Читать книгу: «ДР. Роман в трех тетрадях с вопросами и ответами», страница 7

Глава 3. Ильич

Кличка «Ильич» пришла к нему около тридцати пяти. До этого для людей своего круга, да и для правоохранителей, он был «Вова Чокнутый». Так и проходил по сводкам и картотеке. Но резко утерянные к концу второй ходки волосы сделали его голову слишком уж типажной, чтобы не заметить очевидное сходство с вождем. Переименование прошло гладко. И новая кличка прижилась так, что о прежнем имени если и вспоминали, то после очередного громкого дела, да и то, если его люди переходили принятую в их среде грань дозволенной жестокости. Делали они это часто. Почти всегда не по своей, а по его, главаря, инициативе.

Слава человека без тормозов при невиданной для простого уголовника рациональности и образованности тянулась за Ильичом с советских времен, с первого срока. Уже в пятнадцать он впервые сел за разбой. Нападение на все четыре ювелирных магазина областного центра, совершенные в один день с разницей в полчаса поразили тогда своей дерзостью и продуманностью. На третий налет некому было выезжать – вся милиция города работала на первых двух. Четвертое ограбление спровоцировало коллапс правоохранителей. В первые часы никто и подумать не мог, что работает одна группа. Но когда же это стало ясно, разбои объединили в одно дело, и, не надеясь на местных, Москва прислала своих людей.

Раскрыть преступление удалось почти по горячим следам, и, как это часто бывает, из-за бабы. Один из подручных Ильича произвел впечатление на свою девушку взятой при налете вещью. Та – на подругу. У нее в суде секретарем-машинисткой работала тетя…

Ильича взяли последним. В школе были каникулы, и арестовали его прямо в гостях у бабушки, оставив на столе едва тронутыми пирожки с картошкой и парное молоко.

Переданный следствию Ильич вызвал у прокурорских оторопь. И чем дальше они разбирались в деле, тем сильнее становилось недоумение. Поверить в то, что Вова – отличник, сын учителей, не привлекавшийся ранее ни по какой, даже самой обычной для подростков административке – пошел на особо крупный разбой, было сложно. И совсем уж сложно было согласиться с его руководящей ролью во всей этой истории.

Четверо остальных были совершеннолетними. Один вовсе имел ходку, пусть и за хулиганку. И что? Крупнейшим за десятилетие ограблением руководил щуплый паренек с безупречной биографией, да еще и на две головы ниже остальных? Но факты были упрямы. Даже если не брать в расчет показания этих четверых, куда деть показания самого Вовы и свидетелей? Последние в один голос уверяли, что он был разводящим. Он действительно руководил всеми в процессе, указывая, что и кому делать и как себя вести. Вскрылось и то, что никто из банды, кроме Вовы, до дня ограблений не знал, что налетов будет четыре. Все готовились к двум, и только Вова спланировал сразу четыре, заставив всю группу в день налета действовать по только ему одному известному плану.

Брали каждый магазин одинаково. Просто вламывались в него вчетвером и хватали с витрин только самое ценное, заранее засвеченное. Нигде не задерживались более пяти минут. После чего скрывались на машине, в которой ждал пятый. После четвертого магазина – в него вошли впятером – пешком разошлись по сторонам с указанием залечь на дно на пару недель. И если бы не бравада одного, дело могло бы надолго зависнуть в качестве нераскрытого.

Вова получил всего пять – ребенок все-таки, как сказал адвокат, – став на молодежной зоне звездой первой величины. Не столько за организацию невиданного даже опытным ворам разбоя, сколько за вдруг открывшийся совершенно лютый нрав. Хилый с виду мальчонка не пропускал не то что слова, а даже косо брошенного взгляда. Он дрался с каким-то отчаянным остервенением, с готовностью умереть за одно только слово. Эта его бесноватость зацепила даже охрану. Поэтому вместо пяти Вова отсидел в первый заход восемь. Треху добавили за нападения на охранников, которые, по его мнению, неправильно вели себя по отношению к другим заключенным. Одному в свалке Вова едва не откусил ухо. Благо болтающуюся часть тела успели пришить, а то сидеть бы ему пришлось и за нанесение особо тяжких.

История с ухом произошла уже на взрослой зоне, куда Вову перевели на совершеннолетие. Переход этот, болезненный для многих зоновских малолеток, для Вовы прошел незаметно. В первый же день он прирезал выступившего против него «взрослого». Воры в законе замяли дело, признав его правым в конфликте, и тут же ввели в круг своих приближенных. Администрация колонии даже копать не стала. Убитый сидел за убийство, отличался буйным нравом, был из детдомовских, и на воле его никто не ждал. В оставшийся срок большинство заключенных боялись даже смотреть на Чокнутого. Досталось как раз охране, и то за дело, так что к концу срока Вову не короновали лишь только в силу молодости, но на втором сроке дело за этим не стало.

Случился он по все той же 146-й УК РСФСР с добавкой «вымогательство». Напарник Вовы получил еще и за убийство. Но оно пошло как эксцесс, и Вове как организатору его не зачли. Брали на этот раз теневика и приехавших к нему в гости пару фарцовщиков. Убийства в плане не было. Незачем. Домашний сейф с ювелиркой, коллекция импортного винила (отдельный заказ). Далее по звонкам взятой в заложники троицы еще сто тысяч сверху. С женой одного из них, привезшей деньги, Коля-напарник и попал. Зацепила она его. Хороша была. Аж слепила. Потребовал в качестве добавки к основному платежу, на раз. Не пошла. Взял силой. И пристрелил потом.

– Это зачем? – спросил его Вова.

– А чтоб никому больше…

Вова покачал головой:

– Опять.

– Что?

– Баба…

Предчувствие не обмануло его. Муж убитой, вопреки обычной практике, сдал их. Не тронули бы жену – смолчал. На самом уголовки на двадцать лет. А тут сдали нервы. И поехал Вова на очередные восемь. На месте в первый же год был коронован и очень быстро подмял под себя всю зону. Напарника, кстати, убили еще на пересылке. Теневик оплатил, как и суд ранее – оправдали. Но и его самого, несмотря на охрану и партийный статус, прикопали через год. Пристрелили вместе с детьми и родителями на отдыхе в Ялте. Коля Вове все-таки был друг. Пусть и бабник. Пусть и дурак. Но друг.

Восемь, как водится, по все тем же причинам, превратились в одиннадцать. Но это был последний срок от звонка до звонка. Потом были только УДО. Понятные для посвященных и непонятные с точки зрения закона. Наступили иные времена, когда такие, как Вова, были в цене. Его не имеющая пределов дерзость и готовность принять смерть будоражили уголовную среду. Истории о нем обрастали слухами и становились легендами. Сотни раз он выходил на разборки, грабил, убивал, похищал людей.

Однажды, направляясь на очередную сходку, он угнал танк, перегоняемый на полигон. В одиночку Ильич обезоружил экипаж, беспечно вышедший из боевой машины на перекур. На месте встречи бандит передавил транспорт конкурентов, пострелял особо не целясь из пулеметов вслед ошалевшей братве и вернул танк обескураженным военным. За неимением специальной статьи получил срок за угон транспортного средства без намерения кражи. Это была едва ли не единственная экзотическая статья в его однозначно разбойном репертуаре.

Ему, конечно, пытались отвечать. Ильич перенес шесть покушений. После одного из них он обзавелся стальным стержнем, установленным в бедро, и год провалялся в частной клинике где-то в Южной Европе. Вернулся, уничтожил заказчиков вместе с семьями и занялся прежней деятельностью.

«Успокоился» Ильич только в нулевых. Пора было. Мутный поток эпохи перемен ввел Чокнутого в элиту, где он и оставался до самых последних дней. Внешняя респектабельность не вводила знающих людей в заблуждение. Деятельность Ильича если и стала легальной, то лишь в малой ее части. Пара ресторанов, сеть магазинов и банк – лишь вершины империи, имевшей международный статус. Зарабатывали по-прежнему разбоями, вымогательством и убийствами.

Сам Ильич на дела, конечно, уже не ходил. Но степень их разработки по-прежнему впечатляла. На прежнем уровне оставалась и жестокость. Убийство детей и женщин не было под запретом, если того требовало дело. На группировке висело с десяток массовых убийств в разных регионах страны. И не одно не доказано. Слухи, слухи… Сажали изредка и только исполнителей. Ниточки, ведущие к Ильичу, обрывались, едва завязавшись. По бумагам он был чист. Задержанные молчали. Допросы самого Ильича превращались в фарс. Он просто издевался над следователями. Здесь в дело вступала вторая часть его натуры, непонятно как соотносящаяся с первой, однозначно уголовной. Дело в том, что Ильич был интеллектуалом, каких поискать. Столкнувшись с ним, я увидел перед собой человека, абсолютно равного людям моего круга. Равного по уровню аналитических способностей, общей и специальной эрудированности. И если первое еще как-то вязалось с его основной деятельностью, то второе выбивало из колеи. Как? Когда? И главное, зачем он все это узнал?

Интересы Ильича сформировались еще в детстве и имели ярко выраженный гуманитарный уклон. Ведущая роль родителей-учителей очевидна. Мама – русский язык и литература. Отец – мой коллега, историк. Дом был заставлен книгами по специальности и не только. Читать Вова начал с детсада, не оставив этой привычки до последних дней. Читал много: 50—60 страниц в день были его минимальной нормой, ниже которой он опускался только в карцере. 150—200 в обычные дни не были исключением. Всякую свободную минуту Чокнутый проводил за книжкой.

На зоне «мужики», особенно те, кто видел расправу над «взрослым», удивленно шептались, мол, так не подумаешь, что человек, а не зверь. Однако в лагерной библиотеке все же садились от Чокнутого подальше. Блатные помельче ухмылялись украдкой, пробовали читать сами, особенно то, что читал Вова, но быстро бросали – непонятно. Ни то, что читает. Ни почему.

«Законники» увлечению младшего коллеги не препятствовали. Воровской кодекс просто не имел статей на этот счет. Так что если нравится молодому, то что ж? Пусть башку ломает. Если не в ущерб общему делу, то можно. Ущерба не было. Ильич с легкостью переключался с чтения на бандитизм и наоборот. Умудрялся читать даже на деле. По слухам – даже при пытках и расправах над провинившимися и конкурентами. Просто загибал уголок странички – закладка – вершил суд и возвращался к своим баранам без потери мысли и времени.

С возрастом и изменением статуса чтение Ильича приобрело характер ритуала. На второй ходке книги ему стали носить специально выделенные из обслуги смотрящего люди. Библиотекарь лично еженедельно отчитывался о новых поступлениях. В читальном зале за Ильичом было закреплено особое место. Впрочем, бывал он там редко. Любую книгу ему доставляли прямо в камеру. Рядом с его койкой помимо тумбочки разместился не предусмотренный никакими инструкциями книжный шкафчик.

Примечательно, что по отношению к прочим читающим Вова соблюдал определенный этикет. Так, не раз и не два бывало, что нужная ему книга уже читается другим заключенным, и Вова терпеливо ждал, пока тот ее прочтет. Никаких санкций к незадачливым чтецам не применялось. Напротив, они зачастую переводились в разряд избранных. Ведь у них обнаруживался некий общий с Ильичом духовный интерес. Но, разумеется, даже «избранные», узнав об ожидании Ильича, ускоряли процесс чтения насколько это возможно – береженого бог бережет.

На воле поначалу на временных квартирах, а потом и в постоянных домах у Ильича сформировалась библиотека, на момент его смерти насчитывавшая несколько десятков тысяч томов. Не все книги, разумеется, сопровождали хозяина. Отправляясь в более или менее длительные поездки, он выбирал лишь некоторые, оставляя прочие на хранении. На этот случай в банде имелся специальный человек по кличке, понятное дело, «Библиотекарь». Хранители периодически менялись. У Ильича были слишком высокие стандарты содержания и каталогизации литературы. Не все библиотекари их исчерпывающим образом соблюдали, а потому покоились в ближайших от книгохранилища лесах и водах.

Круг чтения Ильича оформился в раннем детстве, и тут не обошлось без влияния родителей. Вот только степень его заметно разнилась. Преобладание отца очевидно. Ильич предпочитал научную и публицистическую литературу художественной. Последняя ограничилась в его сознании почти исключительно школьным курсом. Все новомодные литературные течения обошли его стороной, но классику он знал хорошо. До цитирования, и достаточно точного, отдельных мест из Толстого, Достоевского и Шекспира. Бандит предпочитал прозу и драматургию. Поэзию не любил. Впрочем, томик Пушкина был постоянно с ним. Но, как однажды он мне пояснил, скорее из принципа, чем для дела. Художественный текст для Ильича был отдыхом, тогда как наукоемкие труды – своего рода работой. Здесь круг его чтения поразил даже мое набитое специализированной информацией воображение. Так, он хорошо знал античную классику. Не в подлинниках, конечно, но отдельные тексты, например, Платона сразу в нескольких переводах. Он прочитал всю античную историографию, так или иначе переведенную. «Цезари» Светония и вовсе была одной из его настольных книг, с которой он не расставался, даже находясь в розыске.

Стоит отметить, что не менее историков он чтил и древних и позднейших философов. Постоянно перечитывал «Государство» Платона, «Политику» Аристотеля, «Государя» Макиавелли и, что удивительно, учитывая их возвышенную умиротворенность, «Мысли» Паскаля. Свободно ориентировался в немецких классиках. Канта недолюбливал, но уважал. Как и Гегеля. Изучил и, что главное, понял его «Науку логики». Это стоило ему, по собственному признанию, немалых трудов. Гегель вывел его на Маркса, а тот – на Ленина. Главную его любовь. И это, конечно, отдельная тема.

В разное время и по разным причинам Ильич познакомился и с основными религиозными текстами от Упанишад и Дхаммапады до Библии и Корана. Но должного впечатления они на него не произвели. Так как, по его мнению, были все «на одно лицо» – под разными масками говорят, но об одном и том же.

Ильич хорошо знал истории древних и современных войн. Не в этом ли истоки его стратегического мышления? Особую симпатию проявлял к серии «ЖЗЛ», которую собирал и прочел едва ли не всю с акцентом, понятно, на военных и политиках.

Представленный обзор библиотеки Ильича далеко не полный – это лишь основополагающие вехи. Круг чтения Ильича был неимоверно широк и даже на меня, ученого с мировым именем, произвел впечатление. В этом отношении мы были одного поля ягода. Но только в этом отношении. В остальном, как говорится, лед и пламя.

Книга – это выражение культуры в целом, знак мысли, пребывающей во времени, знак накопления знания, созидающего и развивающего, никак не вписывалась в привычную Ильичу жизнь, наполненную убийством и разрушением. Я искал и долгое время не находил связующее звено, но в конце концов, кажется, нашел. Им оказался полный тезка Чокнутого, в честь которого Вова был переименован на второй ходке. Всем нам прекрасно известный Владимир Ильич был как раз между культурой и ее уничтожением, между относительно человеческим и абсолютно бесчеловечным…

Первый раз, как всякий рожденный в СССР, – не берем в счет памятники и плакаты на каждом углу – Вова столкнулся с Лениным в Букваре. Портрет на первой странице врезался в память каждого советского ребенка почище лиц на домашних фото. Первые тексты (опять же, не берем в расчет гуляющие по просторам страны цитаты вождя) Вова прочел много позже. По странному совпадению – незадолго до первого разбоя. Сам он видел в этом некоторую связь, хотя и не мог дать ей точного определения. «Государство и революция» (Вова решил начать с главного) – насквозь пропитанная насилием вещь. Однако о грабеже ювелирки в провинциальном городе в труде Ленина, разумеется, не было ни единого слова. Понятно, что насилие как способ решения проблемы присутствовало и там, и там. Но если в книге оно имело конечной, пусть и весьма отдаленной, целью некий земной рай, то разбой Ильича оставался разбоем и никаких иных целей, кроме личного обогащения его участников, не преследовал. Да и позже какая-либо идеология, по крайней мере, внешне, в деятельности Ильича отсутствовала. Да, он чтил воровской кодекс, следуя ему, в частности в плане семьи. Ее у Ильича никогда не было. Но если речь шла о чем-то более глобальном, здесь Ильич был удивительным, если так можно выразиться, космополитом: не принимая ни один из известных «-измов» целиком, он сформировал в итоге свое, вполне, как мне кажется, оригинальное учение. Разумеется, не лишенное сторонних и порой достаточно глубоких влияний. Очевидно, что воздействие Ленина на Ильича было наибольшим. Я бы сказал, фундаментальным.

Ильич еще в ходе первого следствия начал штудировать полное собрание сочинений вождя, заказывая том за томом из библиотеки СИЗО. Руководство исправительных учреждений, этого и последующих, не знало, как реагировать на такого рода любознательность. С одной стороны, нельзя было не радоваться интересу уголовника, да еще и столь молодого, к творчеству человека, идеи которого лежали в основании охраняемого ими государства. С другой, такой интерес был в некотором роде дискредитаций автора, так как обычные советские люди в подавляющем большинстве к указанному собранию сочинений никогда в жизни не прикасались. Конечно, знали о его существовании, но не прикасались. Не то чтобы чего-то боялись. Просто не имели потребности. Откуда эта потребность возникла у бандита, всякий раз вызывало вопросы, как у начальника первого СИЗО, так и у его коллег в колониях. Ответ Ильича не отличался содержательностью:

– Интересно.

Просьбу уточнить, что именно интересно, обвиняемый/осужденный игнорировал, а по возвращении в камеру заказывал очередной том. 26 были проглочены в СИЗО – следствие и суд заняли около года. Но то было ознакомительное чтение. В колонии Ильич занялся Лениным более основательно. У него были конспекты всех 55 томов! По крайней мере, с его слов. Своими глазами я видел лишь несколько тетрадей, но, думаю, в этом ему можно верить. Как и во многом другом, если Ильич за что-то (или кого-то) брался, то доводил начатое до конца.

Его знание первоисточника было уникальным. Ни с чем подобным я никогда не сталкивался. Он цитировал его по работам, годам, томам и конкретным страницам в томе, зная порой авторские варианты отдельных фраз, найденные исследователями в черновиках. В одном лице этот уголовник с десятком недоказанных пожизненных сроков был полным и всеобъемлющим олицетворением Института марксизма-ленинизма, сотрудники которого и не подозревали, для кого, в частности, работали.

Ильич мечтал с ними со всеми познакомиться и поговорить по душам, но когда это было еще возможно, он сидел, а когда вышел, институт, как и государство, его создавшее, почил в бозе. Мечта не сбылась, но любовь осталась. Она была настоящей. Все терпящей, все переносящей и все прощающей. Внешняя, до уровня двойника, схожесть только добавляла эмоций. Ильич видел в этом некое переселение душ. Не индуистского толка. Нет. Он был далек от подобного натурализма. Ильич находил здесь что-то большее, на полном серьезе полагая, что призван не повторить, но дополнить и завершить то, что покойный его прототип в силу тех или иных причин не успел сделать. Но здесь, прежде чем перейти к сути идей Ильича, стоит рассказать историю его появления в окрестностях Старцево, где я и встретился с покойным.

Ильич переехал в Старцево, а если быть точным – в Скиты, в апреле. За месяц и четыре дня до ДР Мелкого. За месяц и три дня до своей смерти. Срок этот оказался достаточным для полноценного знакомства, хотя восторгов по поводу него сторона Камневых, мягко говоря, не испытывала. Ильич так и жил бы в своем доме в ближайшем Подмосковье, скрытом от посторонних глаз тысячегектарным частным парком, если бы не беда, свалившаяся на него в том году, в самом его начале. Едва закончилось общенациональное безделье начала января, он вступил в конфликт с бывшим своим доверенным лицом, а ныне ни много ни мало федеральным парламентарием, забывшим, как это часто бывает при вознесении на высоты горние, кто он и откуда. Интересы их столкнулись на почве земель с.-х. назначения и ряда предприятий пищевой промышленности одного региона на юге, откуда новоявленный законодатель был родом. У Ильича там были незначительные доходы, но, опять же, как это часто бывает, мелочь перевернула все и вся. Он давно не повышал процент за свое покровительство и даже закрыл глаза на то, что транш два года не перечислялся. Однако, когда было заявлено, что слуга народа теперь сам по себе, Ильич не выдержал.

Решил сделать по старинке: взять человека и поговорить с ним с глазу на глаз. Но вдруг еще на подходе к захвату заложника столкнулся с федералами, которые, к его удивлению, контролировали теперь всех слуг народа. Лезть на рожон было бессмысленно. Ильич не собирался отступать и через подконтрольную прессу начал искать иные пути воздействия, но бывший подопечный опередил его. Аресты людей Ильича произошли одновременно в десятке регионов. Взяли совсем не «пехоту». В СИЗО оказались руководители среднего и высшего звена. Центральный аппарат группировки специально не тронули, дав понять, что и это возможно.

В апреле «и это возможно» едва не случилось. Лишь благодаря «доверенным лицам» в СК удалось избежать ареста. Выехать за кордон, как это бывало в прошлые годы, не удалось. Границу закрыли первой. Пришлось искать варианты внутри страны, и в этом помог «доверенный архиерей», указавший на заброшенную еще в Гражданскую войну церковную собственность, которой никто не мешал теперь воспользоваться, чтобы залечь на несколько месяцев, пока прочие доверенные лица на всех этажах властной пирамиды если и не повернут ситуацию в пользу Ильича, то, по крайней мере, откинут ее на исходную. А варианты были: парламентарий был причастен к серии убийств и захвату земель. Фактов было предостаточно, но в силу статуса обвиняемого с ними идти нужно было не в СК и в СБ, а выше, много выше – прямо к первому лицу. Добраться туда не то что за неделю, даже за месяц было сложно. Это даже не вторые и не третьи, а шестые-седьмые руки. И в каждые положи. Ко всему прочему пришла информация, что народный избранник может применить и другой, силовой вариант, что в сложившейся ситуации выглядело глупо, но в какой-то степени обоснованно: нет человека – нет проблемы.

Так или иначе адвокатам Ильича требовалось на все про все 60 дней. Ильич одобрил план и тайно выехал из Подмосковья, оставив дела на замов, носивших живописные клички «Картина» и «Жид».

Так, в начала апреля в сопровождении трех охранников в Скиты прибыл некто, до поры до времени оставшийся неизвестным. Справедливости ради надо сказать, что еще за неделю один из охранников побывал в наших краях. Гришка кинул в разговоре, что какой-то мужик с золотой фиксой шлялся по Скитам. Тогда я не придал его словам должного значения. Туристы, в основном одиночки, изредка, но появлялись в Старцево. Налаженных маршрутов не было. Иное дело Ильич. Его приезд сразу обратил на себя внимание, хотя самого Ильича в лицо долгое время никто не видел.

Группа заехала рано утром. Настолько рано, что большинство привыкших к рассветному подъему местных еще спали. Я увидел приезжих случайно. По нужде встал. Меня не заметили. Или сделали вид. Джип с номерами епархии не стал заезжать в местный храм, находившийся неподалеку от берега. Отца Геннадия, как потом стало известно, известили по телефону и попросили не выходить. Даже он не должен был видеть гостя. Джип, помимо кучи походных вещей, привез на прицепе две большие, морского формата резиновые лодки с моторами. Их сразу спустили на воду. Кроме Ильича и охраны был только водитель, который сразу уехал.

Мое любопытство быстро затихло. Я вернулся в дом, не придав особого значения появлению маленького человека в куртке с капюшоном. Этот человек выделялся тем, что был вполовину меньше любого из трех его спутников и, в отличие от них, не принимал участия в разгрузке. Уже в доме я услышал заработавшие моторы, звук которых был недолгим – по времени их работы я понял, что высадились приезжие в Скитах. Первые сутки ничего, кроме дымка костра, не выдавало их присутствия. На второй день в Скиты с очередной головкой молодого рокфора пожаловала Даня.

С Полигона гости в Скитах были замечены Камневыми в тот же день. С большой земли место их высадки было почти не видно. Скальный выступ и густой в этом месте кустарник закрывали обзор. С Полигона площадка перед ближними пещерами была как на ладони, пусть для детального обзора и требовался монокуляр. Вставший раньше остальных в то утро Герман первым рассмотрел гостей, отметив, что один из них явно шифруется, выходя из палатки только в капюшоне. Лица его так и не удалось рассмотреть. Отметил Герман и то, что человечек этот – взрослый вроде бы, а не выше Германа – не принимает участия в работе. Все делают трое остальных, посменно патрулируя берег и вообще постоянно вертя головой во все четыре стороны. Палатку троица установила умело, но было заметно, что делают это приезжие редко. Так медленно продвигалось дело. Сразу бросились в глаза и большие, рассчитанные на гонки моторы. Таких здесь не было ни у кого. Незачем. Не море все-таки. Внимательно осмотрев оборудование, Герман не мог не позавидовать.

Взрослые после «доклада» Германа глянули на группу Ильича в свои монокуляры. Но и только. Высадка на островах не была запрещена. Они не были частной собственностью. И если Полигон был арендован, то Скиты хоть и принадлежали по бумагам епархии, по сути были ничьи. Сыра в пещере еще было мало – сезон только начался. Да и куда они с ним денутся? Разве что съедят. Но в любом случае будет понятно – кто. Тогда и будет разговор.

На хлипкий замок на дверях «рокфорной пещеры» Даня не надеялась. Он был от добрых воров. От местных. Хотя давным-давно было ясно, что для них сыр с голубой плесенью – испорченный сыр, а не какой-то там рокфор. Потому и защищать его не надо. Федя не раз указывал на этот момент, но Даня по привычке вешала замок. Нельзя же просто так. Пусть будет. Вот и пригодился. Все лучше чем ничего.

Свежеприготовленный сыр отлеживался сутки, и отвезти его в пещеру Даня планировала на следующий день. До этого срока она и решила отложить знакомство с приезжими. Что до детей, то мрачный и внушительный вид гостей дал Феде основание приказать им до поры времени не ездить в Скиты:

– Посмотрим пока, – сказал он.

Спустя тридцать шесть часов первой отправилась в Скиты Даня. Федя поначалу хотел ехать с женой, но Даня отшутилась, кому я, мол, такая вся в сыворотке да в навозе нужна. Федя остался на Полигоне, но от греха подальше наблюдал высадку жены в монокуляр. Все прошло гладко. Хотя Дане и было в отдельные минуты не по себе, но вовсе не потому, что ей реально что-то угрожало.

Каяк Дани засекли еще на подходе. Один из приезжих – худой жилистый мужчина лет сорока пяти, сидевший в лодке, – завидев ее, никак не меня положения и не сводя глаз с гостьи, свистнул и коротко позвал:

– Влас.

Из-за большой шатровой палатки показался второй охранник: огромный, килограммов на сто двадцать, парень, где-то ровесник Дани и Феди. В руках у Власа был большой, под стать его кулаку, булыжник килограммов на пятнадцать, который он, завидев Даню, отбросил в сторону как случайно оказавшийся в его руках мелкий камешек. Так он тренировался за неимением нормального оборудования. Позже и Камневы, и местные рыбаки не раз видели Власа поднимающим и бросающим камни, которые обычный человек и от земли-то отрывал с трудом.

Тогда Влас остался возле палатки и не принял участия в разговоре. Честно говоря, за все время нашего знакомства я слышал в его исполнении два-три слова, не больше. Хотя виделся с ним раз пять-шесть. Впрочем, это была не его задача. Говорил за всех худой, которого все в банде звали Болт. Он был из прибалтов. Сокращение Балт превратилось со временем в Болт. А так звали его Эйно. Показательно, что Ильич обращался к нему только по имени. Третьего, того самого, с золотой фиксой (Ильич так и кликал его «Зуб») Даня поначалу не заметила. Как оказалось позже, один из трех всегда был у «тела», в шаговой доступности. Второй – чуть дальше, в пределах десяти-пятнадцати метров. Третий, как Эйно сейчас, встречал проблему. Такие вот рубежи обороны. Они не сработали лишь однажды, но вряд ли то была их вина.

Даня поздоровалась, находясь в метрах в пяти от берега:

– Здравствуйте.

– Привет, – ответил и за себя, и за того парня Болт.

Вид у приезжих был не совсем дружелюбный, но и угрожающим его нельзя было назвать. Они вели себя «ровно». Напряжение было и в их лицах, и в манере общения, этого нельзя было не почувствовать, но никакой явной агрессии не ощущалось. И как только каяк ткнулся носом в берег, Даня сразу попыталась разрядить обстановку, объяснив всё разом:

– Я – Даня. Мы с мужем фермеры. На Полигоне. На том острове. У меня здесь сыр на выдержке. В одном из скитов. В пещере хороший микроклимат. Там, – Даня показала рукой за спину Власа.

Болт пожал плечами.

– Иди.

Даня положила весло в лодку, взяв закутанную в ткань головку сыра и лампу, выбралась на берег. Сделав пару шагов, обернулась.

– Я просто хотела все объяснить. Я…

– Зачем? – оборвал ее Болт.

– Что «зачем»?

– Зачем ты объясняешь?

– Ну чтобы поняли, почему я сюда приехала. И… Чтобы вы знали, чей сыр в пещере.

– Объяснила. Иди.

Это «иди» звучало как приказ, хотя, конечно, им не было. Взгляд собеседника был настолько пронизывающим, что не только Даня, но и любой другой на ее месте не посмел бы не подчиниться. Даня прошла мимо Власа, ощутив жар и запах пота от его разогретого булыжником тела, и направилась к пещере.

До нее было метров двадцать по натоптанной за годы стежке. Она не могла видеть, как Болт движением головы приказал Власу смотреть за гостьей. Даня ощутила на спине его взгляд. Добралась до скалы и юркнула в пещеру. По коридору шириной в два человека добралась до дощатой двери с навесным замком. Достала ключ и не смогла попасть с первого раза в замочную скважину. Отдышалась. Согласилась с Федей, что ехать надо было вместе. Какие-то они… Хотя был бы Федя, напряжение было бы еще больше. Лишний кобель – лишняя драка. ББ права. Хорошо, что он остался дома.

Даня открыла замок и непроизвольно оглянулась. Никого. Вошла в хранилище и прикрыла за собой дверь. Уложила принесенную головку на полку. Прошлась вдоль стеллажей. Какие-то головки протерла влажной тканью, какие-то для движения плесени проколола длинной стальной иглой. Дел на пару минут. Сыров на полках было всего несколько десятков. В основном молодые. Старые проданы. Осталось три головки для себя. А что если…