Читать книгу: «Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне», страница 3

А мама не стояла над вами с палкой?

Стояла, но тогда она еще работала. А потом, когда в 1944 году мы жили на даче, то даже нашли за два переулка от нашей дачи другую дачу с пианино, чтобы я мог заниматься.

Я считаю, что музыке надо учиться всем.

Если получается, то да.

Но вначале всегда неприятно.

Но представьте, я играю внимательно, вдруг пальцы ложатся не на ту клавишу, а из другой комнаты мама кричит – в правой руке у тебя ми-бимоль, а где он, что такое, почему, я сам не знаю.

Кошмар.

В войну мы еще увлеклись классической музыкой, потому что мама с папой очень любили музыку и тосковали из‐за ее отсутствия. Но оказалось, что в местных магазинах был огромный выбор пластинок. Сначала взяли у соседей граммофон, чтобы попробовать, как его заводить, а когда понравилось, то поехали и купили себе граммофон. Набрали много пластинок, голосовых, арии из опер и оперы целиком, если можно было, и романсы. Крутили по вечерам.

Каких композиторов любили ваши родители?

У них главным кумиром всегда был Чайковский. Неплохо знали Римского-Корсакова, было много нот, еще от деда осталось²³, тот тоже хорошо играл. Что касается меня, то когда я начал уже соображать, как играю и что в правой руке идет мелодия, а в левой – аккомпанемент, то вдруг заметил, что я что-то никакого звучания не слышу. Тогда еще странный случай произошел – купил папа из «Времен года» Чайковского «Тройку»²⁴. И я совершенно обалдел оттого, насколько эта музыка не похожа на то, что получалось у меня. Это отбило охоту к игре на фортепьяно намертво. Правда, некоторые вещи я все же очень любил, например часть из второго акта «Аиды», там, где идет знаменитый марш. Я сам его выучил для себя наизусть и с удовольствием играл.

Так вы окончили музыкальную школу?

Ничего я не оканчивал. Учительница довела меня до профессора, но я ничего не знал, мне было стыдно перед профессором. А когда уже настал десятый класс, то я понял, что все, теперь у меня экзамены и я это дело могу бросить. Потом в институте были знакомые ребята, игравшие без нот, наизусть. Я не мог понять, как это можно было запомнить, для меня было загадкой. Но вальс из «Фауста» я, например, любил и все же всегда боялся – вот будет трудное место.

В жизни играли все-таки?

Несколько раз, когда собирались студенты. Мои друзья очень любили общаться с моим отцом. Студенты вообще всегда его очень любили. Когда собирались, то кто-нибудь мог предложить – давайте устроим вечер Бетховена. Ноты есть, пианино есть.

То, которое тогда втащили?

Нет, это уже в ЦУМе купили новое германское пианино, хорошее.

И привезли его туда же – на Большой Левшинский?

Да.

Почему вы не пошли в науку?

Мне трудно сейчас об этом рассуждать. У меня было отвращение к наукам неточным, где были дрязги, этого, как мне казалось, не было в инженерной деятельности. У меня был большой интерес к архитектуре, но ни о каком вузе по этому направлению я не мечтал. На последних курсах института у нас не было никаких разговоров о моей будущей работе, я оканчивал электровакуумный факультет. Переживали о первичном распределении.

Когда вы переехали с Большого Левшинского переулка, в то время улицы Щукина?

Когда нас оттуда выселили. А выселили потому, что тогда, в начале 90‐х годов, была такая пора, что всех выселяли. В 1992 году умерла мама, она очень боялась, что нас выселят. А буквально в 1993 году к нам стали приходить и говорить – давайте ищите, или мы даем вам адреса – съезжайте. Какая-то частная фирма брала на себя все. В квартире на тот момент было шесть семей. Если в моем детстве нас окружали свои, буквально родные люди, то к тому времени в квартире жили совершенно чужие люди.

Настоящая коммунальная квартира. Когда вы жили с родителями, то занимали две комнаты в той квартире. А Николай Александрович с семьей жил в других двух комнатах и там принимал посетителей?

Встречать людей Николаю Александровичу было трудно, потому что комната неухоженная, приходилось договариваться с Таней, чтобы она уходила, и в ее комнате встречались, мальчик мешался. А наша семья вначале занимала две комнаты, но у меня была первая жена, которая затем осталась в одной комнате. Так что мы с мамой и моей второй женой впоследствии занимали одну комнату. Переезжали мы летом 1994 года.

Каковы ваши личные впечатления о Николае Александровиче?

У Николая Александровича была бородка с усами, и он был очень похож на Чехова c портрета Браза. Особенно если он надевал пенсне. В связи с Николаем Александровичем надо сказать, что когда мама меня рожала, то роды были не особо тяжелые, но что-то там запустили врачи, и у нее начались осложнения, которые тогда лечить почти не умели. Когда она еще находилась в роддоме (районный роддом на задах МИДа), и молока у нее не было, и ребенок маленький, то Николай Александрович сказал Сергею, своему брату и моему отцу: «Сергуша, справимся. Я ему буду вторым отцом, а Нюта (тогдашняя жена Николая Александровича, Анна Исааковна Рудник) будет второй мамой». И после этого я много лет их звал «папа Коля и мама Нюта». У папы Коли всегда было интересно. Начиная с двух – двух с половиной лет, когда папа приходил домой с работы, я кидался ему обычно на шею, и после обеда отец говорил мне: «А теперь идем заниматься». У него в маленькой комнате мы садились на большой диван, и он вытаскивал то, что привез Николай Александрович из своей последней заграничной командировки²⁵. Это были каталоги автомобилей и маленьких моделей железных дорог. Сначала все было просто, я говорил: «Красные – это мои». Потом стали разбираться более подробно. Николай Александрович мастерски работал с жестью, модели делал, паял. Получалось у него очень хорошо. Надо сказать, что у Зубовской площади, в конце одного из отрезков бульвара, которые тогда были на Садовом кольце, были киоски, в которых продавались дешевые автомобильчики, и мне их, конечно, покупали. У Николая Александровича имелся деревянный ящик с маленькими баночками эмалевых красок. Он эти автомобильчики раскрашивал красиво, потому что исходно они были гнусного цвета, потом они сутки высыхали на закрытой полке, после чего я с ними мог играть. Они еще скверно были сделаны, и часто приходилось их подпаивать. По этому поводу я прибегал к нему в кабинет и говорил: «Папенька Коленька, чинить, паять, пссс». Потому что так шипел паяльник. Дело дошло до того, что когда моя тогдашняя знакомая девочка заболела, то я прибежал к нему и сказал: «Папенька Коленька, Леночка заболела, чинить, паять, пссс».

То есть он всегда воспринимался как близкий родственник.

Да, конечно, если что-то не знал папа, я ходил к нему, или наоборот.

Расскажите об Анне Исааковне Рудник, первой жене Николая Александровича.

Она работала с Николаем Александровичем и моей мамой. Не знаю, было ли у нее медицинское образование, но ее работа была с медицинским уклоном. Она много занималась детской психологией, мозговыми заболеваниями у детей. Когда они разошлись с Николаем Александровичем (не позже 1935 года), у них остались хорошие отношения, но больше всего она поддерживала связь с Александрой Карловной. Потом она еще дважды вышла замуж, бывала у нас очень часто. Детей у нее не было. Насколько я помню, фамилия ее последнего мужа была Яцунский, а второй ее муж, Соболевский, был из потомственных дворян.

Вы общались с детьми Николая Александровича?

В квартире к тому времени уже появились несколько детей. Были я, Ирочка – соседка, сын Николая Александровича, Саша, тоже названный в честь деда, и родился еще мальчик у соседей. Так что была уже детская компания, разновозрастная, но тем не менее. До войны мы играли вместе. Девочка выдумывала разные игры с домиком с куклами, одетыми в одежки. Надо сказать, что отец ее ушел на фронт и сразу же погиб в конце 1941 года. Когда мы уже уехали в эвакуацию, то бабушка с маминой стороны приходила навещать их и узнала об этом горе. Она написала нам в Ташкент, попросив, чтобы я разрешил с ними поделиться игрушками. Я тут же написал, чтобы отдали им всю эту мебель с куколками. После войны у сына Николая Александровича, Саши, оказалось какое-то психологическое расстройство. Не хочу об этом говорить. И дальше случилось так, что все то, что Николай Александрович страшно любил с детства, – все это погибло. То ли он раздавал уличным ребятам, то ли иначе. Потом воровство началось.

То есть не было ощущения преемственности.

Нет. Когда он был уже совсем взрослый, а он меня был моложе на шесть лет, то есть ему было 14, а мне 20, мы иногда с ним ездили кататься на велосипедах за город, на электричках. Так мы не дружили, но все же.

Была какая-то общая активность?

Да, а потом вдруг оказывалось, что он узнает от своей родни какие-то отрицательные отзывы о моих родителях.

Трещина образовалась.

Да.

А потом он ведь уехал.

Не просто уехал, а отец заставил уехать. Подробностей я не знаю.

Что он окончил? Где учился?

Он не всю школу окончил, а только классов, наверное, семь.

Тогда была еще ступенчатая система.

Была какая-то скверная компания дворовая. Приучали к тому, другому, но к чему не смогли приучить, так это к пьянству, чисто физиологически это не прививалось. У меня тоже долго было полное отсутствие интереса к этому делу.

Не шло.

К пьянству эта уличная шпана не приучила его, а вот к воровству, вранью приучала.

Но после войны та еще была обстановочка. Безотцовщина и прочее.

Конечно. Тем более у нас двор с революции принадлежал районному водопроводному участку, и там семьи были соответствующие.

Каково было отношение к еврейскому вопросу в семье?

Как я уже говорил, мой дед Александр Николаевич (отец моего отца и Николая Александровича) мечтал попасть в адъюнктуру Корсакова, но оказалось, что в Московском университете еврею на это рассчитывать нельзя. И тогда он решился, как, что, почему, не знаю, и решился ли он сам или его жена Александра Карловна помогала ему, скорее всего (она была очень мудрая женщина), и крестился. С другой стороны, я знаю, что у бабушки Карловны [Бернштейн А. К.] были к Коле вопросы, когда тот отправлялся в свою последнюю командировку во Францию и Германию в 1929 году (до этого была командировка в 1924‐м). Из писем Николая Александровича следует, что он пробовал найти по берлинским адресным книгам двоюродных, троюродных своих братьев, но в 1929 году никого обнаружить не удалось. Фамилия такая есть, но имена не совпадают²⁶.

Павлова Татьяна Ивановна

(31.03.1930, Москва – 07.12.2009, Москва)

Приемная дочь Н. А. Бернштейна, жила вместе с ним и своей матерью, Наталией Александровной Гурвич, в квартире в Большом Левшинском переулке. После окончания педагогического института работала преподавателем математики. Ее ученица, Ирина Владимировна Ермакова, вспоминает: «Татьяна Ивановна преподавала математику в нашем классе школы № 23 с углубленным изучением ряда предметов на английском языке в г. Москве. Она также в течение многих лет была классным руководителем нашего класса. Она была прекрасным преподавателем, очень внимательным и интересным собеседником. Объясняла сложные математические формулы простым языком, поражала своей эрудицией, знаниями, остроумными шутками. Будучи школьницей, я часто навещала Татьяну Ивановну дома. Они с мужем занимали две комнаты в коммунальной квартире в центре Москвы. Она говорила, что когда-то эта квартира полностью принадлежала ее семье. У нее была прекрасная библиотека, которую собирали еще ее дед и отец. Книги на дом она не давала, но можно было почитать у нее дома. Через много лет мы с ней встретились в новом районе г. Москвы, куда она переехала с мужем после того, как их коммунальную квартиру расселили. Район и двухкомнатная квартира с большой лоджией им очень нравились. Она была на редкость образованным и начитанным человеком, никогда не говорила дурного о ком-либо, много рассказывала о своих бывших учениках, впоследствии часто вспоминала ушедшего из жизни мужа, очень тосковала по нему. Говорила она и о своей племяннице, которая жила в другой стране. Жалела, что редко видит ее. Обожала своего кота. Шутила, что иногда ей кажется, что душа мужа перешла в ее кота. Ради кота она готова была ехать на любое расстояние за кормом или мясом для него. Еще одна забавная деталь. В последние годы она любила смотреть сериалы. И когда мы договаривались о встрече, то сначала нужно было посмотреть телепрограмму, чтобы не попасть на сериал. Времени у меня было не очень много, и иногда ее это обижало. А вот сейчас я ее очень хорошо понимаю. В те годы в ее жизни были любимый кот, друзья, бывшие ученики, соседка, книги и… сериалы».

Телефон Татьяны Ивановны мне дал Иосиф Моисеевич Фейгенберг, который, издавая труды Николая Александровича, всюду указывал ее копирайт. Подписанные Татьяной Ивановной воспоминания открывали сборник конференции по биомеханике 1994 года в Нижнем Новгороде, посвященной памяти Н. А. Бернштейна. Я приехала к ней в огромный многоквартирный дом у метро «Ясенево». Было жарко, на кровати передо мной в одной ситцевой ночнушке сидела очень полная, очень больная женщина, которая в разговоре называла Николая Александровича отцом, его отца, Александровича Николаевича Бернштейна, – дедушкой, а Александру Карловну Бернштейн – бабушкой…

Интервью 2009 года

Расскажите о себе.

Вообще у меня было много глупостей. В 15 лет я собралась замуж. Хорошо, что эти намерения остались намерениями. Я всегда очень хотела стать учительницей и поэтому поступила в педучилище, а после его окончания поступила на вечернее отделение Ленинского пединститута. Пошла на вечернее, потому что я получила работу в очень хорошей школе и уже вела детей с первого класса! Мне так эта работа нравилась, что я ни за что не хотела уходить и поступила на вечернее отделение физмата. Я учила своих детей и училась сама. Начальную школу мы окончили вместе – я окончила институт, а они перешли в пятый класс. Видела потом их обиженные глаза, когда после урока у них я проводила урок в соседнем классе. Они до сих пор со мной, хотя мне уже 79 лет. И звонят, и приходят, как родные дети. Все, до сих пор.

Вы математику у них вели?

В молодости, лет в восемнадцать, у меня была идея, что я вытянусь в рыбку, но докажу теорему Ферма. Хотя я не могу сказать, что математика мне легко давалась. Я была математиком в школе, как говорили, хорошим, я и сама это чувствовала, но мне кажется, насколько бы я больше принесла пользы, если бы была преподавателем литературы в старших классах! Они бы у меня не проходили литературу, а знали и любили ее, потому что я сама читала и любила. Но меня убедил директор педучилища, что с фамилией, доставшейся мне от моего родного отца, Гольденберг, мне не дадут преподавать русскую литературу русским детям. Никуда не спрячешься от такой фамилии! А когда мои первые ученики окончили школу и стали студентами кто вуза, кто училища, я еще 10 лет была у них «жилеткой». Прибегали ко мне и выплакивали свои проблемы, причем не только девочки, но и мальчики… Что еще сказать о себе – в детстве читала запоем. Меня, первоклассницу, силком выгоняли на улицу, чтобы я хоть полчаса подышала воздухом.

Какие качества Николай Александрович хотел в вас воспитать?

Во мне? Вы знаете, он, мне кажется, очень мало об этом думал. Он считал, что людей воспитывают не родители и вообще не люди, а обстановка, в которой они живут. Я жила в такой обстановке, что из меня вышел человек, наверное. А вот брат… Отец вообще услал его из Москвы. Когда его в армию должны были взять, то отец пошел к военкому, объяснил ситуацию, сказал, что надо его оторвать от компании, и попросил ему устроить досрочный призыв. Но не повезло. В армии оказался врач, который когда-то у отца учился, и он спросил у брата, не родственник ли он Николая Александровича Бернштейна. Тот ответил, что родной сын, и тот, дурак, решил отцу сделать приятное, нашел какую-то бумажку, из которой следовало, что брат прохождению воинской службы не подлежит.

Это после школы было?

Да, и через несколько месяцев брат вернулся домой. Он окончил училище 1905 года²⁷, и его по распределению отправили из Москвы. Отец ему сказал: «Езжай, отработай три года, как полагается, а потом возвращайся».

Так он рисовал? Училище 1905 года – это же художественное училище в Москве.

Да. И когда он приехал в отпуск, то посмотрел-посмотрел на нашу жизнь и сказал: «Я не понимаю, как вы живете в этой скаженной Москве». Это он – коренной москвич! Присылал мне все статьи о нем, которые в газетах печатались²⁸. Он жил в болгарском поселке Междуреченск. Этот поселок образовался таким образом: в то время, когда у нас не хватало бумаги, Хрущев сдал землю болгарам в аренду на 25 лет. Когда 25 лет подходили к концу, болгары стали хлопотать, чтобы им продлили аренду. Были противники этого, которые считали, что такая аренда наносит урон экологии края, и выступали за то, чтобы аренду не продлевали. Брат был активным противником продления аренды, и в него даже два раза стреляли. Вряд ли хотели убить, скорее попугать. Но один раз убили его любимую собаку, овчарку.

Он там жил все время?

Он категорически отказался возвращаться в Москву.

Там у него семья была?

Жена [Бернштейн (Горпинич) В. Ф.] умерла раньше него от онкологического заболевания. Дочка Наташа [Ковалева (Бернштейн) Н. А.] замужем, у нее сын [Ковалев Н. И.]. Теперь они живут в Германии.

Расскажите о своей маме. Где они познакомились с Николаем Александровичем?

Моя мама Наталия Александровна Гурвич училась с моим родным отцом [Гольденберг И. З.] в одном классе.

В Москве?

Нет, в Ростове-на-Дону. Дедушку [Гурвич А. А.] туда направили вытягивать из прорыва какой-то оборонный завод. После окончания школы, а тогда была девятилетка, дедушка ее как «путную» отпустил в Москву. Маме всегда хотелось быть врачом. В Москве они с отцом в тот год оба поступили в университет, а я тогда была уже в пузе. А когда мне было полтора года, мама, долго не думая (мама была очень решительная женщина), взяла меня под мышку и ушла от мужа к своим родителям.

Какой это был год?

Я родилась в 1930 году.

Да уж, годы были серьезные.

Более чем. Правда, у меня была няня совершенно необыкновенная. Ее деревня с поэтичным названием Хомутовка была где-то в Пензенской области. Она пришла из деревни, и ее наняли няней к новорожденной девочке. Этой девочкой была моя мама. Она вырастила маму, ее младшую сестру, которая родилась через шесть лет, она вырастила меня и почти успела вырастить моего брата. Так вот, няня сказала тогда моим родителям – если вы дите не крестите, я сидеть с ним не буду, и учитесь как хотите. И что делать? Если узнают, что крестили ребенка, исключат из комсомола, из университета, отовсюду. У меня родители были атеисты, как все тогда, и им было глубоко наплевать, крещен их ребенок или нет. И через год, когда мне было год и три месяца, няня взяла меня с собой и окрестила в местной церкви (няня каждый год ездила в отпуск в свою деревню). Причем, чтобы окрестить меня Татьяной (я же в метрике уже была Татьяна), священнику дали взятку – двух кур. В те времена жизнь была очень голодная. А взятку пришлось дать, потому что крестили по святкам – чей день, того и имя. В тот день, когда меня крестили, были имена Леония, Секлития и т. д.

Так, ваша мама взяла вас под мышку и…

…решила, что должна работать, и поступила лаборанткой на Пироговку, где были мединституты. Там набирали девочек, а маме тогда было 20 лет или около того. Николай Александрович тогда был в командировке в Германии и Франции. (Кстати, у него за границей были две тетки, родные сестры его отца [Бернштейн Е. Н. и Аитова (Бернштейн) М. Н], и обе они до революции вышли замуж, одна в Германию (Дортмунд), а другая – в Париж.) Так мама поступила лаборанткой в лабораторию Бернштейна. Первая жена Николая Александровича, Анна Исааковна Рудник, была врачом, работала с ним, а после того как они расстались, поддерживала родственные отношения с бабушкой Александрой Карловной и семьей младшего брата. Мне она не понравилась, но я ее видела пожилой уже. Тетка же рассказывала, что с ней по улице пройти было нельзя. Она была необычайной красоты, мужчины на улице оборачивались и, раскрыв рот, застывали. Я отца спрашивала, так как он не раз говорил, что она была непроходимо глупа: «Как же ты на ней женился?» – а он отвечал: «Я был молод, глуп и прельстился красотой». В командировке за границей он купил 12 пар фильдеперсовых чулок: 6 пар ей, 6 пар жене брата²⁹. На все деньги, которые оставались, он накупил, как мама говорила, «мужских игрушек». А «мужские игрушки» очень дорого стоили. Он привез огромную готовальню. Еще у нас были карандаши, желтые и синие, и на них – металлические наконечники. Если карандаш голубой, то и колпачок у него голубой, пластмассовый. Тогда в России такого видом не видывали, слыхом не слыхивали. Мне строго-настрого до них запрещено было дотрагиваться. А больше всего его жену, Анну Исааковну, возмутила машинка для точки карандашей. Она была размером с детскую швейную машинку: c одной стороны ты вставляешь карандаш, а с другой – крутишь ручку, и карандаш сам собой затачивается. С мамой моей Николай Александрович встретился, когда он уже развелся, и маме еще старшая лаборантка говорила: «Ой, Наташенька, не по себе вы гнете дерево!» А она ничего не гнула. Он к ней проявлял много внимания. Она же старалась, чтобы никто не заметил, но такое ведь не скроешь. И когда он вернулся из командировки (в Москве его замещала женщина), он ее спросил: «Ты лаборантов набрала?» – «Набрала. Ты приглядись, там одна девочка есть, Наташа ее зовут. Звездочка просто». Ну, он и пригляделся. И до того «пригляделся», что женился на ней. Мама брыкалась, не хотела, она считала, что они не пара. Так они и познакомились. Мамин отец поначалу был недоволен, говорил бабушке: «Чему тут радоваться, Наталия пошла любовницей к своему начальнику. Я этого не понимаю и не принимаю». Кстати, тогда ведь не надо было регистраций. Они зарегистрировались, только когда маму отказались прописать в нашей огромной профессорской квартире. Кто она? Чужая женщина. Тогда они сходили в загс. И с моим отцом она в загсе не была.

Да, и колец тогда не носили.

Да, но мама была из тех людей, про которых говорят: «Если утопленников ищут по течению, то этого надо искать против течения». Тогда мещанством считалось любое кольцо на пальце, про серьги даже не говори. Мама же всю жизнь носила серьги. Ей на день рождения, еще до революции, тетка Леля подарила жемчужные сережки. Золотые, и в каждой сережке жемчужина. Так она всю жизнь их носила и плевала на тех, кто на нее пальцем показывал.

В каком году они зарегистрировались?

По-моему, в 1935 году. Мама училась заочно, а дома занималась делами отца. Она вообще всю себя вложила в служение ему. Но он того и стоил.

Вы упомянули семью брата Николая Александровича. Женой же брата была помощница отца.

Да, Татьяна Сергеевна Попова, я ее теткой называла. Вот она и набирала этих лаборанток.

С семьей брата были крепкие отношения?

Поначалу да. А потом вышло так: брат Николая Александровича окончил МГУ – физмат. А когда он окончил, выяснилось, что он может работать разве что в школе учителем, а этого ему совсем не хотелось. И надо было выбирать, учиться ли дальше. А Николай Александрович к тому времени уже был профессором и очень хорошо зарабатывал по тем временам. Он его спросил: «Где бы ты хотел учиться?» – «В Институте инженеров транспорта (они с детства оба увлекались паровозами). Но у меня сын, семья». Николай Александрович сказал ему: «Сережа, учись. Я буду содержать семью». С женой он к тому времени разошелся и всегда говорил, что он никогда не женится, с него хватит. И Татьяна Сергеевна, все-таки купеческая дочка, на это рассчитывала. Конечно, это были купцы, которые детям давали прекрасное образование, посылали сыновей учиться за границу. Татьяна Сергеевна с детства знала три языка, играла на фортепьяно и на скрипке.

Она где училась?

Она окончила сначала знаменитую Хвостовскую гимназию, там начальница была Хвостова, и они с гордостью говорили: «Мы – хвостовки». После этого поступила на физмат. Работник она была прекрасный, но неприязнь к моей маме осталась – отняла кормушку… И, поскольку у Николая Александровича не было детей, тетка решила, что наследником единственным будет ее сын. А Николай Александрович взял и женился. Да еще взял женщину с ребенком. И она стала настраивать своего мужа и свекровь против моей мамы. Ну а когда мама стала женой Николая Александровича, у нее, по мнению родственников, было четыре серьезных недостатка: на 16 лет моложе отца (я не знаю, почему это недостаток, они прожили, как у Пушкина, – 30 лет и 3 года), с 12 лет – тяжелейшая форма бронхиальной астмы, маленькая дочка – я и не было высшего образования. Так что ее приняли вежливо, корректно, но очень недружелюбно. Но они вынуждены были ее принять, и, больше того, первые несколько месяцев они жили вместе, одной семьей. Сергей Александрович тоже был очень способный, языки знал, и литератор был отличный. Он даже дописал многие произведения – «Даму с собачкой», «Анну Каренину», «Три сестры». Но он всю жизнь был в тени старшего брата. И после смерти это перешло к сыну, так что для моего брата двоюродного как красная тряпка для быка, когда что-то хотят написать о его дяде, ему кажется, что хотят унизить его отца. А тогда мама поняла, что, если она хочет сохранить Николая Александровича при себе, надо отделяться. Это было очень трудно, но они отделились. Бабушка Александра Карловна и жена брата терзали ее советами. Тетка моя, которая была намного старше матери, ее все время поучала. Очень корректно, вежливо. А мама отвечала так же вежливо и корректно: «Спасибо, я поступлю как найду нужным». Их это доводило до бешенства. Хотя со мной Татьяна Сергеевна в последние ее годы много общалась, мы подолгу говорили с ней о Бернштейнах, ей очень хотелось об этом говорить, а мне очень интересно было это слушать.

Какие у Николая Александровича были обязанности по дому?

Не припомню. Мы старались его ото всех обязанностей освободить. У него, правда, был роман с кошкой.

У вас была кошка?

Мама обожала собак, но мы жили в коммуналке…

Ну, не совсем в коммуналке. С семьей брата?

Не только. Это была восьмикомнатная квартира, кухня 20 метров, ванная – 16, туалеты в разных концах квартиры. Дом строился до революции с расчетом на людей, которые могут дорого платить за квартиру. А после революции началось так называемое «уплотнение». Правда, милостиво разрешали себе самим искать жильцов. У нас жила женщина, профессор-психиатр, жили еще две тетки, когда умерли, в их комнаты вселили людей. Но и тут нам повезло – в одну комнату вселили хорошую семью, а в другую – «идеального алкоголика».

Тихого?

Он работал грузчиком в Новоарбатском гастрономе. Пил как лошадь. Уходил в восемь утра, возвращался в одиннадцать вечера на бровях и тихонько шел в свою комнату и запирался там на ключ. Когда же был трезвый, то чудо-человек.

Так что нельзя было иметь собак.

С кошками они мирились, но о собаках я и заикнуться не могла, хотя очень хотелось. Мне приятель подарил котенка от своей кошки, и мы с братом три дня прятали его в своей комнате. В конце концов мама на него наткнулась и начала кричать: «Уберите эту гадость!» Мы с братом заревели в два голоса, так что прибежал отец выяснять, в чем дело, и сказал: «Наташа, ну что ты, пусть она живет, а они ухаживают за ней». А кошка – она себе на уме. Она выбирает себе хозяина из членов семьи. И она себе выбрала отца.

И у них был роман.

Еще какой роман! Если б вы видели только! Отец был равнодушен к кошкам, а тут она его взяла, просто взяла за живое.

Загипнотизировала?

Она спала у него на плече, и он не мог пошевелиться, чтобы ее не разбудить. Когда он шел в туалет, она шла за ним и сидела его там ждала. Вся квартира смеялась. Так как потолки были четырехметровые, то была специальная библиотечная лесенка (если тебе что-то надо на верхней полке, там есть площадка – можешь сесть и смотреть, что тебе надо). Если отец лез по этой лесенке, она лезла за ним, и он уверял, что на морде у нее было написано: «Кто тебя знает, уползешь еще куда-нибудь, лучше я вместе с тобой». Ходила за ним, как собачка. Ловила мышей и клала дохлую мышь прямо ему на письменный стол – на бювар. Никому не давала эту мышь убрать. Если руку к мыши протянешь, то рычала утробно, не тронь – мое. И только он, придя с работы, имел право мышь выбросить, но перед этим ее погладить, похвалить. Он ее обожал. Она могла отсыпаться на его кровати. Один раз я пришла из педучилища и вижу такую картину: отец сидит на полу и вокруг него разбросаны всякие инструменты, а мама стоит рядом с ним и капает ему сердечные капли. Дело в том, что кошка наша любила гулять по верхам и провалилась между шкафами. Отец спустил ей туда полотенце, думая, что она уцепится и вылезет, а получилось наоборот – она уцепилась и утянула полотенце. Тогда он взял инструмент, а он рукастый был, выпилил отверстие в шкафу, вынув книги, и она вылезла через это отверстие.

Да, действительно, жертва.

А он немолодой уже был, тяжело ему было. Кошка стоит рядом, морда у нее виноватая и хвост зубьями. Вот такой был роман! Когда он приходил с работы, Белка (ее так звали) к нему кидалась, а он, не раздеваясь, садился в кресло, и она прыгала к нему на колени, вставала на задние лапки, передними обнимала его за шею и начинала лизать ухо, так что казалось, что она ему говорит что-то на ухо. Он, ей подыгрывая, спрашивал: «Что ты говоришь!.. Да не может быть!.. Неужели это правда!» В общем, это цирк был ежедневный. Если он возвращался позже обычного, то она ложилась в передней поперек дверей и ждала. Только он выходил из лифта, даже ключ не вставил еще, а она уже бежит к нему, уже чует. Хотя у нас там длинный коридор был. Когда она умерла от старости, у нас весь дом был в траур погружен³⁰.

Какие книги были любимыми у Николая Александровича?

Библиотеку начал собирать еще его дед. Они всей семьей хорошо знали языки. Отец, например, знал одиннадцать языков. Было полное собрание сочинений Дюма, дореволюционное издание, и тут же полное собрание Дюма на французском языке. Они предпочитали читать в оригинале. На письменном столе отца лежал однотомник, очень красивый, голубой с золотом – «Граф Монте-Кристо» на французском языке.

Его любимая книжка?

Не то чтобы любимая, но когда у него было плохо на душе, неприятности, то он ее читал, перечитывал, причем не с начала, а выбирал любимые места, в общем, она его успокаивала. А вторая любимая книга – «Петр Первый» Алексея Николаевича Толстого. Вся семья любила эту книгу. Золя был на русском и на французском. Я всего уже не помню. Были такие редкие книги, как записки Екатерины Великой, изданные до революции, редчайшая книга, просто реликт, – записки генеральши Богданович. Это была знатная дама, приближенная ко двору, и ее дневники представляли огромную историческую ценность. Помню еще книгу «Саксонская королева Луиза»³¹ с очень интересными записками обо всей Европе. Она была урожденная принцесса Тосканская и состояла в родстве со всеми европейскими дворами. Потом был знаменитый писатель, о котором теперь уже мало кто помнит, Василевский Не-Буква, он был Не-Буква, потому что был еще Василевский Буква. Интереснейшие записки о доме Романовых! Еще я помню – «Вечный жид» Эжена Сю, у нас в переводе назвали стыдливо – «Агасфер». Интереснейшая книга, я ее потом нигде не встречала. Еще был такой писатель в Серебряном веке – Юрий Слезкин, о нем тоже никто теперь не помнит, а он писал великолепные романы исторические. Арцыбашев. В общем, все, что интересного выходило, – выписывалось. Чехов, изданный чуть ли не на оберточной бумаге в 1922 году, когда другой бумаги в России не было. Герцен. Салтыков-Щедрин, отличное издание. Куприн. Тургенев и Гоголь, дореволюционные издания. Драйзер, Проспер Мериме, Лесков, Золя, Мопассан, Джек Лондон.