Читать книгу: «Город мудрых дев. Мозаика монастырской жизни», страница 19

Глава 29. Она любила всех по настоящему

Текст посвящается светлой памяти монахини Февронии и написан автором в день её кончины 21 января 2021 года.

На смерть монаха. Из раннего.

В тишине выводили крест

На груди, на руках, но;зех.

Пеленали фатой окрест.

Да в три раза – фату отбросив

Полетел Серафим на Восток.

Гроб несли, по-монашески пели.

Тишиной прозвучал вздох.

Кислород ещё пел в теле.

Благочинный подал череду,

Пономарь разжигал кадило.

Он – безмолвно лежал в гробу,

Всё земное душе остыло.

Положи мне поклон за покой,

Приходи отдать целованье.

Память вечную тихо пропой,

Слишком временно

Здесь расставанье.

Жила-была одна бабушка. Маленькая, словно девочка. Кругленькая и добрая, как колобочек. И жила она в монастыре, под Божиим крылышком. Каждый день можно было видеть, как она размеренно и сосредоточенно везёт детские санки из богадельни в трапезную. На санках стоит огромная корзина, в которую бабушка ставит для своих подопечных кастрюли с супом, судки с пюре и запеканкой.

Бессменно, более десятилетия монахиня Феврония была старшей сестрой в монастырской богадельне, куда переводили тяжело больных монахинь, не способных самостоятельно себя обслуживать. Мать Феврония, похожая на доброго Карлсона, с большой любовью и самоотверженностью каждый день творила незаметный подвиг: умывала и кормила, обстирывала и купала, подогревала еду и переглаживала простыни. Ставила уколы и делала массажи, выдавала лекарства. А ещё – выслушивала и утешала таких же немощных, как и она сама. 15 сентября 2020 года ей исполнилось 74 года. Сестры называли её «мама», а совсем молоденькие послушницы знали, что именно к «бабушке» можно прийти за конфеткой и успокоительными объятиями. Если мы шли мимо богадельни, в широкие окна можно было видеть, как мать Феврония стоит у чьей-нибудь кровати или подогревает на плитке еду, или стоит у икон за закрытыми дверями и беззвучно молится.

На своё здоровье она не обращала внимание, ей было не до того. Когда у тебя на руках парализованные, обездвиженные, унывающие подопечные, до своих ли забот. Но были и радости: посещение богослужения, звонок любимым внучке и сестре раз в несколько дней, чтение житий святых перед сном.

Порою мать Феврония была непредсказуемой. Она могла отпроситься в поездку в святое место, не зная, где будет ночевать и где возьмет на эту поездку средства. А Господь всегда поразительно всё устраивал. Матушка, не знающая никого в новом городе, возвращалась оттуда с переполненной номерами телефонной книжкой. Ей передавали приветы с разных уголков земного шара.

Год назад на Богоявление мать Феврония заявила: иду окунаться в прорубь! Я опешила: неужели она говорит это не в шутку?! Оказалось, что наша матушка ещё тот морж! Неспеша сняв с себя пальтишко, кофту, шапку, апостольник и шерстяные носки, оставшись лишь в подряснике и платочке, уверенная монахиня подошла к проруби. Было уже десять часов вечера. Звёздное небо над головой, красавица Река, силуэт монастыря и несколько десятков потенциальных ныряльщиков. «Пойте мне тропарь, что стоите?!» – улыбнувшись, скомандовала она.

– «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи,/ Тройческое явися поклонение:/ Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе,/ возлюбленнаго Тя Сына именуя,/ и Дух в виде голубине,/ извествоваше словесе; утверждение./ Явлейся Христе Боже,// и мир просвещей, слава Тебе!»

Прорубь успела покрыться тонкой коркой льда и наша Мамуля стала медленно спускаться, освобождая себе путь. Мы смотрели на неё, такую спокойную и холода совсем не ощущалось. Как – будто бы она входила не в прорубь, а в тёплую ванну. Улыбнувшись и перекрестившись, матушка трижды полностью погрузилась в воду. Не спеша, величественно. Затем так же спокойно вышла и влезла в тёплые носки. Мы помогли ей вытереться, надеть сухой подрясник и запахнуться в пальто. Кажется, не будь нас, мать Феврония и не выходила бы из проруби, так её было хорошо. Её погружение вызвало у свидетелей волну уважения. Её провожали в монастырь восхищенные взгляды.

Всё, что делала мать Феврония, она делала несуетливо, с чувством, с толком, с расстановкой. Попадая в её келью, мы как бы переносились в прошлое: в монашескую келью девятнадцатого века или в деревенский дом с патриархальным укладом. Ничего лишнего. Скромное монашеское ложе: простыня с кружевным подзором, грубоватое одеяло. Стол, заставленный иконами и книгами. На видном месте на подставке Евангелие, явно читаемое и перечитываемое ежедневно. Шкаф с несколькими подрясниками и клобуком. В центре комнаты к стенке прислонена репродукция Почаевской иконы в рост, она убрана рушником. Рядом с иконой фотография святейшего Патриарха Алексия Второго, там же находился топчан, где мать Феврония делала массаж приходящим сестрам.

Она была профессиональной массажисткой с многолетней практикой. Девочка из Сердобска в начале шестидесятых годов поступила учиться на медика, чтобы облегчать жизнь людей. Я никогда ни у кого не видела таких пальцев на руках, как у неё: распухшие, натруженные, вывихнутые суставы.

Она вышла замуж по любви и жили они с Петром в мире и согласии. Когда матушку постригли в монашество и дали ей имя Феврония, она по детски радовалась: «Мой муж был Петр, а я – Феврония!». Напомню, что святые Петр и Феврония считаются покровителями любви, семьи и верности.  В миру её звали Любовь Васильевна, Любовь. И это было не просто имя. Это была её суть.

У неё детский взгляд: чистый, наивный, озорной. Я не встречала больше ни одного человека с такой кристально целомудренной душой. В каждом она видела родного человека и в её присутствии оттаивало сердце. Она не понимала, как это кто-то спешит. Она жила в своём ритме и любила красоту. Всё время хотела тебя согреть, обласкать: «Ну приходи, у меня для тебя подарочек есть!» У матушки было много знакомых, она была общительным человеком, нашим добрым солнышком! И её хотелось в ответ обнять, поцеловать в пухленькие щёчки, укутать в платочек.

И, когда придёшь к ней вечером, заварит она тебе ароматного чайку, вручит плюшку собственного приготовления и начнёт рассказывать что-то неспешное, убаюкивающее. Слушать её было увлекательно. Её монашеский ангельский ум оценивал происходящие события без примеси лукавства. Давал точные определения. Её дух был пропитан крестьянской мудростью предыдущих поколений. Она знала жития святых и народные присказки. Могла употребить и сильное выражение, подходящее к месту. То есть, она была живой! Так странно писать «была», ведь ещё три дня назад с утра я разговаривала с ней в трапезной, а тем же вечером смотрела на неё через окно.

Вспоминается: Подойдёт к клиросу на службе и машет своей маленькой пухленькой ручкой: «До-ля-фа» – дразнит нас, певчих, регентуя в шутку. Улыбается широко, посылает воздушный поцелуй! И идёт ставить свечи: Спасителю, Божией Матушке, всем святым. С благоговением и старинным благородством.

Остается после службы и, пока позволяет время, целует все образа. Целует по-детски, с причмокиванием. Долго стоит на панихиде, вздыхает. В последние дни перед кончиной вообще не пропускала ни одной панихиды. Всё молилась за своих сыночков: «Упокой, Господи, моего Васеньку! И Димочку!»

Васенька умер в отроческом возрасте, у неё, тогда ещё молоденькой женщины, на руках. Она вспоминала, как мальчика хоронили и как она стояла рядом с гробом. Вспоминала и всегда, всегда плакала.

Сын Дмитрий приезжал к маме в монастырь, навещал. Жил по нескольку месяцев на послушании. Он был безотказным человеком, весь в маму. Вспоминаю, как шли они втроём в сторону проходной: улыбающаяся матушка провожала домой в Пензенскую область Диму и его доченьку Свету. А буквально через три дня Февронюшка получила известие о том, что сын найден мёртвым около своего дома. Ещё одно безутешное горе для материнского сердца.

Внучка Светлана была для нашей бабушки, как говорят «свет в окошке». Мы, сестры, знали всё про мать Феврониину любимицу, посылали ей свои приветы, были рады видеть их двоих вместе. И теперь Света остаётся для нас не чужим человеком.

Мать Феврония была самодостаточной. Она умела радоваться простым вещам. Она умела быть благодарной и неприхотливой. Ей нравилось гулять с кем-то из сестёр или в одиночестве по парку. Любила природу, котов, деревья и цветы. Мечтала всех накормить и осчастливить. Была простой и чистой. И наивной порой. К ней не прирастала никакая грязь. Она не занималась пересудами и не вдавалась в споры. Была упряма только тогда, когда её увещевали следить за собственным здоровьем: «Вот ещё! А я уже к сыночкам хочу, хватит, пожила!». Говорила такие серьёзные вещи и улыбалась при этом.

Месяц назад у неё стали косить глаза. Это нехороший признак, указывающий на нарушение работы головного мозга. Ей сделали МРТ и сказали, что есть подозрение на серьёзное заболевание, которое может привести её к деменции, слепоте и глухоте, полному параличу. Мать Феврония, выхаживавшая подобных больных, не понаслышке знала, как это выглядит и какая нагрузка свалится на окружающих. Она сказала: «Господи, я не хочу долго лежать, не хочу стать кому-то обузой».

Сестры пришли в богадельню в святочные дни и пропели всем бабушкам радостные рождественские колядки. Наша Мамочка больше всех суетилась и села слушать только тогда, когда мы её посадили. «А как же чай? Вас же теперь угостить надо!» – суетилась она с чашками.

Она не могла не угощать, не утешать, равнодушно пройти мимо, такая уж уродилась: золотой слиток высшей пробы. Сердце, шириною с солнышко! Улыбка до ушей; руки, созданные для объятий!

За час до того, как тебя отправили по скорой, мы пришли к тебе после службы повидаться и не смогли зайти внутрь, нас не впустили. Тебе сделали укол и врач сказала, что тебя нельзя тревожить, что ты лежишь. Но, подойдя к твоему окну, из темноты в свет мы увидели, что ты не лежишь, а стоишь у своего иконостаса! Задумчиво смотришь на Божию Матерь. Молишься. Твоё сознание было путанным, но ты услышала наши голоса за окном. И неспешно, как в тумане, подошла к окну и раздвинула шторы. Твой взгляд был уже не здесь, маленькая наша бабушка. Сознание уплывало от тебя. Вскоре приехала скорая помощь и ты покинула свою любимую обитель.

Завтра твоё тело привезут и поставят в храм для прощания. Твоя душа ещё раз походит по любимым уголкам обители. А может, ты уже здесь, стоишь рядом за моей спиной, а я не чую? Ты поклонишься Богородицкой иконе, пролетишь над парком, сходишь в последний раз в трапезную посмотреть, что там повара приготовили на обед твоим любимым бабушкам в богадельне.

Сейчас тебе уже хорошо!

***

Как ты всегда искренне исповедовалась. Ростком с ребёнка, ты не доставала до аналоя и вставала на цыпочки, чтобы поцеловать крест и Евангелие после отпущения грехов. Часто твой нос после исповеди был распухшим, глаза красноватыми, а щеки мокрыми.

В чём тебе было каяться? В чём каются дети? Знает один Господь.

Наша мама Феврония, ты сейчас наконец-то увидела Васеньку и Диму, тебя встретил любимый муж Петя и мама Анастасия. А мы скорбим по тебе и плачем. Плачем. И каждая наша сестра вспоминает тебя по- своему. Для каждой ты была воплощенной материнской любовью.

Сейчас твоя душа, без груза возраста, веса и боли свободна и видит Бога, Его Пречистую Матерь и Ангельские миры. Тебя встречают те монахини, которых ты проводила в мир иной, тебя приветствуют давние знакомые, пациенты, которые умирали на твоих добрых руках, ослабевших к старости.

Ты, как и хотела, не стала нам обузой и до последнего дня жизни в обители всё делала сама.

Молись за нас у Престола Божия, светлая душа!

Мать Феврония, ты любила всех по настоящему и мы тебя очень любим!

Ты всегда с нами.

Глава 30. Двенадцать псалмов в ночной тиши

…Одно просил я у Господа и к тому стремлюсь: жить мне в доме Господнем во все дни жизни моей, взирать на красоту Господню и посещать храм святой Его (Пс.26.4)…

Господи, как много людей опытно не познали Тебя. Какое счастье имеем мы, христиане, всю нашу жизнь проводить в стремлении к Тебе и Твоей Любви. Нет на свете глубже молитв, чем те, которые написал из своего сердца премудрый царь Давид. И я стою сейчас у гроба новопреставленной монахини, нашего маленького ангела, вслушиваюсь в древний текст, и мысли уносят меня в глубины покаяния и размышления.

… Ибо сокрыл Он меня в обители Своей в день бед моих, укрыл меня в тайном покое обители Своей, на скалу вознес меня…Сказало Тебе сердце мое: «Господа взыщу» (Пс.26:5,8)

В полночь собрались мы в темном храме, чтобы вместе с сестрой нашей, уже видящей Тебя лицом к лицу, совершить вместе древнее монашеское правило, заповеданное некогда инокам преподобным Пахомием Великим.

Псалмопение издревле входит в монашеские молитвенные традиции и исполняется в монастырских храмах и кельях ежечасно. Двенадцать псалмов – обращений души ко Господу можно увидеть в некоторых изданиях Следованной Псалтири и Каноника. Их чтение помогает человеку глубже познать себя на пути к Господу и вменяется монашествующим в духовную обязанность. В нашем монастыре, по сложившейся традиции, над гробом почившей монахини ночью в последний раз перед погребением читается чин двенадцати псалмов.

Вслушиваясь в эти строки, каждая вспоминает и свой приход в обитель: «укрыл меня в тайном покое обители Своея». У каждого человека могут найтись причины для бегства, для желания одиночества в Боге. История души это тайна. В монастыре ли ты или в миру, ты стремишься к покою, к счастью, к мирному небу над головой. А раз ищешь счастья – взыскуешь Бога, ведь подлинное счастье – счастье с Ним. Тогда только и с близкими будет мир, когда мир от Бога будет в тебе.

Тебя, Господи, взыскуют те, кто находится на дне отчаяния и пропасти. И Тебя не хотят помнить другие, кто пьёт как вино богатство и страсти. Тебя не видят холодные и равнодушные. Перед Тобою и ними стена из стекла. Иногда и они ощущают свое равнодушие как болезнь, но им трудно разжечь в себе огонь агапэ (жертвенной любви) без Твоего вмешательства. А Ты можешь вмешаться: болезнью, разорением, смертью близкого.

Тебя ищут дети и юноши, ибо их горячие сердца не удовлетворены царящей вокруг несправедливостью и пошлостью.

Тебя взыскуют поэты и подлинные ученые.

…Приступите к Нему и просветитесь, и лица ваша не постыдятся (Пс.33:6)

Мне нравится вглядываться в лица людей. Можно часами сидеть с бабулями и дедулями и просто смотреть на них. На эти глаза, так много повидавшие, на морщинки, на руки. У некоторых морщинки как солнечные лучики вокруг глаз; эти люди, не смотря на непростые обстоятельства, светятся добротой и отзывчивостью. Я люблю созерцать лица с дореволюционных фотографий – они полны достоинства, простоты и внутреннего благородства. Вспоминается стихотворение Николая Заболоцкого «О красоте человеческих лиц», Вы его конечно тоже слышали:

«Есть лица, подобные пышным порталам,

Где всюду великое чудится в малом.

Есть лица – подобия жалких лачуг,

Где варится печень и мокнет сычуг.

Иные холодные, мертвые лица

Закрыты решетками, словно темница.

Другие – как башни, в которых давно

Никто не живет и не смотрит в окно.

Но малую хижинку знал я когда-то,

Была неказиста она, небогата,

Зато из окошка ее на меня

Струилось дыханье весеннего дня.

Поистине мир и велик и чудесен!

Есть лица – подобья ликующих песен.

Из этих, как солнце, сияющих нот

Составлена песня небесных высот.

Над каждой строкой можно размышлять и вспоминать. А я смотрю на лик нашей матери Февронии, лежащей во гробе. Он сият спокойствием и освящает нас, оставшихся во времени и осиротевших без тебя, матушка. Мирно и ласково улыбался старец Иосиф Ватопедский, преставившийся в 2009 году. Улыбаются во сне младенцы, родившиеся из Вечности по повелению Божию. Светился лик Моисея, когда он сходил с горы Синай после беседы с Господом и люди не могли взирать на него. «Невозможно стать христианином, не увидев в глазах другого человека свет Воскресения Христова» – писал митрополит Антоний Сурожский. А светятся ли наши лица после молитвы, после Богослужения? Пойдут ли люди за Господом с нами, глядя на нас? Можно ли вообще понять, что мы христиане, не слыша наших речей, а лишь взглянув на наши лица?

Праведники с достоинством воскликнут: «Мы не постыдились, что приступили к Тебе и стали частью Твоего воинства. Мы, сами немощные, как могли дарили утешение, мы славили Тебя ежедневной добротой и открытостью, мы пели Тебе слезами и воздыханиями, мы мужеством и исповеданием доказали верность. И теперь, когда закончилось время, мы стоим перед Твоим Престолом, Господи. Взгляни на лица тех, кто сам себя лишил радости и Небесного Иерусалима. Они темны и унылы, озлоблены и мертвы. Что сделали они с собой? Господи, Ты Сам привлеки их к Себе. Ты сам обними их и воскреси!»

… Близок Господь тем, кто сокрушен сердцем и смиренных духом спасет. Много скорбей у праведных и от всех избавит их Господь. Хранит Господь все кости их, ни одна из них не сокрушится (Пс.33:18-20)

Почему-то именно в скорби душа оживает. Ты начинаешь замечать людей вокруг. В каждом из них живёт ребёнок. И каждый слаб. Хочешь быть с Богом – живи целиком настоящим моментом, не убаюкивай себя и забудь про то, что было вчера. Каждый день – «День Сурка». Каждый день – «Зеркало для героя». Как в голливудских фильмах: просыпайся, и заново ежедневно доказывай Любимому свои чувства. И не выдумывай о себе ничего, не приписывай. Ты – ребёнок, который почему-то перестал удивляться.

Мать Феврония никуда не торопилась. Она ходила по земле, касаясь её лишь пяточками. Она, испытавшая и изгнание, и труды, и радость самозабвенного служения, под конец устала. Когда её тело привезли из больничного морга в целлофановом мешке, ни у кого не было чувства брезгливости. Она выглядела уснувшей. Её плечи распрямились, она наконец прилегла отдохнуть. До общего воскресения.

Сестры вспоминают, что, гуляя по монастырскому парку, ты любила лечь на спину и раскинув руки, смотреть на небо. И вот ты лежишь точно так же, только рядом нет ромашек и травы. Твоя душа родилась в вечность, а тело пребывает во временной домовине. Твоё тело оказалось податливым и тебя, облачая в мантию, вертели – крутили как живую. Чтобы вложить тебе в руку постригальный крест и свечу, пришлось разжать пальчики – они были сложены для крестного знамения.

Ты умирала в сознании и в одиночестве. Господь устроил так, что в момент твоего перехода в Его Объятия рядом не было ни души. И ты сложила троеперстие, но сил перекреститься не оказалось. Твой рот был слегка приоткрыт, но когда тебя переложили в гроб, он закрылся и лицо озарила умиротворённая улыбка.

Не смотря на твою полноту, Господь устроил так, что не было никаких признаков тления. И мы стояли над тобой, не понимая до конца, что это не простой сон. Хотелось согреть твои ручки. Хотелось, чтобы ты встала и обняла нас. Но твои маленькие ножки лежали неподвижно под погребальным платом.

Ты часто звала нас: «Приходите, миленькие! Что вы всё заняты да заняты! А у меня для вас есть конфетки». Сейчас, наверное, ходишь вокруг нас незримо и радуешься тому, что мы наконец отложили все важные и неважные дела и собрались побыть с тобой.

Воспылало сердце мое во мне и огонь разгорелся в размышлении моем. Говорил я языком моим: Открой мне, Господи, день кончины моей и число дней моих, велико ли оно, да уразумею, что еще остается мне и чего лишаюсь (Пс.38:4-5)

Матушечка, ты похоже чувствовала, что скоро тебя не станет. В позапрошлом году ты начала раздаривать свое нехитрое имущество и однажды, заглянув в твою келью, мы не узнали её. Из домашней уютной комнатки она превратилась во временное пристанище аскета нестяжателя. Потом ты вновь немного «разжилась», но уже исключительно необходимым.

За неделю до смерти, общаясь с трёхлетним малышом – крестником по телефону, ты сказала ему: «Саша, я умираю». И малыш, что-то почувствовав, в день твоей смерти запел бабушке «Многая лета». Ходил по дому в Германии и пел, глядя на твою фотографию.

А ещё позвонила мне твоя знакомая Татьяна, узнав о твоём успении. Кстати, ты ведь ушла от нас 21 числа, 21 года и 21 века. Татьяна плакала в трубку и рассказала о вашем последнем телефонном разговоре, состоявшемся 16 января. Тогда ты, мать Феврония, завершая беседу, произнесла: «С наступающим тебя днём святой Татьяны, с именинами поздравляю!» – «Матушка, – ответила женщина, да ведь ещё больше недели! Потом поздравите!» – «Нет, я тебя поздравляю сейчас, потом не смогу».

Твои вещи разлетались к новым хозяевам мгновенно. Как будто ты сама вернулась в келью и командовала, кому и что забрать на память. Ты и в жизни легко относилась к материальным предметам. С лёгкостью могла отдать и кофту, и редкую книгу, и что-то особо ценное. Хотя что у тебя там было ценное?! На мой день ангела 25 декабря ты позвала меня забежать в гости и вручила засушенный с летней поры цветочек, завёрнутый в полиэтиленовый пакетик. Посмотрела мне в глаза и спросила с некоей тревогой: «Не выбросишь? Не выбрасывай, пожалуйста, это от меня, будешь вспоминать».

Обещаю, не выброшу, уже вложила в любимый молитвослов.

…Впрочем, суетен всяк человек (Пс.38:6)

Ты звала меня, а я не зашла. Отговорилась: потом, ну что за причина торопиться? Моё дело важнее твоего чая, бабушка. Вот если бы была причина посерьёзнее, тогда бы я ещё подумала, менять ли свои планы на тебя… А у меня важное послушание!

Вспоминаю и совестно. Невнимательное, самолюбивое сердце.

И так бы мы не попрощались. Но выдернула из суеты к тебе старшая  сестра, которая по-настоящему любит, у которой болит душа за тебя, за монастырь, за знакомых и незнакомых. «Пойдём к Февронии, тревожно!»

Мы стояли у твоего окна и смотрели на твою неестественную заторможенность и печаль. Я должна была вскоре уйти (о, дела-дела!), а «доченька», пригретая тобой, осталась собирать тебя в больницу.

Спешили врачи, нервничал водитель «скорой». Мать Февронию торопили на выход, а она еле шла. Подойдя к порогу кельи, чтобы переступить его в последний раз, она обернулась. Вопреки замечаниям «быстрее, не задерживайте!», она остановилась и стала рассматривать свою келью, служившую ей временным домом 10 лет, в последний раз. Она уже знала то, чего не знали мы. Знала, что не вернётся. Её взгляд задержался на любимых иконах, упал на ложе, на шкаф, на окно. Она выпрямилась и вышла. Оказавшись на улице, она глубоко вдохнула монастырский воздух и посмотрела вокруг, стараясь запечатлеть в памяти храмы и корпуса, любимый кедровник. Прощалась с обителью величественно и несуетливо.

… Блажен, кто опекает нищего и убогого, в день лютый избавит его Господь (Пс.40:2)

Твоим первым послушанием в монастыре был уход за старенькой бабушкой – мамой известного епископа. Она была слепой и беспомощный и ты опекала её до её последнего часа со вниманием и благоговением. Я тогда только приехала в монастырь и с юным интересом наблюдала за тем, как одна крохотная бабушка катит другую, сидящую в инвалидном кресле. Вы с Людмилой Федоровной полюбили друг друга. Вам было не скучно и не трудно вдвоём. Вам было о чём поговорить и помолчать.

После её кончины за кем, бабуля, ты только не ухаживала. И всегда с любовью и всепрощением, пониманием. Бывало, придёшь к тебе, а ты начинаешь вспоминать свою молодость, работу в больнице. Называешь больных по именам, рассказываешь такие вещи, от которых душа переворачивается. Всех помнишь и за каждого вздыхаешь перед Чудотворной иконой.

Ты нам открыла, что смерти нет. Твой уход был таким внезапным, что я до сих пор не осознаю до конца, почему не вижу тебя на твоём месте в храме и в трапезной. Горит свет в твоём окне и кажется, что это ты там читаешь вечернее правило. А там уже живет другая сестра.

Ты соединила для нас два мира в один. За тебя не страшно. У кого-то даже возникло желание искреннее лечь рядом с тобой в соседний гроб, потому что с тобой ничего не страшно, ты приблизила к нам Господа своим уходом.

… А меня за незлобие принял Ты и утвердил меня пред Собою навеки (Пс.37:13)

Каждый человек красив душой. У каждого из нас свой почерк и своя сокровищница. Твоя душа, мать Феврония, владела редким богатством. Ей от Господа были вручены два таланта: кротость и дар материнства.

«Ну и подумаешь, кротость!» – говорим мы, носители мятежного духа. Нам всё не то: хотим революцию, иной уровень жизни и других детей – послушных и умненьких. А сами живём как потребители и не можем создать для других ничего настоящего и ценного. Даже открытку на день рождения друга подписать своими словами не в состоянии.

Кротость, незлобие, смирение – редкие в наше время качества. Множество подделок и имитаций, но подлинное богатство сердца с ними не поставишь в один ряд. Незлобие и не осуждение – штучный товар. Присмотрись, приобрети его, моя душа. Спасибо тебе, мать Феврония, что ты нам показала, как это вообще бывает не в теории.

Но мы больше не благословляем этот мир. Не печёмся о нем, не болезнуем, и не радуемся другим людям. Нас редко что может удивить. Мы не отцы и не матери в своей семье, в своей стране.

Отечественная революция и западные ценности убили в нашем народе чувство сострадания и ответственности за другого человека. Мы усталы и равнодушны. Нам жаль терять время на чужие проблемы. Мы потеряли желание общаться вживую. Да и зачем?

Нам кажется странным, что некоторые «фанатики» хранят верность идеалам и своей любви, не воруют с работы «списанный товар», проводят выходные в поисковых отрядах или в домах престарелых. Собираются вместе после службы, чтобы почувствовать себя в большой семье. Называют друг друга «сестра во Христе», «батюшка».

Мы тянулись к мать Февронии. Она не могла дать нам чего-то сверх духовного: назидания, непрестанной молитвы, цитирования святых отцов. Но она приближала к нам служение Божией Матери и Жен Мироносиц. Она дарила нам материнскую нежность, время, внимание, выслушивала не перебивая. Для неё каждый человек, с которым ей доводилось общаться, становился центром вселенной.

Бабушка, мы осиротели. Такой как ты у нас больше нет. Океан любви покинул нас и перешёл в другое измерение.

… Ибо у Тебя источник жизни, во свете Твоём мы увидим свет (Пс.35:10)

Мы боимся смерти. Мы религиозно образованны и «знаем» что нас ждёт в первый, в третий, и в девятый день по кончине. Мы читали рассказы о том, кто является за душой и как это происходит. Мы боимся страха и забываем Бога. Утешают лишь рассказы вернувшихся «оттуда», как их приветствуют давно умершие родственники и знакомые.

Когда я буду умирать, хочу увидеть среди встречающих мою душу в ином мире и мать Февронию. Чтобы она позвала меня своей пухленькой ручкой и мы бы полетели к Боженьке. Тогда будет светло и спокойно, несуетливо и не страшно.

… Для нас мать Феврония жива, как живы и все наши родные.

Хочется повторить за Арсением Тарковским:

<…> Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо

Бояться смерти ни в семнадцать лет,

Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.

Мы все уже на берегу морском,

И я из тех, кто выбирает сети,

Когда идет бессмертье косяком <…>

А часы на монастырской колокольне пробили час ночи, и сестры бесшумно выходят их храма в новый день.