Читать книгу: «Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?», страница 7

Звучит «Эгмонт», последняя часть. Как здорово, что хоть изредка на земле рождаются люди, сочиняющие подобную музыку! Эту пластинку я извлёк на свет недавно. Было время, когда я не мог её слушать – она вызывала такую боль! А сейчас душа словно насыщается эликсиром Бетховенского духа, в котором тонут, растворяются и мои жалкие попытки философствования, и вся мирская суета, и даже омерзительный холодок ревности, который вызывает во мне Лёшка Медников (признался-таки!). Остаётся только любовь!

Кончается пластинка. Слышатся нетрезвые голоса моих однокашников. Поэтому спешно закругляюсь. В любви признаюсь потом. Всё, они пришли. Сейчас будут чинить надо мной расправу. За штрейкбрехерство. Прощай…

_ _ _

28.01.1964 года

Михаил

Пригород

Они, слава богу, не прикончили меня, хотя долго и нудно, взяв за руки и за ноги, раскачивали меня, грозя выбросить в окно. Но рассудок взял верх – кому охота связываться с прокуратурой? К тому же, иногда я им пригождаюсь.

Так что я жив. И люблю тебя, Данусь! Я живу этим сладостным ощущением, что ты есть.

Кончается январь. Какое приятное дело, промешкав несколько дней, вычёркивать в календаре целые строчки. О каникулах думаю без восторга – время будет течь медленнее. Сейчас поживу с недельку дома. Мама что-то неважно себя чувствует. Буду куховарить. Не содрогайся! Кое-чему меня мои сибирские странствования научили. Когда ты меня бросишь, а геологию брошу я сам по причине собственной дряхлости, стану подвизаться на поприще кулинарии. Правда, надеюсь, мне не придётся изобретать блюда из сухой картошки. Кстати, что у нас будет на свадебном столе, меня не очень волнует, потому что на первое, второе, треть и особенно на десерт у меня будешь ты, Данусь! Люблю я закусывать гомо заполярисом. Так что береги здоровье, наращивай жирок.

_ _ _

11.02.1964 года.

Михаил

Пригород

Ау, Данусь! Где ты?

Опять ты пропала. Что на этот раз? Не могло же, в самом деле, так сильно подействовать на тебя моё письмо. У тебя уже должен был выработаться иммунитет на сентенции старого брюзги.

Черкни хоть пару слов! Нарушение более или менее размеренного ритма получения твоих писем начисто выбивает меня из колеи.

Твой.

_ _ _

14.02.1964 года.

Михаил

Пригород

Данусь!

Мне так не хочется уезжать, не дождавшись твоего письма, но, с другой стороны, может быть и надо отвлечься – когда ты молчишь, я не нахожу себе места.

Пешков взял у себя на заводе для своих дочерей путёвки на лыжную базу. Марина заболела, а я как раз подвернулся под руку. Я пытался откреститься от этого сомнительного мероприятия, но мать, которой уже значительно лучше, настояла, чтобы я отдохнул.

С собой я набрал книг – начну готовиться к весеннему штурму. Адрес базы в Сосногорске не хочу сообщать намеренно – я не переживу, если твоё письмо затеряется.

Где бы я ни находился, Данусь, я всё равно с тобой. Покажись же из-за туч, моё ненаглядное Светило!

_ _ _

19. 02. 1964г

Михаил

Сосногорск

Данусь!

Жизнь даёт мне шанс попотчевать тебя вместо нытья и разглагольствования порцией натурального оптимизма, и я спешу воспользоваться этим шансом.

Я ввязался в эту историю, ни на что не надеясь, просто потому, что уже невмоготу было ждать каждый день почтальона. Сидя в электричке, я представлял, как буду волком-одиночкой пересекать сосногорские леса, а вечерами готовиться к весенне-зимней сессии. Но в первый же день меня затянуло в водоворот, из которого мне, возможно, уже не выбраться до конца моих дней.

Всё совершенно просто и бесповоротно. Надевается снаряжение, и человек доставляется на макушку горы. Остальное делает Слалом.

В Пригороде мы с тобой видели слаломистов много раз, и тебе может показаться, что ты имеешь представление об этом виде спорта. Глубочайшее заблуждение. Пока не попробуешь, не поймёшь.

Со стороны на крутой склон, кишащий фигурками в пёстрых костюмах и тёмных очках, смотришь со снисходительностью солидного человека и даже не очень сочувствуешь «смертникам», которые пропахивают собственными телами склон, оставляя за собой глубокие борозды и вздымая смерчи снега. Просто отдаёшь дань человеческой глупости. Но вот на твоих ногах ботинки по три килограмма каждый, к ним намертво прикреплены лыжи, на которых не только бегать по сосногорским лесам, а даже ходить невозможно – разве что шкандыбать, и ты обречённо думаешь: придётся попробовать разок. Пыхтя, поднимаешься наверх. Мышцы твои уже разогреты, сердце работает, как хороший мощный насос, и мысль о падении уже не приводит тебя в ужас. Ты сильно отталкиваешься… Несколько секунд ты не соображаешь ничего, даже мысли «как бы кого не сбить» или «как бы самому не шлёпнуться» не удерживаются в голове – такая дикая скорость. Потом происходит что-то непонятное, после чего ты всклоченный, со снегом во рту, в ушах, в носу, выбираешься из-под собственных лыж и палок и понимаешь, что на первый раз ты, кажется, уцелел. Тебя невозмутимо, артистично объезжают асы, и только толпа зевак хохочет над подробностями твоего акробатического полёта. Ты поднимаешься на ноги. Желание одно: снять лыжи, пешком спуститься вниз и на этом завершить горнолыжную карьеру. Но где же мужское достоинство? Где мужская честь? И ты ведь уже ощутил скорость – это жутковато, но не так уж плохо, чёрт подери. А страх падения? Кажется, его и не было вовсе. И ты идёшь наверх…

Ты не представляешь, Данусь, какая радость впервые сладить со склоном, одолеть его. Вначале «плугом», а затем «зигзагом». Тогда тебя внизу не удержит никакая сила. Ты будешь снова и снова взбираться наверх, чтобы, ощущая радость и ошеломляя новичков, сбавляя или наращивая по собственному желанию скорость, скатываться по сверкающей глади склона.

Должен сказать, что Галина – превосходный инструктор, если она из такого увальня, как я, за несколько дней сделала настоящего горнолыжника. Кстати, следит она за мной очень строго. На склоне даёт глотнуть кофейку из термоса, а вечером – не больше, чем велит кодекс горнолыжника. Все условия, Данусь, для «необыкновенной лёгкости в голове». Мы поснимали плакаты, напоминающие о том, что мы живём в совершенно необыкновенном государстве, мы отказались от газет и даже отключили радиоточку. Наше дневное время поглощает склон. А вечером мы слушаем джаз. Ты слышала джаз, Данусь? Не ту какофонию, которой нас потчевали на танцах, а джазовую музыку? Я тут завёл полезные знакомства. В городе запишу кое-что, и когда придёт время, буду услаждать твой полстаканчика, безобидного кислого вина, да и то лишь потому, что без этого нельзя – так слух.

Всем хороша робинзонада, жаль только, что Пригород далеко – я бы мотался туда каждый день, чтобы глянуть, нет ли письмишка от моей маленькой Данусь. Возвращаемся через десять дней.

Твой краснодеревщик, психоаналитик, философ и слаломист.

_ _ _

                                                                                           3.03. 1964

Дана

пос. Дальний

Си минор

Мой милый, здравствуй!

Читаю, перечитываю твои последние письма, и, кажется, впервые ощущаю, какое огромное между нами расстояние. И главное, конечно, не в пространстве, которое нас разделяет, а в полном несовпадении состояния духа. Где-то далеко-далеко, словно на другой планете, искрящийся на солнце склон, радость Слалома и Галина с чашечкой кофе.

Кстати, я почему-то думала, что Галина и Марина – малышня, а тут оказывается, и горные лыжи, и кислое винцо, и тонкое понимание джаза. Ты – там, весь в Слаломе, музыке, свободе от внешнего мира. А где же я? Однажды мы с Антоном шли по берегу горной речки и вдруг услышали отчаянные вопли. Мы не сразу поняли, откуда они несутся, и кто бы это мог быть. Антон первый увидел котёнка, который передними лапами обхватил камень и орал что есть мочи. Ты не представляешь, что за чудо мы выудили из речки. Комочек костей, огромные глаза и мощный, непонятно откуда берущийся голос. Интересно, что он не только выжил, а стал необыкновенным красавцем, чистюлей и членом нашей семьи. Сейчас он уже старенький, но мы его любим, и он отвечает нам тем же. Вот Тихон (какая воля к жизни!) нашёл, за что ухватиться, а меня сейчас несёт поток, и нигде ни одного выступа, ни одной коряги, никакого валуна.

Далеко не только ты. И Дарья. И Реня. Они подбадривают меня, но стоя на берегу. А меня стремительно уносит поток.

Когда знаешь, куда идти, лететь, плыть, неизвестно откуда берутся силы, уверенность в себе, желание всё преодолеть. А когда не понимаешь, что происходит…. Я не понимаю, что происходит. Не понимаю.

Началось всё с того, что у меня исчезла коробка с контрольными быстрореченскими шлифами. Я как-то не придала этому значения – интерес к шлифам могли проявить Ваня или сам Углов. Но Ваня, когда я сказала ему о пропаже, вдруг хлопнул себя ладонью по лбу:

– Вот дурак! Такое надо было предвидеть. Давай-ка я заберу у тебя хоть описания.

Пока я раздумывала над тем, что всё это значит, меня вызвал Собакин. Глядя на меня испытующе-доброжелательно, он спросил:

– Ну, что будем делать, Данечка?

Я улыбнулась простодушно и пожала плечами – я даже не могла предположить, о чём идёт речь.

– Вы производите впечатление человека честного, нравственно опрятного, – продолжал Аскольд с расстановкой и некоторым затруднением, словно сознавая щепетильность своей миссии и не желая меня обидеть. – Я познакомился с вашей биографией – у вас хорошая семья, трудно понять, как такое могло случиться. Ведь вам предстоит работать в экспедиции, наверно, не один год. Легко потерять репутацию, восстановить – гораздо труднее. Тут был разговор об издании приказа. Достаточно жёсткого приказа. Но я решил поговорить с вами, у нас ведь добрые отношения, не так ли? Я вполне допускаю, что вам мешает разобраться в ситуации сильное чувство, поэтому прошу вас, остыньте, посмотрите на происходящее со стороны. Кто он такой? Молодой специалист, у которого два таланта – нахрапистость и невероятное самомнение. Люди работали здесь десятилетиями, причём, какие люди! Многие из них уже перешли в управление, а некоторые – в министерство! Ими была создана концепция. И тут появляется герой, который хочет поставить всё с ног на голову. Одному ему это не под силу, и он решает привлечь вас, маскируя холодную расчётливость горячим чувством…

Мне стало казаться, что кто-то из нас сумасшедший, но когда Собакин, пригласив меня пройти к карте, указал на участок в среднем течении реки Быстрой, мне стала ясна хоть одна деталь – что речь идёт о Ване Дятлове. Я не успела спросить, при чём здесь горячие чувства, потому что Аскольд продолжал на одном дыхании:

– Все сопредельные участки, за исключением северных листов, уже отсняты, и дятлов недаром выбрал эту толщу – она распространена повсеместно, причём, заметьте, возраст её давно определён, как меловой, а состав преимущественно вулканогенный. Это самые перспективные образования. Они практически все золотоносны. Дятлов же рисует простую терригенную толщу юрского возраста и тем самым подрубает под корень не только всю стройную систему сложившихся представлений, но само будущее экспедиции – кто даст ассигнования для поисков в слоёных глиняных пирогах? Вот и прикиньте, во сколько нам обойдётся гонор Дятлова. Не говоря уже о том, что он, не задумываясь, поставил под удар вас. Я же понимаю, что только под давлением вы могли согласиться дать такое, э-э-э. Не совсем объективное заключение о составе пород. Именно поэтому я взялся помочь вам.

Всё больше смущаясь, и всё меньше понимая, куда клонит Аскольд, я попыталась вклиниться в его затянувшийся монолог.

– Я работала совершенно самостоятельно, – сказала я.

– Ну, зачем же так? – мягко, почти ласково проворковал Собакин. – Люди не слепы. Все знают, что вы оставались в лаборатории до поздней ночи вдвоём, и что жена Дятлова устраивала вам скандалы…

Он продолжал ещё говорить что-то, но я уже ничего не слышала.

Знаешь, однажды в деревне по своей привычке не глядеть под ноги я влетела в открытый люк глубокого подвала. Потом, когда меня извлекли, я почувствовала и ссадины, и вывихи, и кружение в голове. Но в момент падения – полный разрыв с действительностью, ни одной точки соприкосновения. После слов Собакина о жене Дятлова я тоже как бы выпала из времени. Машинально спустилась со второго этажа, вышла на крыльцо и села на перила, не замечая морозного ветра. И только когда Тоня, увидев меня через окно, выскочила и стала трясти меня за плечи, я разревелась. Ты же знаешь, я не истеричка, но плакала я так, как, наверно, плачут на похоронах – громко – на всю экспедицию, с подвыванием и никак не могла остановиться, чтобы объяснить, в чём дело. Лина побежала к Дику, и тот, как завлаб, отправился к Аскольду, однако, вскоре вернулся, скрежеща зубами – Собакин уже издал приказ о переводе Смысловой на картографические работы в связи с производственной необходимостью. Обсуждать инцидент Собакин отказался, заверив Дика, что никогда не осмелился бы сказать ничего оскорбительного всеми уважаемой Данечке.

На следующий день, когда я уже была в состоянии относительно связно передать разговор с Аскольдом, Реня и Ваня ходили к нему разбираться. Они привели его в лабораторию, где под строгими взглядами своих конвоиров Аскольд был вынужден признать, что, по-видимому, сказал что-то лишнее. Участи моей, однако, это не изменило. Ничего не смог сделать и вернувшийся из Северогорска Углов, хоть и метал долго громы и молнии по поводу разбазаривания кадров. Ложкевич сказал, что лабораторные дела – компетенция Собакина и контролировать его по мелочам он не собирается, тем более что потеряна коробка шлифов, а это – неслыханная вещь.

Ну вот, черчу я теперь и крашу разрезы Круглову, он мною доволен. А поскольку голова моя практически свободна, то размышлять можно целыми днями.

И чем больше я размышляю, тем более странным мне кажется происходящее. Меня стараются утешить, как ребёнка, упавшего с велосипеда. Угощают сладостями, гладят по головке. Ваня уверяет, что «не пропадёт» мой «скорбный труд». Юра Ничипоренко смеётся: «Надо тебе учиться играть в покер – там ходы более сложные, чем по прямой линии». Реня и Дарья радуются, что кончился мой «роман с микроскопом», теперь я вечерами дома. То есть все ведут себя так, как если бы ничего особенного не случилось. Но ведь это не так!

Я рисую и думаю: описания мои верны, что подтверждается исчезновением шлифов – в противном случае их было бы логичнее отправить на внешний контроль в Управление или в университет. О корыстных мотивах Дятлова говорить просто смешно – не лезь он на рожон, карьера далась бы ему во сто крат легче. В подтасовке фактов его тоже не обвинишь – он не только ни разу не намекнул, какой результат ему желателен, а ещё и придирался сверх меры, заставляя перерывать все справочники. Углов, поддерживающий идею Дятлова, – непревзойдённый асс на Крайнем Севере по части установления возраста и геологических границ – об этом я слышала ещё в Северогорске. Если бы это было не так, если бы он не был действительно классным специалистом, приструнить его, наверное, было бы нетрудно, не понадобилась бы комиссия из Управления во главе с известным тектонистом Лаевским, про которого Юра Ничипоренко сразу сказал, что это ризеншнауцер, натасканный на Углова. Официальной причиной нашествия было письмо «группы товарищей» в высшие инстанции с жалобами на то, что Углов разлагает коллектив, пристрастно относится к отдельным геологам, разжигает вражду и искусственно тормозит работу. Комиссия интересовалась, в основном, материалами Быстрореченской партии, что тоже весьма показательно. С какой стати Лаевский снизошёл бы до того, чтобы попросить молодого специалиста, занятого, притом, на картографических работах, показать некоторые шлифы? Я не знала, информирован ли он о пропавшей коробке, и показала ему кое-что из заведомо осадочных пород.

– И что же вы тут видите осадочного? – громовым голосом вопрошал Лаевский, обращаясь ко мне. – Я же говорил: никаких осадков там не было, и нет. И быть не может. Я прошёл эти места вдоль и поперёк. Я, милочка, протрубил здесь четырнадцать лет, я в геологию пришёл, когда вы ещё под стол пешком ходили…

– Но вы же – тектонист, – попробовала возразить я.

– В том-то и дело, – басил Лаевский. – Кого-нибудь сюда бы не послали. Петрограф не может быть тектонистом. Но тектонист не только может – обязан быть петрографом, палеонтологом, геофизиком, геохимиком – кем угодно. И прошу вас, милочка, со мной не спорить. Заварили тут кашу!

За комиссией неотступно следовал Собакин или комиссия следовала за ним – не знаю.

Жора Звонов ходил по экспедиции и спрашивал каждого:

– Интересно. Кто мог написать анонимку?

Комсомольцы собирали подписи под петицией, опровергающей обвинения против Углова. Дарья и Реня бумагу подписали сразу, без раздумий.

К концу дня комиссия предложила, по словам Дятлова, сделать всё, чтобы лист был сдан вовремя и увязан со смежными территориями (читай – надо рисовать вулканиты). Углову объявили выговор, который через три месяца автоматически снимается.

– Углов слишком большой и костлявый, и Лаевский им подавился, – прокомментировал события Юра Ничипоренко.

Но Лина считает, что Углов получил метку, и теперь его не оставят в покое.

Значит, вулканиты будут нарисованы почти наверняка, и самое время порассуждать о том, что из этого выйдет.

На огромной бесперспективной территории будут буриться скважины, закладываться шурфы, отбираться пробы, потом проводиться лабораторные исследования…. В многотомные отчёты будут вложены огромный труд и огромные средства. Потом завезут технику и наизнанку выворотят тундру. И если бы это совершалось по ошибке, это были бы естественные издержки освоения Севера, с которыми, наверное, можно примириться, хотя Лёшка Медников не может. Но то, что закладывается сейчас, основано на лжи, как если бы дом строили без фундамента или дерево сажали без корней. И вся наша жизнь, полная энтузиазма и лишений, становится похожей на бессмысленную игру. Мы должны исполнить свои роли так, чтобы на экспедицию пролился мощный денежный поток из министерства финансов. Тогда мы будем существовать безбедно, нам, может быт, построят новое общежитие и повысят зарплату. Я понимаю, это частный случай. На Севере много месторождений, их открывают, разведывают, разрабатывают. Но то, что происходит на моих глазах – настоящий бред. А что, если это не частный случай? Слишком уверенно и серьёзно совершается этот подлог и слишком легко, как что-то привычное, принимают этот подлог участники событий. Почему? Как это можно остановить? Или здесь тоже надо идти на компромисс?

Дарья и Реня относятся к происходящему спокойно. Я сержусь на них и завидую им одновременно. Такое впечатление, что даже если разверзнется тундра, они сохранят равновесие духа. Как такое возможно? Как можно, видя эту фальшь, этот обман, эту низость, в конце концов, не загореться, не воспылать стремлением сделать хоть что-нибудь? Мне хотелось бы освободиться от этого напряжения, но мысль моя упорно возвращается к одному и тому же. Признаюсь тебе честно, после того разговора с Аскольдом, после неожиданных и нелепых обвинений я слегла, четыре дня ничего не ела, только пила Дарьин чай из привезённых ею травок и почти всё время спала. Теперь я работаю, но отвлечься от своей думы не могу.

Так я сидела в кабинете Круглова, с любопытством поглядывая на своих коллег: вот бы узнать, что они думают об этой истории! И тут как-то Людмила Крутенюк зазвала меня в укромный уголок. Не то с сочувствием, не то со злорадством она прошептала:

– Страдаешь? Не очень-то убивайся! Можешь сказать своему начальству, что кое-кому ещё летом было точно известно, что толща по Быстрой реке юрская терригенная, а значит, не золотоносная.

Понять, что речь идёт об Удальцове, было не трудно – их роман давно перешёл в стадию упрёков, опухших заплаканных глаз и попыток поймать неверного в коридоре.

Удальцов – так Удальцов, решила я, и в тот же день сказала ему, что хочу обсудить с ним очень важную проблему.

– Чего хочет женщина, того хочет бог! – воскликнул Валерий Михалыч. – Приказывайте, где и когда.

Подумать об этом я, конечно, не удосужилась. Да и тон Удальцова, возможно, неправильно истолковавшего мою просьбу, смутил меня. Я готова была пойти на попятную. Но Удальцов, присмотревшись ко мне повнимательнее, посерьёзнел:

– Могу предложить моё холостяцкое логово. Не смущайтесь, – добавил он, видя моё замешательство. – Мои окна – прямо напротив мамы Клавы. Мы откроем шторы, и все будут знать, что разговор был деловой. И времечко выберем нейтральное – сразу после работы. Ну, как? Идёт? Смелее, девушка!

«Логово» оказалось очень уютной однокомнатной квартирой. Я огляделась с удивлением и некоторой завистью. Около низенькой тахты, закрытой спускающимся со стены ковром, – шкура белого медведя. Книжные полки чередуются с оленьими рогами и изделиями из моржового клыка. На самом видном месте воткнут большой охотничий нож, на котором висит штормовка с обгоревшими рукавами – красноречивая деталь, живой штрих к портрету хозяина. На передвижном столике – коньяк, красное вино, яблоки, апельсины.

Довольный произведённым эффектом, Удальцов рассмеялся:

– Вы надеялись увидеть грязные носки по углам и тараканов на столе? Кстати, напитки – это так, декор. Надеюсь, я не похож на алкаша?

Он подмигнул мне и потрепал меня, как ребёнка, по затылку. Это не понравилось мне, и пока он готовил и разливал в золочёные чашечки кофе, я решила задать вопрос в лоб:

– Вы действительно знаете, что толща в долине реки Быстрой – юрская?

Он поставил кофейник, с минуту смотрел на меня ошарашенно-весело, а потом захохотал так, как умеет только он.

– Тебя действительно интересует это? – спросил он, всё ещё с трудом удерживаясь от смеха и мгновенно переходя на «ты».

– Меня интересует именно это, – серьёзно сказала я.

– Цирк. – Удальцов положил ногу на ногу и стал рассматривать меня, как какое-нибудь редкое насекомое. – Детский сад. Ну, хорошо, поехали. Может, дёрнем коньячку по этому поводу – ведь не каждый день я обсуждаю с женщинами возраст горных пород. Нет? Тогда – кофе. Божественный напиток. Тебе известно, кто в Дальнем лучше всех заваривает кофе? Ну, и тёмная ты. Серая как тундра. Лучше всех это удаётся твоему покорному слуге. Для завязки беседы позволь один нескромный вопрос: откуда знаешь?

– Неважно.

– Для тебя, – поправил Удальцов. – Знал об этом только Брезгунов. Вряд ли он стал бы с тобой откровенничать. О господи! – он постучал костяшками пальцев себя по лбу. – Как я сразу не догадался?! Вот стерва! – сказал он без злобы, а даже, как мне показалось, с оттенком восхищения. – Ну, что за подлый народ эти бабенции! Так и норовят ухватить за ляжку, когда уходишь. Коварно так – сзади. Переходим ко второму вопросу: неужели тебя волнует эта мура? Девушка! Посмотри на себя в зеркало! Ты ведь можешь сделать карьеру одними бровями. Признавайся, зачем тебе это нужно?

– От этого, быть может, зависит развитие целого региона.

– Ну вот, ты подтверждаешь свою принадлежность к прекрасному полу. У вас есть многое, чего нет у нас, но извилины у вас только в формах, в мозгах их – минимум, приближающийся к нулю. Не оскорбляйся. В женщине хорошо смирение. Ладно, попробуем порассуждать. Только без этих фантасмагорических терминов вроде развития региона, от них меня бросает в дрожь. Давай раскроем глазки и рискнём посмотреть на вещи, как они есть. Будем исходить из аксиомы, что человек делает то, что ему выгодно. Кому-то выгодно выкачать из Севера всё, что можно и чего нельзя. При этом не ставится специальной задачи как можно больше нагадить – ах, какой грубиян этот Удальцов, какие нехорошие говорит слова! – Но это закономерно вытекает из первого, потому что Север всем до лампочки. Байки про высокие материи сочиняются для таких несмышлёнышей, как ты. А Ложкевич давно уже вырос из коротких штанишек романтики. У него свой интерес, и ты должна знать наперёд, что не сможешь помешать ему вытащить из колоды козырную карту. Он всё так аккуратно, чисто подтасовал, столько приложил усилий. Вытащил из какой-то тёмной истории Гориллу, который служит ему теперь, как верный пёс. Для щепетильных делишек, где нельзя оставлять пальчики, и для всяких дипломатических пакостей купил Собакина за квартиру и должность. Приручил экономистку – ты ведь не думаешь, что они взяли себе Чуню по доброте душевной? С Угловым вот только заковыка – прыткий больно. Но если будет сильно взбрыкивать, к весне его слопают. Два года назад в меловых вулканитах нашли очень крупное месторождение – полный букет тяжёлых металлов, но лежит очень глубоко и неудобно, пока его разрабатывать слишком накладно, зато деньги выкачивать – лучше рычага нет. Вот и рисуют вулканиты. А Углов может всё испортить.

– Не экспедиция, а шайка разбойников, – улыбнулась я. – Неужели вам не приходилось слышать, что в экспедиции есть другие люди, ещё не выросшие из коротких штанишек романтики?

– Да что ты говоришь? Назови их мне, открой эту великую тайну.

– Сутин, например.

– Ох, дитятко, такие потомственные интеллигенты сильны лишь по части теории, в практических вопросах Аскольд поставит Сутину мат в два хода. Не вижу, кто бы по части придворных интриг мог противостоять Собакину. Разве что мой друг Брезгунов – хилый коварный мальчик, бьющий под дых в самый неожиданный момент. Но Брезгунов вмешиваться не станет.

– А вы?!

– Я? Я не люблю, мадам, рисковать головой. Председатель Мао учит, что самое главное – правильно выбрать позицию и определить степень риска. Это большое искусство. Если я вижу, что мой шанс выиграть, равен нулю, я не ввязываюсь в драку. Да, я понял ещё летом, что это никакие не меловые вулканиты. То есть не знал наверняка, но подозревал сильно, даже находил фауну. Зная ситуацию, я быстро просчитал все варианты и выбрал самый оптимальный.

– И вам сошло это с рук?

– А почему бы и нет? У меня есть такая книжечка – маленькая, красненькая, с хитрым свойством помогать в нужную минуту. Вздумал бы какой-нибудь беспартийный герой отказаться делать отчёт по полевым материалам!

– И вы ради этого состоите в партии?

– Конечно! Если подарки раздают только играющим, почему бы ни поучаствовать в этой игре?

– Вы циник.

– Я умный и независимый человек.

– Положим, для глубокого ума вы слишком самонадеянны, я для настоящей независимости слишком демонстративны.

Он засмеялся. Смеётся он хорошо.

– Признайся, ты где-нибудь это вычитала?

– Нет.

– Это нечестно. По правилам игры женщина должна внимать и восхищаться. – Он посмотрел на меня пристально. – Ты, дитя неразумное, наверное, и не подозреваешь, что такое мужское самолюбие? Знай же, что это страшная вещь. Когда такая пигалица уязвляет самолюбие красивого, сильного мужчины, только благородство может заставить его удержаться от мести.

– Так вы плюс ко всему ещё и благородны?

– Счастье твоё в том, что я слишком уверен в себе – я не нуждаюсь в самоутверждении. К тому же ты нравишься мне – отважный маленький бесёнок. Однако, твоя язвительность – полное признание того, что я прав.

– Да, – согласилась я. – Вы правы во всём. Кроме того, в чём неправы.

– Восхитительный оборот, – похвалил меня Удальцов. – Так в чём же я не прав?

– Например, по отношению к истине. Она же существует.

– Ну, и дурища же ты, право. Впрочем, беру свои слова обратно. Пардон. Женщины, да будет тебе известно, делятся на две категории: прелесть какие дурочки и ужас какие дурищи. Вынужден признать, что моя визави тяготеет к первой категории. Ну, как я преуспел по части оправданий? В данном случае, правда, меня и обвинять особенно не стоит – попробуй разберись в этих природных алогизмах: вроде умная девочка и в то же время круглая, г-м, да-а…. Ладно, вернёмся к теме. Скажи, для чего рождается человек – для страданий или для счастья?

– Для счастья.

– А в чём добывается истина – в счастье или в страданиях? Молчишь? То-то! Дело с вулканитами безнадёжное стопроцентно.

– Вы его сделали безнадёжным.

– Ты всегда такая упрямая? Неужели тебе трудно сообразить, что против сильной команды может играть только сильная команда? А её нет. И не может быть. У этой игры такие правила.

– Может быть!

– Ну, и из кого же ты её соберёшь?

– Углов, Дятлов – они ведь уже знают. Есть ещё Круглов, Русанова, Головнина, Дик. Может, ещё кто-то.

– Углова я не взял бы и полузащитником. Он не видит ничего, кроме геологии, и может забить гол в собственные ворота. Дятлов ещё хуже. Упирается, как баран. У Круглова принцип – не лезь в чужие дела. Сутина я уважаю, но ему хребет в столице сломали. А с бабами каши не сваришь. Хочешь пари? Я уверен, что степень риска в данном случае равна нулю – команду ты не соберёшь.

– А если всё-таки?

– Не боись. Удальцов не подведёт. Но пока на меня не ссылайся. Послушай, а ты, случайно, не провокатор? Как это ты меня, а?

Напоследок Удальцов подарил мне охотничий нож и посоветовал почаще обращаться к трудам председателя Мао.

Мне было почти весело, и я с трудом дождалась следующего дня.

Ещё в детстве я придумала, что дни похожи на авоськи. С виду они такие маленькие, дырявенькие и нередко бывают совсем пустыми. Но поразительно, какая уйма всякой всячины иногда помещается в них. Этот день был набит до отказа.

Не откладывая дело в долгий ящик, с Кругловым я решила провести работу сразу утром, пока в его кабинете не началось столпотворение. Но напрасно волновалась. Пока я старательно выкраивала фразу о том, что не знаю, мол, с чего начать, а дело не терпит отлагательства, Круглов, улыбаясь одними глазами и подкручивая правильные пшеничные усы, сказал коротко:

– Я всегда соблюдаю нейтралитет.

– Так не бывает, – выпалила я.

– Ещё как бывает, – добродушно заметил Круглов. – Не абсолютный, конечно – всё-таки это функция от степени свободы. Но военных действий я стараюсь избегать.

Разговор был исчерпан, но мне не хотелось верить в поражение.

– Да, я слышала. Но представьте, что возникла ситуация, когда от вашего «да» или «нет» зависит очень многое.

– Я работаю в экспедиции, Дана, двенадцать лет. Если бы каждый раз, когда возникает непростая ситуация, я ввязывался в драку, что бы от меня осталось? Я не знаю, что у вас там произошло, и мой лист далеко от Быстрой речки. Так что давайте, будем работать.

Сказано это было мягко, и конечно, Круглов не хотел меня обидеть, но слёзы мои уже капали на карту.

– Ну, что это вы? – растерялся Круглов. – Зачем так драматизировать? Всё уладится. Вот отправим вас в поле прямо на Быструю речку, наберёте там образцов…. Ну, хотите, я вас отвлеку? – продолжал он, видя, что я не унимаюсь и начала уже шмыгать носом. – В Северогорске со мной приключилась однажды интересная история. Как-то вечером на улице я увидел, как мужчина избивает женщину. Он был пьян и разъярён, как животное. Картина жуткая, скажу я вам. Вот, казалось бы, случай, когда сомнения неуместны. Как не броситься на помощь? Но пока я возился с мужиком, женщина вскочила, как кошка, и сзади полоснула меня бритвой по шее… Неловко признаться, но я едва не погиб…. Вот и подумаешь…