полки том М. М. Бахтина и прочел: «Во всех эстетических формах организующей силой является ценностная категория другого, отношение к другому, обогащенное ценностным избытком видения для трансгредиентного завершения. Автор становится близким герою лишь там, где чистоты ценностного самосознания нет, где оно одержимо сознанием другого…» Максим почувствовал себя опозоренным и оплеванным, а «трансгредиентное завершение» было попросту размашистой оплеухой! Причем было ясно, что оплеуха исходила не от кого иного, как от Федора Михайловича; сразу вспомнился укоризненный взгляд старика, когда Максим отрицательно ответил на вопрос о родстве с Бахтиным. Пытаясь восстановить свою честь, Максим стал самому себе доказывать, что отношения: автор – герой взяты им в обратной перспективе, в аспекте не автора, но героя. Это персонаж ищет себе другого и находит автора, в которого входит, доводя его до безумия, до одержимости, настоятельно требующей экзорцизмов, изгнания непрошенного и оплотненного чужого духа, который покидает автора, становясь его двойником – и зачастую страшным, пугающим и угрожающим. Автор пассивен; действует и беснуется персонаж. В запальчивости Бахтин почти уравнял творчество с бесо-одержимостью, хотя всегда прежде полагал, что искусство делает излишними любые поиски доказательств существования Бога; какие еще аргументы – вот он – Бог. Сейчас же Максим сам был похож на бесноватого, и при этом отчетливо сознавал, что если бы из него стали изгонять беса, то сидящий внутри него чертенок отозвался бы лишь на одно имя – и он похолодел, называя это имя для себя: Федор Михайлович. Произнося его, Максим и впрямь успокоился, как если бы бес, соответствующим образом поименованный, выполняя правила обряда, изошел из него.
– Недурное заклинание, – усмехнулся Бахтин, – «изыди, Федор Михайлович!» – И его потянуло на дачу.
Всю неделю он как-то торопливо собирался, посреди сборов вдруг задумывался и садился за стол, бросал написанное на полуслове лишь для того, чтобы положить в сумку какую-то пустяковину, после чего зачеркивал только что сочиненное и опять вскакивал. Он уже не был уверен в том, что на даче будет хорошо работаться, но знал, что переселиться туда необходим о. В субботу – поехал. Его ждали: у калитки стоял Лева, на участке его приветствовал Николай Федорович, через окно веранды махал рукой Федор Михайлович и из летней кухни вышла, снимая на ходу передник, улыбающаяся Людмила Григорьевна.
– Добро пожаловать! – сказал Николай Федорович. – Вот, прошу знакомиться: наша домоправительница!
– Здравствуйте, Людмила Григорьевна!
– Я рада, Максим Менандрович! – быстро вскинув ресницы, произнесла хозяйка.
Сразу бросилась в глаза какая-то смесь напористости и смущенности в этой женщине. Что-то почти наглое было в ее чертах при явной застенчивости в выражении лица. Никак не укладываемые, лежащие на плечах черные волосы, черные, как бы испуганные, глаза, нервный рот, вздувшиеся на шее жилы (одна жилка бьется, заметил Максим), грубоватые руки, ноги тяжелые. На разглядывание Бахтин потратил не больше времени, чем это было прилично, но, отвернувшись к дому, успел перехватить цепкий и заинтересованный взгляд Федора Михайловича, который тут же отвел глаза.
– Начинается, – подумал почему-то Бахтин.
– Вы располагайтесь, Максим Менандрович, а я пока на стол накрою, – сказала Людмила Григорьевна.
– Что вы, что вы, не беспокойтесь, я бы не хотел вас обременять.
– Тут нет ничего обременительного: мы в это время обедаем, – вмешался Николай Федорович, – и надеюсь, вы окажете нам честь,
– Спасибо.
– Можно я помогу вам распаковывать книги? – спросил Лева.
– Конечно, пойдем.
Максим стал разбирать вещи. Лева и не думал принимать в этом участия.
– Вот книги – смотри, если хочешь.
– Да я уже видел – ничего интересного тут нет.
– А что же ты?
– Я… нет, ничего. – Мальчик дождался, когда собеседник посмотрел на него, и предупреждающе скосил глаза в сторону стены, за которой была комната деда.
Бахтин понял, что следует молчать, а Лева заговорил быстрым шепотом:
– Дед подсмотрел, как вы дали мне 20 коп, и нажаловался отцу. Отец был в неуверенности, как со мной поступить: я слышал – он с матерью советовался, говорил, может ничего, так и нужно, а она почему-то заладила: пусть отдаст, пусть отдаст. Вот отец и велел мне отдать.
Он остановился. Повисла пауза.
– Так что? – тихо спросил Лева.
– Что ты имеешь в виду?
– Отдать?
Максим пожал плечами.
– Тогда вот что: я сейчас громко скажу, что положено и как будто верну вам деньги – вон все та и ждут: в окошко поглядывают.
Максим украдкой выглянул и увидел, что Лев Николаевич прав. А тот между тем откашлялся и сказал:
– Я тут… это… в прошлый раз брал у вас взаймы 20 копеек – вот… возвращаю, – и он стукнул монетой по столу, но тут же сгреб ее в кулак и произнес без голоса: – Так я оставлю себе, ладно?
Бахтин кивнул, уже во второй раз уличив себя я педагогической неловкости.
– Отвечайте же что-нибудь, – шипел мальчик.
– Гм, если тебе больше не нужно. Ты уже распорядился как-нибудь?
– Да, спасибо большое, я хотел купить одну марку.
– И что же, купил?
– Нет.
– Что же так?
– Да Степка уже продал ее.
– Ты, кроме марок, ничего больше не коллекционируешь?
– Еще старые деньги.
– Ага, я так и думал. Тогда у меня есть для тебя подарок. Возьми вот ту книгу, видишь? В ней закладка должна быть. Нашел? Это ассигнация 860-х годов. Такие деньги сжигала Настасья Филипповна.
– Как сжигала? Это что же, из огня?
– Ты не понял, – засмеялся Бахтин. – Я почему-то решил, что ты уже читал «Идиота». Настасья Филипповна – героиня романа.
– А-а… Я читал только «Двойника». Мне не понравилось.
– А почему именно «Двойника»?
– Мне дед дал… А за ассигнации спасибо.
– Может, это компенсирует тебе потерю марки.
– Да, спасибо.
– Левушка! – позвала Людмила Григорьевна. – Приглашай Максима Менандровича к столу!
За столом разговор все вертелся вокруг литературы, как ни пытался Бахтин повернуть его в какую-нибудь другую сторону. Людмила Григорьевна рассказала о своей сослуживице, которую выбрали в профком, и которая нагло присвоила себе том переписки Достоевского с женой вместо того, чтобы разыграть книгу. Ну, да ничего, Николай Федорович достал этот том, хоть и с небольшой переплатой. Николай Федорович заметил, что Анна Григорьевна отдала письма в печать изуродованными – она же так поначеркала, что до сих пор разобрать не могут, вот баба! А Федор Михайлович поинтересовался насчет переписки Достоевского с Сусловой – не найдена ли? Бахтин нехотя отвечал, что слышал, будто бы в Ленинграде живет старый букинист, который держал эту переписку в своих руках и теми же руками ее и уничтожил, опасаясь, что интимные бумаги могут быть обнародованы.
Осведомленность Бахтина пробудила нескрываемый восторг Людмилы Григорьевны, само же сообщение вызвало у всех единодушный гнев, и Бахтин, было, совсем заскучал, но тут Левушка вызвался рассказать недавно услышанный в школе анекдот про зайца, и Максим посмотрел на него с благодарностью, в то время как родители взглянули на сына укоризненно.
