Читать книгу: «История Тайной канцелярии Петровского времени», страница 13

В общем делопроизводство Тайной канцелярии в царствование Екатерины в существе своем мало изменилось, но некоторые важные перемены все-таки произошли. Императрица сама не присутствовала никогда в Тайной канцелярии – теперь уже верховная власть не входила в дела этого учреждения так близко и непосредственно, как то делал Петр. Того личного контроля, который постоянно осуществлял Петр по отношению к деятельности министров, теперь не существовало, и, конечно, министры от этого почувствовали себя же полными хозяевами и вершителями дел в Тайной канцелярии. При Екатерине устанавливается порядок доклада ей дел посредством «экстрактов», иногда доклад делал лично один из министров; по-видимому, это был единственный способ взаимоотношения императрицы и Тайной канцелярии. До нас дошло несколько таких экстрактов; на одном из них мы имеем указ за подписью Толстого; очевидно, в этом случае Толстой экстракт докладывал лично.

Результаты докладов записывались в таком виде: «1725 году июля в 30 день Ее Величество… изволила слушать три экстракта, сочиненные в тайной розыскных дел канцелярии: 1) по делу ростриги Степана Выморкова… (подробности дела); 2) о письме неизвестному… (подробности дела); 3) по делу же Выморкова (подробности дела)… и из оных по первому Ее Императорское Величество указало учинить: Выморкова казнить; Антипу Щеглова, Захария Игнатьева по наказанью с выниманием ноздрей послать в вечную каторжную работу в Рогервик, Ивана Щеглова – в старцы и в крепкий монастырь; по второму пункту экстракт оставлен в Кабинете Ее Величества; по третьему – следовать». Под всем этим стоит подпись: «от гвардии майор Ушаков». Ко времени царствования Екатерины относится небезынтересный эпизод из сношений Тайной канцелярии с Сенатом, в котором заметна тенденция, уже через каких-либо десять – пятнадцать лет сделавшая из Тайной канцелярии чуть не самое могущественное, в известном смысле, учреждение правительственного механизма России. В конце 1724 года генерал-фискал вошел в Сенат с представлением, чтобы ему было разрешено требовать к себе на рассмотрение дела «по фискальским и доносительным доношениям», пусть даже эти дела уже были «вершены». Следуя этому представлению, Сенат дал соответствующий указ Тайной канцелярии, которая, как мы уже имели случай видеть, находилась в положении явного подчинения. Однако Тайная канцелярия решает (мы уже частично приводили эту протокольную запись): «…Понеже в канцелярии тайных розыскных дел имеются, кроме интересных дел по доношениям фискальским и доносителевым, государственные важные секретные вершеные дела, приличные к первым двум пунктам; и таковых вершеных и невершеных дел к генералу фискалу Тайная Канцелярия отдавать не смеет, понеже о секрете и о важности оных многим ведать не подлежит, отчего, по мнению оной канцелярии, может не без вредности государственной быть, и о том из Сенату требовать указа; а интересные вершеные дела, какие имеются, по требованию его, генерала- фискала, к нему отдавать, и о том в Правительствующий Сенат подать репорт».

Таким образом, Тайная канцелярия считала важным и никому не могущим быть поверенным – даже такому высокому чиновнику, как генерал-фискал, – секрет производства по делам о государственных преступлениях. Эти дела вполне определенно стали облекаться особой таинственностью; так к концу деятельности петровской Тайной канцелярии выкристаллизовалась тенденция, которая в течение XVIII века лежала в основе всякого учреждения, ведающего государственные преступления, ставя это учреждение до некоторой степени выше и вне всего общего строя других учреждений.

В мае 1726 года Толстому, чье влияние при дворе сильно возросло, наконец удалось сбросить с себя эту «тягость» Тайной канцелярии – указом императрицы от 28-го числа она была присоединена к Преображенской канцелярии. «Указ тайному действительному советнику господину графу Толстому.

Понеже Тайная Канцелярия блаженная и высокославная памяти при Его Императорском Величестве нашем вселюбезнейшем супруге и государе в прошлом 1718 году учинена была на время для случившихся тогда чрезвычайных тайных розыскных дел и хотя тому подобные дела и ныне случаются, однако не такие важные, и больше бывают такие дела у тайного действительного советника господина князя Ромодановского, того для по получении сего нашего указа вышеупомянутую тайную канцелярию, которая и ныне еще в вашем ведении, с делами и с приказными служителями отдайте в ведение помянутому тайному действительному советнику князю Ромодановскому. У подлинного Ее Императорского Величества Именного указа подписано собственною Ее Величества рукою так: “Екатерина”».

Такая запись появилась в указной книге Тайной канцелярии с припиской внизу: «…подан 30-го дня мая 1726 году». Протокол же последнего до нас дошедшего дела по Тайной канцелярии помечен 29 мая. Следовательно, можно утверждать, что в первых числах июня 1726 года деятельность Тайной канцелярии заканчивается. Если же принять во внимание, что доклад о полной, окончательной ликвидации всех оставшихся дел был уже 17 июня утвержден императрицей, то можно полагать, что к 1 июля 1726 года Тайная канцелярия и фактически, и юридически перестала существовать.

Остановимся немного подробнее на указе от 28 мая. Он дан был на имя Толстого, могущество которого в это время как раз было в зените; поэтому, кажется, возможно допустить, что этот указ был сочинен самим Толстым. Если принять эту возможность, то отсюда можно сделать некоторые выводы: во-первых, что Тайная канцелярия учреждалась «на время», как далее в указе объяснено, «для случившихся тогда чрезвычайных тайных розыскных дел»; во-вторых, если теперь Тайная канцелярия теряет свой raison d’être, то именно в силу того, что «хотя тому подобные дела и ныне случаются, однако не так важные». Таким образом, в понимании человека, стоявшего во главе Тайной канцелярии с самого ее основания и до ее уничтожения, учреждение это возникло и существовало как временная мера – и не более. То есть Толстому Тайная канцелярия еще не казалась нормальным государственным (и необходимым!) учреждением с неограниченными в известном отношении полномочиями, каким немного лет спустя стала Канцелярия тайных розыскных дел в руках старого сотрудника Толстого – «от гвардии майора» Ушакова.

Мы уже упомянули, что в середине июня 1726 года императрице был представлен доклад о распределении всех дел Тайной канцелярии – вершеных и невершеных. По резолюциям Екатерины на этом докладе дела были распределены следующим образом. Во-первых, дела примыкающие к делу царевича – дело суздальское и кикинское, уже, конечно, вершенные, – велено было «запечатать печатьми» всех министров, а также «нашей кабинетной печатью» и отдать «в архив в коллегию иностранную». Во-вторых, «секретные дела разные», которые уже исследованы и решены, отослать, «також запечатав… в архив в иностранную коллегию с реестром»; некое «особливо решенное дело» о синодском секретаре Герасиме Семенове велено было, «осмотря, сжечь». В-третьих, дело ревельское адмиралтейское было приказано отправить в Адмиралтейство; дело же об астраханском обер-коменданте Чирикове приказано отослать в Военную коллегию.

Невершеных дел оставалось в Тайной канцелярии к тому моменту только одно – секретное дело о бывшем архимандрите Федосе; да еще, по-видимому, на подозрении находились сочинения архимандрита Кондоидия «о доходах церковных». Было повелено дело Федоса «отослать» к Ромодановскому, а «листы сочинения Кондоидиева прислать в Кабинет». Кроме всего этого не были завершены окончательно производством 12 дел «интересных и по прошениям», которые было велено передать частью в Сенат, частью в Ревизион-контору. Таким образом, нетрудно понять, что в наследство Преображенскому приказу от Тайной канцелярии остался только один обрывок одного дела о Федосе – и больше решительно ничего.

Этот факт, как и весь ход ликвидации дел Тайной канцелярии, свидетельствует, что фактически произошла не передача учреждения из ведения одного начальника, Толстого, в ведение другого начальника, Ромодановского, как то можно было ожидать согласно указу, а произошло полное упразднение Тайной канцелярии как учреждения. Это подтверждается и тем, как были решены имущественные дела. Наличные деньги, оставшиеся в Тайной канцелярии, было велено прислать в Кабинет; лавки Кикина в Москве, которые были в заведывании Тайной канцелярии, должны были быть проданы «с торгу охочим людям», а деньги, вырученные от продажи, также присланы в Кабинет. А 19 сентября 1726 года Кабинет распорядился, чтобы все движимое и денежное имущество Тайной канцелярии передать Соляной конторе, петербургской и московской, о чем и были посланы соответствующие указы. 12 сентября того же года рекрутная канцелярия (о связи которой с Тайной канцелярией мы говорили ранее) была по указу императрицы «со служителями сообщена в военную коллегию». И от того же 12 сентября находим в делах Кабинета «доношение» из Тайной канцелярии о том, что дела «положены обще в один сундук ради указного запечатания и для постановления в Архив Иностранной Коллегии и ныне имеются в том Архиве». Ликвидация, видимо, шла с достаточной быстротой.

Просмотр делопроизводства Преображенского приказа за время, непосредственно следующее после передачи (как мы видели, чрезвычайно условно понятой) дел Тайной канцелярии, убеждает в полной незаметности этой передачи для существования приказа. Сколько можно было проследить по делопроизводству, решительно нигде и никаких следов нельзя уловить, чтобы с конца 1726 года к Преображенскому приказу было присоединено какое-либо новое учреждение. Значит, и с этой стороны получается полное подкрепление уже высказанной мысли, что Тайная канцелярия была полностью упразднена; и если говорить о какой-либо передаче ее в ведение Ромодановского, то можно только говорить о передаче ее компетенции и правомочий.

Глава десятая
Переходное время и возрождение Тайной канцелярии

I

Итак, в мае 1726 года петровская Тайная канцелярия закончила свое существование, формально будучи присоединена к Преображенскому приказу, а фактически совершенно уничтожена. Отныне все дела по первым двум пунктам передавались в исключительное ведение Преображенской канцелярии. Можно было бы полагать, что Преображенская канцелярия, почерпнув сил в таком новом влиятельном положении, займет, возродившись, прочное и высокое место среди других государственных учреждений России того времени. Однако этого не случилось: к 1726 году и князь Ромодановский, и канцелярия его ведения уже начали клониться к упадку. Ромодановский, тогда больной и слабый человек, постоянно живший в Москве, вышел уже из круга тех лиц, которые держали в своих руках управление государством; политические события, связанные со смертью Петра, выдвинули на первый план других людей, немедленно ревниво взявших в свои руки в лице Верховного тайного совета управление Россией, людей, которым Ромодановский был чужд и не нужен. Находившаяся в Москве Преображенская канцелярия с ее все-таки разнохарактерными функциями не могла уже удовлетворять насущным, жгучим потребностям Петербурга, и если ей можно было поручать дела, то только «не такие важные», о которых говорит указ от 28 мая 1726 года. При таком положении дела Преображенская канцелярия, естественно, остается на заднем плане и продолжает постепенно терять значение, а князь Ромодановский, все менее способный к личному вмешательству в этот процесс, уже никак не может остановить этот процесс.

Прошедший через Верховный тайный совет указ 1727 года о передаче части «дел государственных» Сенату, роль которого к этому времени была сведена к выполнению функции канцелярии при Верховном тайном совете, окончательно добил Преображенскую канцелярию.

Верховный тайный совет был создан в феврале 1726 года. Сейчас же вслед за его учреждением получило одобрение государыни «мнение не в указ о новом учрежденном Тайном Совете»; пункт 10 этого мнения гласил: «Сенат и прочие коллегии остаются при своих уставах; но дела особенной важности, о которых в уставе нет определений или которые подлежат собственному решению Ее Императорского Величества, они должны с своим мнением передавать в Верховный Тайный Совет». Под делами особенной важности подразумевались дела «против первых двух пунктов». Немногим позже императрица выразила категорическое желание, чтобы все случаи присуждения к смерти, натуральной или политической, тоже представлялись ей через Совет; ведь большинство дел «против первых двух пунктов» влекло за собой для виновных именно такого рода наказание. В результате все важные дела по «слову и делу» (неважными считались разве что совсем мелкие, вроде ложных оговоров) попали под контроль Верховного тайного совета, а сам он сделался непосредственным начальником Преображенской канцелярии, как учреждения почти исключительно ведавшего важными делами. При этом надо заметить, что ко времени полного формирования деятельности Верховного тайного совета Тайная канцелярия уже не существовала.

В течение второй половины 1726 года и начала 1727 года Ромодановский личными докладами предлагал на рассуждение и решение Верховного тайного совета «краткие выписки» по «важным» делам, решение коих он на себя брать не осмеливался и не хотел. Необходимо заметить, что никаких норм относительно того, когда дело должно было вноситься в Совет и когда можно было решать его самой Преображенской канцелярии, видимо, не имелось; классификация дел по их «важности», при большой неопределенности этого термина, сводилась к личному усмотрению Ромодановского как начальника канцелярии. Соответственно и ответственность за понимание «важности» всецело ложилась на того же Ромодановского, который, при усмотренной неправильности действий, мог быть – по крайней мере, теоретически – «жестоко штрафован», как всякий судья, вынесший неверный, по мнению высшей инстанции, приговор. Впрочем, по отношению к Ромодановскому в силу его влиятельности это не могло иметь приложения, и, следовательно, произвольность его действий ничем не ограничивалась. «1726 года декабря 9 дня в Верховном Тайном Совете действительный тайный советник кн. Ромодановский доносил о колодниках, которые в Преображенской Канцелярии держатся по важным делам в непристойных словах… и предложил пять кратких выписок». Верховный тайный совет по этим выпискам выносил постановления; иногда он давал указания о дополнительном следствии, о его направлении и проч., вмешиваясь таким образом непосредственно в саму деятельность канцелярии. С конца 1726 года представления по делам Преображенской канцелярии в Верховный тайный совет вместо Ромодановского делает Ушаков, а после его отъезда в 1727 году из Петербурга обязанность эта пала на секретарей канцелярии; бывало и так, что выписки присылались в Совет без всякого от канцелярии докладчика. Однако при всех этих переменах порядок рассмотрения докладов в Совете оставался неизменным.

«1726 декабря в 21 день в Верховном Тайном Совете генерал-майор Ушаков докладывал о колодниках по важным делам Преображенской Канцелярии в непристойных словах, касающихся к превысочайшей чести Ее Императорского Величества, и предложил три краткие выписки, которые в Верховном Тайном Совете слушаны, и Ее Императорское Величество указала…» или: «1727 года января 16 дня в Верховном Тайном Совете генерал-майор Ушаков доносил о колодниках по важным делам Преображенской Канцелярии в непристойных словах, касающихся к превысочайшей чести Ее Императорского Величества и предложил три краткие выписки, которые в Верховном Тайном Совете слушаны; и Ее Имп. Величество указала…» Затем выносились приговоры. Совершенно так же после отъезда Ушакова докладывал в Совете на заседаниях 6, 9 и 20 июня 1727 года о делах Преображенской канцелярии секретарь Степан Патокин.

До мая 1727 года «важные» дела в основном шли в Верховный тайный совет именно из Преображенской канцелярии, но иногда, пусть и в небольшом количестве, они поступали от других учреждений. В июле 1726 года бригадир Вельяминов доносит на имя императрицы из Малороссии о двух полковниках малороссийских, которые «явились в непристойных словах»; это дело было уже расследовано (с допросами, пытками и проч.) Малороссийской коллегией, которая прислала в Верховный тайный совет подробный экстракт. На основании этого экстракта Совет вынес указ-приговор о ссылке этих полковников в Сибирь за их непристойные слова. Примерно в то же время барон Унгерн-Штернберг допустил по отношению к императрице оскорбительные выражения; дело это расследовалось, очевидно, в Военной коллегии, по экстракту из которой, видимо, и состоялось решение Совета в виде манифеста от 9 июня 1727 года.

Иногда Верховный тайный совет, получив доношение по двум первым пунктам, поручал произвести по нему следствие кому-либо постороннему и представить доклад на резолюцию. Так, в начале 1727 года было поручено «учрежденному суду невского полку» расследовать о доносе кн. Болховского на одного солдата, который будто бы говорил «непристойные слова». Исполнив поручение, «суд» представил «экстракт» на усмотрение Совета, который по нему ставит приговор о разжаловании Болховского в солдаты за ложный оговор.

Таким образом, Верховный тайный совет рассматривает, во-первых, в кратких докладах наиболее важные дела из Преображенской канцелярии; во-вторых, дела по таким же докладам из других учреждений; в-третьих, иногда, ознакомившись с началом дела, сам поручает какому-либо произвести следствие и представить результаты в виде краткого экстракта. Но окончательные приговоры во всех случаях выносит только сам Совет. Из всего этого следует, что Совет взял целиком и полностью на себя решение дел «против первых двух пунктов».

В мае 1727 года ситуация – по почину опять-таки Совета – несколько меняется. 22 мая последовал указ: «…Ежели кто за кем знает злое умышление на здоровье Его Императорского Величества, второе: об измене, третье: о возмущении или бунте, о тех из ближних к С.-Петербургу – Новогородской, Лифляндской и Эстляндской губерний доносить в Сенат, а из дальних губерний и провинций в Москву к д. т. с. и генералу-губернатору князю Ромодановскому, а в Верховный Тайный Совет писать им о том для ведома немедленно». Этим указом, по неясным теперь для нас мотивам, Совет делит сферу деятельности Преображенской канцелярии между нею и Сенатом, оставляя за собой право директивной инстанции. Это положение еще раз обозначается через полгода, 5 января 1728 года, когда Совет своим указом весьма определенно велит Сенату о делах «важных, со мнением докладывать» и ничего не решать самому.

С этого времени все учреждения без всякого следования стали отправлять колодников с доношениями иногда даже прямо Верховному тайному совету. Исключение составляла Преображенская канцелярия, которая по-прежнему присылала в Совет на резолюцию свои экстракты. С другой стороны, росло число случаев передачи от имени Совета «важных» дел для розыска специально назначенным лицам или учреждениям, и возникла совершенно новая практика – ведение самим Советом всего дела, с начала до конца. Словом, Совет все более входил сам в производство «дел государственных», что свидетельствует о возрастании их «важности» в глазах правительства.

Случаи передачи дел для розыска особенно участились с 1727 года; таким образом, наметилось возвращение к системе частного поручения. Например, в одном из указов Верховного тайного совета говорится: «1727 года октября в 30 день Его Императорское Величество указал, по донесению Никиты Перцева исследовать и разыскивать генералу-лейтенанту и подполковнику от гвардии Семену Салтыкову и прочим определенным с ним; и о том ему дать указ из В. Т. Совета». Исполняя повеление, Салтыков производит следствие и представляет его результаты Совету в виде «экстракта». В сентябре 1728 года Военная коллегия подает Совету доношение об изменах и волнениях среди донских казаков. Совет поручает это дело розыскивать кн. Мих. Голицыну, который ведет весь розыск и присылает его Совету, а тот уже выносит приговор.

16 августа 1727 года Иван Дмитриев-Мамонов пишет рапорт: «…По указу Вашего Императорского Величества, каков объявлен мне в Верховном Тайном Совете, велено: гв. капитана Бредихина о человеке его Иване Гаврилове, который в прошедшем июне месяце сказал за собой Е. И. В. слово, по какому делу он Гаврилов держится, и справясь о прежнем по доносу его деле с Тайной Канцелярией, учиня экстракт, с мнением подать в Верховном Тайном Совете. И по тому Вашего Императорского Величества указу экстракт с мнением моим при сем всеподданейшем доношении прилагаю. Иван Дмитриев-Мамонов». Далее в деле идет этот экстракт, а затем «мнение» о наказании колодника, и Совет выносит приговор согласно «мнению».

С мая 1727 года в Верховный тайный совет начинает присылать экстракты Сенат – по тем делам, которые сам решать не осмеливается. Например, в «выписках», датируемых ноябрем 1727 года, говорится, что Сенат препровождает дела Совету потому, что «по тем делам… решения собою учинить не может». Дав указ по этим делам, Совет замечает: «…Впредь о таких колодниках, которые являться будут не в важных делах чинить решение по указам Сенату, а о важных – со мнением докладывать Верховному Тайному Совету». Так формально Советом установлен тот же порядок, какой существовал в отношении Преображенской канцелярии, и по отношению к Сенату.

В середине 1729 года Сенат присылает в Совет доношение и экстракт по доносу на архиеп. Дашкова, который будто бы назвал царский указ «чертовым»; донос оказывается ложным, и по сенатскому экстракту Совет приговаривает наказать доносчика. Но иногда Сенат, видимо, не решался сам даже и к следствию приступить без санкции Совета; в ноябре 1728 года в Сенат из Ревеля были присланы солдаты, давшие показание о «непристойных словах» одного капрала; и Сенат производит следование по этому делу только тогда, когда «по докладу через обер-прокурора Воейкова от собрания Верховного Тайного Совета приказано… оных распросить в Сенате и доложить о том». В конце того же года Сенат отправляет еще один донос на усмотрение Совета и только тогда приступает к следованию, когда «по приказу Верховного Тайного Совета велено оным доносителем розыскивать и пытать, а что с розыску покажется, о том доложить в Верховном Тайном Совете». Бывали случаи, когда Совет сам передавал Сенату какой-либо донос для учинения розыска; так, в апреле 1728 года он передал Сенату дело «о раздьяконе, говорившем слово за собой… для роспросу и исследования».

Таким образом, Сенат и Преображенская канцелярия играли при Верховном тайном совете скорее чисто служебную роль исполнительного органа в делах «особенно важных»; а все направление и разрешение таких дел было в руках самого Совета. Но вскоре Совет стал и сам производить розыск, причем к 1729 году это происходит все чаще и чаще. Это случилось не вдруг и не сразу; мы уже видели, что Совет вмешивался в дела Преображенской канцелярии. И когда с 1728 года и до конца своего существования во многих делах он сам выступает в качестве первой инстанции, то это выглядит только расширением и развитием прежней практики. Мы не имеем достаточных данных, чтобы без обиняков говорить, почему так произошло. Можно только догадываться, что способствовало этому, во-первых, начавшееся умирание Преображенской канцелярии, во-вторых, постоянное возрастание «важности» дел «против первых двух пунктов» в глазах правивших министров – членов Верховного тайного совета.

Существовал порядок, при котором, как только канцелярия Совета получала доношение и колодников при нем от какого-либо учреждения, секретари были обязаны, не откладывая, доносить об этом министрам. Например: «1729 мая в 28 день из Верховного Тайного Совета к господам министрам… (идет их перечисление)… посылан секретарь Ан. Кривцов доложить о приведенных в Верховный Тайный Совет колодниках из Полицеймейстерской канцелярии: Дмитровской полусотни о Иване Иванове да о дворцовом крестьянском сыне Иване Горбачеве, из дворцовой канцелярии – о пильщике Федоре Кобылине, – он же Го- га, которые, сидя в тех канцеляриях под караулом, сказали за собой Его Императорского Величества слово и дело по первому пункту; тех колодников поволят ли принять, и для спросу их сами изволят быть в Верховном Тайном Совете, и когда? Или поволят приказать распросить тайному советнику господину Степанову… и по тем расспросным речам доложить». Или: «1729 года мая в день 29 Верховного Тайного Совета господам министрам… (идет их перечисление)… посылан секретарь Ант. Кривцов доложить о присланных колодниках в Верх. Тайный Совет от генерала графа ф.-Миниха ингерманландского пехотного полка о солдате Александре Данилове, из Дедилова – о поповом сыне Андрее Степанове, которые сказали за собой: Данилов – слово и дело, а попов сын – слово Его Императорского Величества; и о тех колодниках им господам министрам докладывано сего ж мая 30 дня; и изволили согласно приказать помянутых колодников распросить тайному советнику господину Степанову». Таким образом, министры производили первый предварительный допрос сами или поручали это сделать секретарю канцелярии Верховного тайного совета Василию Степанову.

Дело далее первого допроса не продолжалось, если сразу же выяснялось, что сказавший «слово и дело» на самом деле ни за кем его не знает; тогда министрами немедленно же ставился приговор об учинении за «ложное сказывание» соответственного наказания. «Июля 2 дня 1729 году, – читаем в одном деле, – вышеписанный колодник… перед собранием Верховного Тайного Совета расспрашиван секретно, а по расспросу его такого важного дела… не явилось, а сказал другие непристойные слова, которых и записывать неприлично: того ради рассуждено: за сказывание его такого важного дела, которое он за собой объявил в Переславле-Рязанском ложно, учинить наказание: бить кнутом и послать в ссылку в Сибирь». «Дьячок Дем. Васильев, – читаем в другом деле, – июня 18 дня при собрании господ министров спрашиван секретно; и потом приказали записать, что по расспросу такого дела, что он объявил, за ним не явилось… и для того за ложное слово повелело его отдать в полицию и бить при колодниках кнутом».

Однако так скоро и просто протекал процесс сравнительно редко. Чаще дело шло гораздо сложнее; впрочем, оно часто бывало сложнее и при «ложном сказывании». Мы позволим себе подробно изложить одно дело начала 1729 года, в котором с большой наглядностью проступает роль министров Верховного тайного совета. Дело началось с присланного Адмиралтейств-коллегией «доношения» о том, что «свечник Михайло Волков… сказал… в Санкт-Петербурге за собой государево слово, касающееся к первому пункту»; первый расспрос был сделан Волкову Степановым, который «спрашивал, чтоб он объявил подлинно, что донос имеет и за кем слово знает сущею правдою…». Далее следуют показания Волкова, в которых он оговаривает нескольких человек, которые немедленно указом Совета были вытребованы. Затем «января 31 дня перед собранием Верховного Тайного Совета колодник… Волков спрашиван, подлинно ли он утверждает на своем расспросе… на что он ответствовал, что он те слова слышал» (слова, о которых он донес). Затем идет ряд очных ставок, потом опять допросы отдельных лиц, обвиняемых и свидетелей – и все в присутствии самих господ министров. В результате вереницы следственных дейтвий «рассуждено его Волкова пытать из подлинных речей». И в тот же день «января 31 числа при присутствии господ министров государственного канцлера и кавалера Гав. Ив. Головкина да т. д. сов. кн. Долгорукова вышеозначенный доноситель Волков привожен в застенок и спрашиван… а на виске говорил паки…» (идет изложение его показаний). Отчет об этом допросе кончается записью: «Было ему 32 удара». Но в результате никаких точных данных добыть не удалось, и когда на допросе 3 февраля Волков опять путается в показаниях, то «того ж февраля 3 дня сего 1729 году в присутствии господ министров… Головкина да… Долгорукова вышеозначенный же Волков привожен в другой ряд в застенок и расспрашивал, подлинно ли утверждается; было ему двенадцать ударов».

18 февраля в собрании Верховного тайного совета присутствуют барон Андрей Иванович Остерман, самый влиятельный из министров, и министр кн. В. Л. Долгоруков, и при них были снова допрошены – с очными ставками – все свидетели и обвиняемые по делу Волкова. Через десять дней главный заводчик всего дела измученный Волков почувствовал приближение смерти; «…февраля 28 дня 1729 года в присутствие в Верховном Тайном Совете господ министров… Головкина… Долгорукова… и Голицына л.-гв. сержант Александр Арбузов да Константин Ушаков доносили, что содержащийся колодник Мих. Волков требует священника для исповеди, о чем и министрам докладывано». Министры решили не упускать удобного момента и немедленно «изволили приказать к тому колоднику сходить т. с. В. Степанову да ст. сов. А. Маслову, и спросить его с увещанием, подлинно ль те слова… говорить научали его… и того ж числа означенный тайный и стацкий советники оного Волкова спрашивали». Впрочем, еще раньше, 4 февраля, после пыток стал Волков «болен» и потребовал к себе священника для исповеди, о чем сержант Ушаков доносил «в Совете в небытность в собрании господ министров»; секретарь Богданов об этом доложил кн. Долгорукову «в доме его», «и его сиятельство изволил приказать священника для исповедования к нему допустить, и тому священнику приказать у него Волкова при исповедании спрашивать по духовности, правда ли он Волков… сказал, что показано от него Волкова в расспросе и с розыску… или он то затеял напрасно». Священник исполнил приказ Долгорукова и, пользуясь исповедью, занялся розыском, о результатах которого доносил в Верховный тайный совет, «что показанного Волкова он исповедывал и святых таин сообщил, и при исповеди по вышеозначенному приказу его спрашивал», на что Волков отвечал, что он говорил «самую правду». Таким образом, верховники вводили в процесс и это старое средство, так часто употреблявшееся еще в петровской Тайной канцелярии. Но этим дело не кончилось: Волков все-таки остается жив и процесс тянется далее. 7 марта опять «пред собранием господ министров спрашиван Волков паки с увещанием», после чего «рассуждено пытать в третей». Дальнейшие пытки Волкова идут уже в присутствии Степанова и Маслова без министров, причем при третьей пытке он был еще «жжен огнем». В конце этого ряда всяческих пыток, видимо, утвердились на признании Волкова, сделанном при последней пытке, что он все сочинил и ложно оклеветал.