Читать книгу: «Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?», страница 10
Приборы мои действуют, как часы. Я привязался к ним и ощущаю их, как продолжение самого себя.
Времени свободного, можно сказать, не бывает, да и на кой оно тут? Разве чтоб написать письмишко или побыть с тобой наедине. Последнее получается редко и всегда неожиданно. Ляжешь где-нибудь на траве отдохнуть, запрокинешь голову, и вдруг неизвестно откуда в голубой дымке появляется твоё лицо. Невольно произносишь: Данусь! Приподнимаешься, чтобы получше тебя разглядеть, а тебя уже нет, ты удалилась в свои северные владения – к медведям, куропаткам, а также студентам и московским воришкам. Утром и вечером купаюсь в озере – мы стоим сейчас на его берегу. Озеро холодное, ключевой воды. Коллеги мои его игнорируют, но меня положение обязывает – как-никак готовлюсь к встрече с Севером.
Не сердись за каракули. Они объясняются лежачим положением автора письма и гипнотическим воздействием исподтишка подкравшегося Морфея. Обняв на прощанье мою Данусъ, я отправляюсь в его царство.
_ _ _
11.07.1964 года
Дана
Поле,
выкидной лагерь
Где и когда увидишь ещё, как почти без всякого перехода, без долгого весеннего пробуждения, прямо из-под снега рождается лето – вспыхивает цветами, затопляется зеленью, наполняется запахами, выводками птиц, наливается ягодами, насыщается сочными чистыми красками?
… … …
12.07.1964 года.
Я ещё не написала тебе о происшедших переменах.
Знаешь, какой номер отколол мой Лёня? Он заявил начальству, что не будет ходить со мной в маршруты. Я была огорчена и совершенно ничего не понимала. Казалось, мы прекрасно ладим. Помариновав меня двое суток, Лёня сообщил о причине ультиматума.
– Повеситься с ней можно от тоски, – так, оказывается, охарактеризовал наши маршруты Лёня. – Материться при ней не моги, птичек не убивай, в картишки за обедом не перекинешься…
Перед такой силой аргументации начальник наш устоять, естественно, не мог, и на границе между палатками состоялась процедура обмена помощниками.
В первом же маршруте с начальником партии, решив снять накопившееся от чрезмерно положительной жизни напряжение, Леня забрался на самую высокую сопку и произнёс душераздирающую речь, изобилующую такими сильными выражениями, что, как утверждает Лёва, в радиусе нескольких километров высохли ручьи, выгорел стланик, и вымерло всё живое. Один Лёва уцелел – длительное общение с виртуозами лагерных диалектов выработало у него иммунитет.
Со мной теперь ходит Саша. С ним, конечно, веселее и тяжести я теперь не таскаю, и ягодой объедаюсь, но работать он мне мешает – сосредоточиться невозможно.
… … …
13.07.1964 года
По утрам меня будят посвистыванием и пощёлкиванием бурундучки. А если вдруг они зазеваются, прилетает ворон, садится на ветку стланика и кричит раздражённо:
– Пор-р-ра!
– Пор-р-ра!
… … …
14.07.1964 года
Сегодня мы видели песца, рыженького, с острой простодушной мордочкой и тёмным пушистым хвостом. Я подозреваю, что ходить они вообще не умеют, а только трусят. Так вот, мы сидели, а он трусил мимо нас по противоположному берегу ручья. Несколько раз он взглянул на нас с таким же привычным пренебрежением, с каким смотрел на камни, стланик или траву, и продолжал свой путь. Хвост его располагался горизонтально. Но вот кто-то из нас шевельнулся. Песец остановился, будто что-то до него дошло. Еще секунду он смотрел на нас, а потом вдруг рванулся в сторону, задрав хвост трубой. На бугре он остановился, ещё раз подозрительно на нас глянул и шмыгнул в кусты.
… … …
Среди аргиллитов и мелкозернистых песчаников с редкой, но бесспорной фауной широко распространены межпластовые тела андезитобазалътов и дайки дацитов. Может быть, они вводили в заблуждение прежних исследователей? Лёве, как автору фаунистических находок, спорить против осадочного происхождения пород не с руки, но он утверждает, что их развитие локально – в приподнятом блоке. Между Дятловским и своим участками Лёва провёл тектоническую границу, абсолютно ничем не подтверждённую. Сутину добиться дополнительных геофизических работ не удалось и вряд ли удастся. Значит, необходимо хотя бы несколько дополнительных маршрутов, пересекающих так называемые линии разломов. Надо выкраивать время.
… … …
19.07.1964 года
Лёня и Костя убили медведя-пестуна. Он подошел очень близко к лагерю – возможно, на запах хлеба, который Лёня выпекает ещё более искусно, чем разжигает костры. Первым выстрелил Костя и ранил мишке лапу. Тот, сильно прихрамывая, побежал, и сердце мое учащённо забилось: господи, хоть бы он успел скрыться! Но за ним тянулся кровавый след, облегчая задачу Лёни и Кости. Они настигли его километрах в шести и вернулись в лагерь под утро. Началось общее оживление. Лёня с азартом рассказывал, как ему удалось прикончить беглеца. Костя, без ложной скромности поведавший о том, что у него собачий нюх на следы, начал снимать шкуру. Носатый, сосредоточенный, со слегка обнаженными желтыми зубами, он был похож на старую злую мышь. Когда вытащили сердце, мне вдруг показалось, что оно еще бьётся, и я чуть не потеряла сознание. Мне хотелось ослепнуть, оглохнуть, исчезнуть… Я пошла куда-то, не разбирая дороги. Отойдя, как мне показалось достаточно далеко, я упала на траву и дала волю слезам. Я плакала и вспоминала предчувствия Ирины Головиной и шутку Юры Ничипоренко, который в ответ на просьбу убить проснувшуюся от зимней спячки муху, сказал, что он состоит в лиге охраны природы, признающей только одно лишнее звено в естественной природной цепи – человека. Боже, что будет с тундрой через двадцать лет?!
Обессилев от слёз, я задремала. Когда проснулась, солнце уже пригревало по- настоящему. Пели птицы. От травы, от начинающей краснеть брусники, от самой земли, от нагретых камней струились, проходя сквозь меня, какие-то невидимые токи, и с остротой, до сих пор никогда не испытанной, я вдруг ощутила живую связь с каждым стеблем, муравьишкой – со всем огромным просторным миром, в котором я лежала где-то на донышке, в небольшой лощине на окраине материка.
Мне так хотелось продолжить это мгновенье, я даже боялась пошевелиться. Но тут послышался какой-то посторонний звук. Я вскочила и увидела, что метрах в двух от меня на камне сидит Саша и смотрит на меня.
– Я уже проверял, дышишь ты или нет, – сказал он.
Когда мы возвращались, снова видели мишку. Издалека. Он забрел в небольшой ручей и ловил хариусов – мощными неожиданными взмахами лап бил по воде, а потом вылавливал свою добычу и выбрасывал на берег. Мы от души пожелали ему, чтобы он не попадался на глаза нашим охотникам.
… … …
01.08.1964 года
Выкидной лагерь.
Совсем ранее утро. Низко над горизонтом висит огромная звезда.
Почему я не могу уснуть?
Почему я не умею молиться?
Почему я хочу думать только о тебе, но вся пронизана одним ощущением его горячего, прожигающего взгляда? Когда все это началось?
Ещё неделю назад мне казалось, что неизмеримая радость, которая не покидает меня, вызвана любовью к жизни и к тебе. Я, конечно, видела уже, что он влюблён, но мне было легко, потому что я знала: со мной-то этого не случится!
А сейчас как будто прорвало плотину!
Что мне делать?
Спаси меня!
… … …
04.08.1964 года
Выкидной лагерь
Мне приснился сон. В лёгкой вечерней мгле – сопка с высыпками камней на склонах и скалами на вершине. Под скалами дремлет стадо оленей. Вожак, с красивой гордой головой и ветвистыми рогами, не спит. Он осторожно переступает по камням и чутко прислушивается – нет ли опасности. Я ползу по расщелине, подкрадываюсь, прицеливаюсь… И вдруг вижу, что это не олень, а медведь, и вместо медвежьей морды – твоё лицо, загорелое, счастливое. Ты идёшь мне навстречу, улыбаешься и говоришь:
– Ты что собираешься делать, Данусь?
Я хочу засмеяться. Хочу бросить винтовку и бежать к тебе, но не могу сделать и шага – ноги тяжёлые, их не сдвинуть с места. Я не хочу стрелять, но рука сама нажимает на курок. Ты падаешь. Костя начинает сдирать с тебя шкуру…
Я проснулась в холодном поту.
Нет, я не буду стрелять!
… … …
05.08.1964 года
База
Сегодня здесь столько солнца, как где-нибудь, наверно, над Индийским океаном. И так тихо, так пахнет приближающейся осенью, как, возможно, бывает в золотеющем Булонском парке в конце сентября.
В моей душе – мир.
Я – твоя.
… … ….
09.08. 1964 года
Выкидной лагерь
Сегодня я пошла в маршрут без Саши, хоть это категорически запрещено. Мне очень хотелось, и нужно было побыть одной. Я так хорошо, спокойно поработала, но увлеклась и возвращалась уже затемно, благодаря чему увидела много чудес.
Ты знаешь, какое здесь бывает ночное небо? Всюду, где я раньше жила, небо высокое, тёмно-синее и будто проколото, прожжено весёлыми звёздами. А в северном небе звёзды живут не где-то наверху, а населяют весь его объём, словно развешаны в нём на невидимых нитях разной длинны. Самые крупные – зелёные, розовые, голубые – почти достигают земли. Мелкие, мерцающие, как позывные сигналы в ночи, вознесены ввысь. А средние, если хорошенько подпрыгнуть, можно достать рукой. Полное впечатление, что гуляешь среди звёзд. Даже стараешься двигаться осторожно, чтобы случайно не зацепить какое-нибудь светило плечами или головой… Но вдруг обнаруживаешь, что наступаешь на звезды ногами – в болоте их обитает великое множество, и в отличие от небесных, они – живые. Притаившись, они мерцают среди травы, но стоит всколыхнуть поверхность, как они начинают прыгать со стебля на стебель, нырять в чёрную глубину, дробиться на мелкие звёздные искры. Останавливаешься – они постепенно замирают, успокаиваются, но при малейшем движении опять поднимается звёздная кутерьма.
… … …
11.08.1964 года
База
Прекрасный солнечный день. В низкорослых берёзовых и тополёвых рощах – пряный запах щедрого августовского дня. Чувствуется осень, но ещё не та, которая наводит тоску, а лёгкая, светлая, прозрачная. Пора, когда тронутая золотом листва еще беззаботно трепещет на ветках и ничто не предвещает холодных осенних туманов. В миндалинах стариц – избыток сини, пролитой небом. Разноголосо щебечут птицы. И сердце обжигается, скользя по острой грани между страданием и счастьем.
… … …
13.08.1964 года
Выкидной лагерь
Мой невидимый внутренний контролёр, который всегда начеку, выстукивает отчаянно, громко и беспрерывно: не так – не так – не так. Но что-то горит во мне, и кроме этого пламени, нет ничего ни во мне, ни вокруг. Что это? Любовь? Но что же тогда было с тобой? Постой, почему было? Я и теперь знаю, что только ты мне нужен. Я спорю сама с собой, проклинаю себя. Но меня несет какая-то стихия. Что-то кричит мне: остановись! Но ветер гонит меня. Что за ветер? Судьба моя, что ли?
… … …
14.08.1964 года
Вот и всё.
Дверь за мной закрылась. То, что было с тобой, осталось безвозвратно там . Здесь – он.
Как я живу? Не знаю. Засыпать боюсь. Во сне всегда одно и то же: Ты. Или в каком-нибудь подземелье, в сыром дальнем углу. Или обнаженный, с черной дырой в том месте, откуда было вынуто сердце. Просыпаясь, я хочу умереть. Я чувствую себя, как птица с перебитыми крыльями. Знаю, мне уже не взлететь. Но стоит ему прикоснуться ко мне губами, я забываю обо всём на свете. Я люблю его? Прости меня!
_ _ _
23.08.1964 года
Михаил
Забайкалье
«… не веруй я в жизнь, разуверься в дорогой женщине, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого существования, а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока не осилю!.. всё победит моя молодость – всякое разочарование, всякое отвращение к жизни. Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту иступлённую и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что кажется, нету такого… Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называют часто подлою, особенно поэты. Но почему же она подлая?.. жить хочется, и я живу, хотя и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь, за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может быть, перестал и верить, и все-таки по старой памяти чтишь его сердцем… Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я – вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, чревом любишь, первые свои молодые силы любишь… Жизнь полюбить больше, чем смысл её…»
Вот гимн человека настоящего, и вот ответ на твоё письмо.
Ты уходишь – остаётся жизнь. Было бы глупо утверждать, что с тобой я ничего не теряю. Но жертв не нужно. Поступай, как велит сердце. Отбрось двойственность и сомнения – они только расшатывают. Не воспринимай случившееся, как катастрофу.
Обо мне не думай и не терзайся напрасно. Смелее шагай вперед! Там, может быть, и не будет рая, но будет жизнь, кипучая, полная превратностей, неожиданностей, праздников.
Не беспокойся обо мне. Не терзай себя воспоминаниями. Будущее обманчиво. Но ещё обманчивее прошлое. В нём много фантазий и миражей. Никогда не прибегай к ложному способу воскрешения прошлого, умерших чувств перечитыванием старых писем.
Верь в мою искренность!
Желаю вам обоим радости.
Доброго пути!
_ _ _
03.09.1964
Михаил
Забайкалье
________________________________________________________________________________
Данусь!
Пишу тебе это письмо после долгих мучительных колебаний. Больше всего меня страшит мысль, что ты заподозришь меня в корысти или стремлении очернить человека. Если заметишь в себе что-нибудь похожее на такое подозрение, сразу порви письмо.
Веришь ли ты, что я люблю тебя?
Если веришь большому, поверь и малому.
К подробностям я обращаюсь для того лишь, чтобы ты поняла, почему я не написал об этом сразу.
Я не был готов, Данусь, к тому удару, который пришёлся в самое больное и самое незащищенное место. Но я не чувствовал сначала боли, как будто меня оперировали под наркозом. Первое, что я сделал – стал убеждать себя в том, что ожидал такого конца и даже был в нём уверен.
Что-то похожее на саркастическую радость поднималось во мне и придавало мне сил.
Но я уже знал, что всё кончено. Что когда оттает холод изнутри, будет нестерпимая боль, которую придётся тащить за собой весь остаток жизни. И понимал, что надо спешить с ответом. Чтоб не сорваться. На третий день я отправил Василия на почту в село – отправить письмо.
Всё остальное должно было умирать во мне, Данусь.
Действие наркоза кончилось, и я медленно наливался болью. Сознание упрямо цеплялось за живые воспоминания о твоих глазах, улыбке, голосе.
Память услужливо, с фотографической точностью, воспроизводила твои письма.
В один из дождливых дней, когда всё слилось в сплошной серый цвет, я решил съездить в село. «За куревом», – сказал я Белову. Но в душе, кажется, была надежда. Дикая, нелепая надежда, что всё развеется, как дурной сон.
Дорога была неважная, но я слишком привык к нашему «ГАЗ»-y, чтобы руль мог отвлекать меня от мыслей. Строки из твоих писем проплывали перед глазами. И вдруг мне стало тяжело дышать. Подозрение ужасное, невозможное, связало в моём сознании то, о чём я до сих пор почти не думал. Спор в кабачке – тот, о душе, когда Лёшка назвал Олега кастратом или что-то в этом роде. Лёшкина благосклонность к тебе – ведь она была заметна всем, Данусь? Но главное – Олег. Его утверждение, что всякую женщину можно соблазнить в три хода, его надежды на твоё внимание, вылитый на голову графин воды, твои слова, что Лёшка прав. Потом его странный, необъяснимо тяжёлый взгляд, в котором ты увидела ненависть, И, наконец, Сашка – обаятельный малый, родич Изверова, который с первого дня в поле проявлял о тебе такую заботу! Ты сама удивлялась этому, помнишь?
Я остановил машину, вышел и долго метался под дождём.
– Да! – говорил я себе.
Потом:
– Нет! Не может быть! Я сошёл с ума!
И споря с самим собой:
– Всё-таки да! Да!
Я удивлялся, как мне сразу не пришла в голову такая простая, очевидная мысль. Возможность мести сразу обоим – и Лёшке, и тебе. Мести чистой, точно просчитанной, руками Сашки – «приятного шалопая», немного артиста в душе. Мог ли упустить такой случай уязвленный мужчина с неизжитым, как мне кажется, комплексом неполноценности, несмотря на все «достижения»? И можно ли было найти более подходящий объект для спора, чем ты? Может быть, Олег даже не подозревает о степени своей жестокости, даже, скорее всего это так. Споры на овладение женщиной – не такая уж редкая вещь, как и полевые романы. Просто люди опытные откровенны с собой в этих вопросах и стараются не смешивать любовь души и тела. И Сашку не обязательно было посвящать в подробности, достаточно было легонько подтолкнуть, подзадорить. Может, Сашка к влюбился потом, но начало! О, боже правый! Я вижу цепь этих событий. Неужели я лишился рассудка? Не просто так, в самом деле, Лёня отказался ходить с тобой в маршруты?! Данусь! Тебе достаточно узнать одну простую вещь – была ли у Сашки бутылка, и отдал ли он её Лёне?
Сомнения меня одолевают, рука моя неверна, но без всякого стыда обливаясь слезами в этом людном почтовом отделении, я не могу убедить себя в том, что такое невозможно.
Я понимаю ясно и отчётливо, почему я сначала не замечал такой очевидной опасности. Как всякий эгоист, я был поглощён своими страданиями, умилялся собственным великодушием. Как же! Я благословил! Я пожелал счастья!
До сих пор, до самой последней минуты, я не уверен, что отправлю письмо. Ведь может случиться, что это бред. Я потерял твою любовь. Потерял тебя. Теперь я ставлю на карту последнее, что у меня осталось – твоё уважение. Но возможно ли промолчать, Данусь?
_ _ _
11.09.1964 года
пос. Дальний
Ну, зачем ты так?
Прощай!
Дана.
Глава вторая
(Спустя одиннадцать лет)
05.04.1975 года
Михаил
Пригород
Здравствуй, Дана!
Наверное, я огорчу тебя своим письмом. Искренне сожалею, но тут уж, видно, ничего не поделаешь. Пожалуй, то, о чём я пишу сейчас, мне следовало сказать ещё при нашей встрече. Но хотелось во всём разобраться. Хотя разбираться, в сущности, не в чем. Все просто. Я мертв. Смерть матери, кажется, последнее, что я ощутил сердцем. Не поминай её лихом за то, что она прогнала тебя, когда ты приезжала в шестьдесят седьмом, и за то, что мне она не сказала ни слова о твоем посещении. По-своему она была права. Когда-то она тебя очень любила. Не понимая, что́ произошло между нами, она обвиняла меня, тигрицей бросалась на Галину, но когда появился Данилка, сама настояла на оформлении брака и свои последние годы отдала внуку. Я, признаюсь, тоже рассчитывал на возможность семьи. Иллюзия, что я необходим Данилке, тешила меня довольно долго. Пока я не открыл для себя нелепую и постыдную вещь: не имея собственной точки опоры, я инстинктивно искал её в сыне.
Может быть, тебя терзает мысль, что ты опоздала с возвращением. Поверь, не в этом дело. Я умер ещё тогда, давно. Правда, какое-то тепло, как уголёк среди золы, грело меня ещё изнутри. Не мысль о тебе. Не надежда. Что-то необъяснимое и неистребимое, как мне казалось. Когда ты позвонила мне, когда я тебя увидел, я испытал нежность, какой давно в себе не подозревал. Но она была недолгой.
Ты удивлялась, что я рассеян, что рассказ твой не вызывает во мне интереса. Мне и самому это было неприятно. В самом деле, по всем правилам меня должно было потрясти, растрогать, задеть за живое и то, что я оказался прав насчет Олега и Сашки, и то, что Лёшка силой своих мощных кулаков, воздал должное обоим Изверовым, за что отсидел два года, и то, что в шестьдесят восьмом с отчаянья ты вышла за Лёшку замуж, и то, что тебе не дала с ним жить мысль обо мне. Но ты была права: временами я переставал тебя слышать. Как ни силился я сосредоточить внимание, оно ускользало, потому что я всё время прислушивался к тому, что происходило у меня внутри – проверял, тлеет ли ещё уголёк. Чем больше ты говорила, тем большее я испытывал раздражение, словно ты ворошила сохраняющую тепло золу. Кажется, в момент нашей близости я окончательно понял, что нежность ушла и что мы далеки, как никогда. Ты почувствовала это, стала меня тормошить. Ты хотела объяснений, а я мечтал уснуть. Во мне не было ничего, кроме усталости.
Сейчас я понимаю, что и моя злость, и твои упрёки были одного происхождения – мы отнимали друг у друга любимые игрушки – призраки прошлого, которые рассыпались от прикосновения к ним, оттого, что их извлекали на свет дня из сумерек прошлого.
Что сказать тебе ещё? Прощай – слишком громко. Свидания вряд ли ещё нужны.
Погас мой последний маяк. Единственное, что удерживает меня в этом лучшем из миров, – необходимость материального обеспечения моего сына до его совершеннолетия.
Постарайся не драматизировать мои признания. В тебе ещё много сил, и вполне возможно, что в жизни твоей ещё будет радость.
_ _ _
Малгородок
Дана
1975 год
(Дневниковые записи)
Я всегда догадывалась, что человек больше всего нуждается в том, чтобы верить в возможность непреходящей связи с другим человеком, непоколебимой веры в него. Иначе жизнь, сотканная из обрывков преданных и забытых дружб, иссякающих верований и умирающих чувств, обесценивается и теряет смысл. Подходить к человеку, вникать в его жизнь, дарить ему свою душу и знать заранее, что когда-нибудь, а может быть, очень скоро он отвернётся, уйдёт и станет совсем чужим – что может быть печальнее?
Вот почему моё надорванное истерзанное сердце выстукивает упрямо: какое счастье, что мы встретились с тобой!
Ты не ушёл.
Ты не уходил.
Как берег, который в открытом море невольно отыскиваешь взглядом и сердцем, ты то скрывался во мгле наплывающих лет, то вставал на горизонте в зареве растревоженной памяти, то подступал так близко, что, казалось, вот-вот можно будет сойти с неверной палубы на шершавый песок…
И вот ты рядом. Синяя птица села ко мне на ладонь, мне бы не шевелиться. Но в этот раз я сама выпустила её.
О, женщины! Как поздно к нам приходит мудрость! Отчего мы так часто черпаем из потока слов и так редко приходим к роднику, из которого струится молчаливая нежность?
Я не брошусь тебе вслед. Не позову. Не взмолюсь. Не заломлю в отчаянии руки. Я буду ждать И ты вернёшься. «Что бы ни случилось, жди!»– помнишь?
В сказках мёртвая вода исцеляет, затягивает раны, живая – заставляет биться сердца. Срастайся в молчании! Ещё придёт время для живительной силы слов.
_ _ _
Ты помнишь, как шли мы с тобой через парк ранним утром? Высокие кроны сосен плыли в синем небе навстречу лёгким облакам. Падающий бог весть откуда пушистый снег казался бутафорным и не перебивал запахов просыпающейся весенней земли. Повсюду слышалось звонкое «цвиринь-цвиринь». Ветер порхал как невидимая птица. На асфальтовых
асфальтовых дорожках лежали причудливые плоские лужи, утреннее солнце ложилось на них длинными золотыми бликам…. Мир был прекрасен. И только боль, для которой ещё не изобретены слова, сжимала сердце в маленький твёрдый комок, готовый вот-вот взорваться и затопить всё вокруг. Было так больно, что хотелось вырвать сердце, чтобы спокойно вздохнуть.
Я думала, это дорога на эшафот, и не догадывалась, что это только начало – мост, ведущий в сторону возрождения, где у входа неподкупная стража взимает дань великих страданий.
Мне казалось, я срываюсь в пропасть, но я не упала, а неожиданно воспарила над этой страной – огромным островом с прекрасным именем Любовь, вдруг отчётливо осознавая, что здесь я не бывала никогда. Всё, что было до сих пор, было лишь обещанием, предчувствием любви. Я любила себя, твою люб.овь ко мне, свои воспоминания о твоей любви. Даже в ту последнюю ночь, когда я, захлёбываясь слезами, тормошила тебя, я чувствовала свою боль, а не ту пустыню, которая простиралась в тебе. А теперь я поняла в тебе всё. Лишь теперь я полюбила тебя, со всеми твоими слабостями, недостатками, одиночеством, нежностью и силой духа.
Я поняла в тебе человека и вижу теперь тебя всюду. Смотрю ли современный спектакль, вглядываюсь ли в скульптуру Родена, читаю ли письма Флобера, стихи Блока, прозу Хемингуэя – везде ТЫ.
Удивительная страна. Здесь находишь в тот миг, когда кажется, что теряешь навсегда. Здесь натянутые до предела струны вместо того, чтобы оборваться, начинают петь, руины вдруг расцветают садами, а исступлённое отчаянье приводит к радости открытий. Здесь человек с искромсанной, корчащейся в судорогах судьбой, может ходить и улыбаться, подставляя лицо солнцу и ощущая, быть может, впервые так глубоко ликование и безмерность жизни. Здесь видишь всё с такой пронзительной ясностью, будто до сих пор на глазах была пелена.
Постыдным и запутанным кажется мне отсюда пройденный путь, непонятной и ни на чём не основанной – уверенность в собственной непогрешимости, уме, добродетели. Моё невежество, невидимое для меня раньше, встаёт теперь передо мной во всём своём великолепии. Я содрогаюсь, вспоминая менторский тон своих писем.… Что я успела сделать? Чему успела научаться?
Я начинала с того, что собиралась осчастливить всё человечество и своего избранника. Бедное человечество! А ты…. Откуда в тебе была такая вера? Наверное, я никогда не представала перед тобой в своём настоящем качестве. Это была для меня какая-то неосознанная игра. Я утаивала нежелательные детали из своего детства, да и не только из детства. Не могла же я рассказать тебе, как я мучила своего друга Антона, устраивая ему экзамены на верность. Как однажды весь класс объявил мне бойкот, заслуженный мною вполне. Из-за какой-то обиды, скорее всего, пустяковой, я решила всех наказать: пусть, мол, почувствуют, каково им без меня! Оставив короткую трагическую записку, я ушла на пруд за кладбищем и сидела там, на берегу под ивами, а они искали меня по всему городу и даже в морге. Мне до сих пор стыдно перед учительницей, которая действительно любила меня и у которой я отняла не один день жизни. Было ещё много мелких скверных делишек вроде продажи Дарье платья по завышенной цене…
Стоит вспомнить о моём северном подвиге. Когда я, спасаясь бегством, вернулась сюда, я ждала утешения, понимания, оправдания, списывая свои неудачи на жестокость жизни и не во всём признаваясь своей бесценной голубушке мамуле. Какие тут могли быть оправдания? Я так много обещала Северу и отреклась от него как раз тогда, когда, может быть, действительно была ему нужна.
Я даже думаю, что отчасти виновата в гибели Ирины Головиной – она застрелилась в поле, когда узнала, что прикрыли тему, над которой она работала с Ольгой, но моё отступничество вполне могло добавить горечи в чашу её мрачных воззрений на мир. Ведь мы вместе обещали Углову довести до конца историю с быстрореченской толщей, и я собиралась выкроить время для дополнительных маршрутов. Но в поле я меньше всего думала о них. Как и обо всём другом, что так мучило меня в Дальнем. Закрыв глаза, в каком-то гибельном упоении я шла навстречу огню, хоть сознавала, что подписываю приговор и себе, и тебе.
Потерпев крушение, я укрылась в городке, над провинциальными нравами которого совсем недавно посмеивалась, не зная, что место, где живёт мама, не может быть провинцией, так как оно – центр мироздания.
А история моего замужества! О, если б этого не помнить! Всё было хуже и подлее, чем там, на Севере. Я изменила себе – ведь я знала наверняка, что никого, кроме тебя, в моей жизни не будет. Я использовала человека, использовала его любовь, чтобы выбраться из-под обломков разрушенной собственными руками судьбы. То, что я знала о существовании Данилки и то, что Софья Алексеевна не пустила меня в ваш дом, не могло служить мне оправданием – я никогда не верила, что ты можешь меня забыть. Но я не сказала Лёшке – нет, я спасала себя. Я хотела получить его, как подарок, как утешение. Он приехал, красивый, сильный, бородатый, как будто вернулся не из заключения, а из долгого путешествия. Моих родителей он покорил совершенно. Сколько было в нём преданности, доброты, юмора…. А уходил он с безжизненными глазами. Без слов. Без слёз. Он освободил меня.
Я даже не могу сказать тебе «прости мне всё это». В том качестве, в каком я была раньше, я не могла поступать иначе. Может, оттого ты и верил мне всегда?
Нет, я не хотела, чтобы Лёшка вернулся, но после его отъезда я физически стала ощущать, что гибну. Я была, как обглоданная кость, как сосуд, из которого вытекла жизнь – сочилась себе и сочилась потихоньку тоненькой струйкой через трещину, пока не осталось несколько капель на дне. У меня не было никаких желаний. Мысль о тебе казалась невозможной. На книжных полках не задерживался взгляд. Всё время, не знаю, почему, я ждала дурной вести. Дарья, которой я писала, чуть ли не каждый день, не отвечала. Может быть, она была права, что не сообщала мне, как Лёшка, напившись, чуть не замёрз в тундре, как ему ампутировали правую кисть. Откликнулась она лишь тогда, когда Аннушка уже выходила его, и они переехали на материк, где Лёшка, научившись писать левой рукой, поступил учиться. Я помню, как плакала, получив это письмо. Так плачет человек, которому казнь была заменена помилованием. Я получила право на возвращение к тебе. Ещё четыре года я набиралась сил, чтобы шагнуть тебе навстречу…
И вот я оказалась в этой удивительной стране, где всё как будто начинается заново и происходит обычной логике вопреки.
С тех пор, как я ощутила собственную слабость и греховность, мне стало легче, проще жить. То, что сильно уязвляло меня раньше, теперь оставляет меня спокойной. Что задевало, не волнует. И как это ни парадоксально, именно теперь во мне утверждается чувство собственного достоинства. С той минуты, когда человек осознаёт, где он и что он собой представляет, никакие внешние факторы или атрибуты не могут ни возвысить, ни унизить его. Если я, как радуга, которая на исходе прошумевшего дождя вдруг обнаружила в себе всё многоцветье красок и переливов и уже никогда не обманется ни однообразием белого света, ни тем, что радугу можно расчленить, кто может одарить меня или обокрасть?
Теперь если кто-нибудь чистенький, не тронутый ржавчиной, совершающий одни лишь «благородные» поступки, гордо воротит нос при виде чужих ошибок и неудач, я думаю: нет, брат, шалишь, ты испечён из того же теста, просто жизнь ещё не поставила тебя в такие обстоятельства, которые могли бы выявить твою сущность и показать её тебе; вот если жизнь предложит тебе такой урок, такой экзамен, и ты выдержишь его, перешагнёшь черев свои слабости – вот тогда тебе честь и хвала. Но тогда ты уже не будешь высокомерен.
Но если кто-нибудь, лежащий на самом дне, полон безысходного отчаянья и готов возненавидеть себя и весь свет, я думаю: э, брат, куда тебя занесло, ты и не подозреваешь, сколько в тебе не проявленных светлых тонов, сколько в тебе сил, ты ещё поднимешься и зашагаешь своей дорогой, только не обманывай себя, что она будет легка.
