Читать книгу: «Дорогами Пинтуриккио», страница 2

ВЕНЕЦИЯ: ОСТРОВА СЧАСТЬЯ

Первая встреча с Венецией – это как первая любовь. Потому и ехать в Серениссиму надо не в одиночку, а с любимым человеком. Впрочем, это прописная истина…

Это путешествие стало для нас с женой фейерверком счастья, карнавала, масок, солнца… Поездка оказалась двойным праздником – мне незадолго до этого стукнул полтинник, а для того, чтобы угодить супруге, я подгадал вояж в Венецию на 8 марта (куда же без романтики на таком романтическом острове). И так удачно вышло, что эти пять дней совпали с окончанием знаменитого венецианского карнавала.

Уже сама дорога в Венецию врезалась в память своей необычностью. Мы прилетели в Римини (сэкономили на билетах), затем электричкой (с пересадкой) поехали на остров. Пересадка была в Болонье, но поскольку дело происходило в субботу, поезд оказался переполнен. Все хотели попасть на карнавал. Мы с трудом нашли места в уголке вагона. Электричка останавливалась на каждом полустанке, и вскоре все проходы и тамбуры оказались забиты местным людом и туристами. На следующих остановках прибывали новые толпы, и все каким-то образом утрамбовывались, благодаря кондукторам, которые с платформы командовали потесниться тем, кто стоял внутри вагона. Такую давку в электричке мне доводилось видеть прежде только однажды – в советские времена на поезде Симферополь – Бахчисарай.

И все же не всем удавалось попасть внутрь вагонов. Помню оставшуюся на платформе рыдающую девочку в карнавальном платьице, которую утешали родители. Надеюсь, она все же доехала в этот день до Венеции.

И вот вокзал Санта Лючия. Выходим с толпой на улицу и перед глазами – ослепительное солнце, блеск солнечных зайчиков на канале и впечатляющий купол храма Сан-Симеоне Пикколо – прямо напротив вокзала. И тут же, у лестницы, повсюду торговцы предлагают наряды и маски, визажисты-мейкаперы раскрашивают лица всех желающих, в основном детям. Карнавальный шабаш в самом разгаре!

Но дальше, дальше, скорее купить билет на вапоретто и плыть на Гранд-канал, на Пьяццу Сан-Марко, в гущу карнавала! Катер несет нас по легендарным венецианским артериям, а я, позабыв про все на свете, ловлю в объектив этот волшебный блеск на волнах, эту игру света на старинных палаццо и храмах, эти бесчисленные кораблики и гондолы, эти таинственные закоулки, открывающиеся на миг по бокам главного пути, где виднеются узенькие каналы со своими соблазнами и дворцами…

Как нельзя кстати тут подходят венецианские строки Александра Кушнера:

 
Знаешь, лучшая в мире дорога
Это может быть, скользкая та,
Что к чертогу ведет от чертога,
Под которыми плещет вода
И торчат деревянные сваи,
И на привязи, черные, в ряд
Катафалкоподобные стаи
Так нарядно и праздно стоят…
 

Опускаю детали, как мы забросили вещи в свой отель. Главное, что мы вскоре были на Пьяцце Сан-Марко, когда солнышко еще не зашло. И на каждом шагу нам улыбались своими застывшими гримасами маски, маски, маски… И каждый раз я хватался, словно за пистолет, за фотокамеру. И сейчас, спустя пять лет, многие из них помнятся благодаря кадрам, словно живые…

***

Больше всего запала в память незнакомка в «таинственной холодной полумаске», в сиянии парчового платья, прошедшая мимо нас на Набережной Неисцелимых, когда низкое солнце обрисовывало ее силуэт контровым светом, и от этого вокруг ее головы возник золотой ореол. Конечно, мне вспомнилась блоковская Незнакомка…

А разве менее впечатляюща была дама в черном роскошном наряде, увенчанная огромной шляпой с перьями, с лукавыми глазками, стреляющими из прорезей маски, позирующая на маленьком мосту где-то в Каннареджо, на фоне еще одной падающей колокольни? «И шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука…»

Ну конечно, их было много, прекрасных и пленительных незнакомок, влекущих тем сильнее, чем таинственнее были их маски (надеюсь, что моя супруга не заметила этой моей заинтересованности). Впрочем, и таинственных рыцарей здесь хватало, одного из них, в костюме средневекового венецианского дожа и в маске с огромным кривым носом-клювом, я снял рядом с Аллой, весьма этим довольной.

Но пожалуй, еще больше восхищали дети, в карнавальных нарядах и головных уборах, но без масок, со своей детской непосредственностью восторженно глядящие на праздничные толпы, на сказочные декорации по берегам Большого канала. Эти курносые и горбоносые, смуглые и светлокожие, рыжие и чернявые, мальчишки и девчонки казались мне воплощением своего собственного детства, когда из книг мне открывались неведомые земли и моря, когда встречавшаяся в приключенческих романах Венеция казалась выдуманной, мифической страной, словно из сказок 1001 ночи, и представлялось немыслимым, что эта фантасмагория когда-нибудь станет явью, и я пройду воочию по ее берегам, по краешку мечты…

***

Самое большое счастье в Венеции – все же не карнавал и маски. Самое сладкое – брести вместе с любимым человеком куда глаза глядят под ласковым весенним солнышком, наслаждаясь отсутствием толп и без четкой цели – куда-то туда, куда манят повороты калле и каналов, к ближайшей колокольне и туда, где меньше народу…

Так получилось у нас спонтанно на следующий день, после того, как мы насладились венецианской живописью в Галерее Академии, и пошли прочь от центра, по району Дорсодуро, по берегам водных артерий, поворачивая направо и налево, счастливо заблудившись в улочках и переулочках. Но разве заблудишься в Венеции? Вскоре мы вышли к храму Сан-Себастьяно, расписанному Веронезе, в котором тот и похоронен… Тут и фрески, и картины на холсте, вделанные в резной потолок церкви, и скромная гробница веронского гения…

А дальше, выйдя из храма Веронезе, мы повернули к набережной Дзаттере, и не успев удивиться, оказались на Кампо Сан-Базилио. Вот так сюрприз! Алла с лукавой усмешкой покосилась на меня. Впереди, за каналом, лежал остров Джудекка, а направо, за проволочной оградой, высился грузовой терминал с надписью «Сан-Базилио», и перед ним стоял памятник композитору – нет, не Базилио, а Вивальди – трио бронзовых музыкантов, вдохновенно играющих на скрипках…

***

Веронезе, Тициан, Тинторетто, Джорджоне, Джованни Беллини, Карпаччо… Каждый из них оставил в Венеции свой след, и не один – в храмах, музеях, галереях. А некоторые церкви и здания стали персональными памятниками кому-то из этих художников. Так вот, счастье блуждания по Венеции вдвойне увеличивалось поиском живописных сокровищ – от храма к храму.

О Веронезе и церкви, ставшей его мавзолеем, я уже упоминал. Памятником Тициану можно назвать базилику Фрари, где возносится к небесам неповторимая Ассунта, и есть еще один шедевр великого маэстро цвета.

Тинторетто обессмертил свое имя Скуолой Сан-Рокко, покрыв стены двух этажей сюжетами на любой вкус, хотя и не всегда лучшего качества. Но в первую очередь для меня символ этого здания и всего творчества Тинторетто – фантастически динамичное, неистовое «Распятие». И есть еще один храм великого венецианца – церковь Мадонна Дель Орто в Каннареджо, где Тинторетто похоронен, и в котором еще несколько шедевров необычайно плодовитого, не всегда ровного, но, несомненно, гениального мастера.

А Джованни Беллини стал после Венеции одним из самых любимых для меня художников. Его потусторонние задумчивые мадонны, словно ушедшие в иное измерение, запали в мою душу накрепко. Они встречались нам во многих венецианских храмах (в том числе и в той же Фрари – прелестная «Мадонна Пезаро»), и в галерее Академии. Но самое совершенное, на мой взгляд, его произведение здесь в храме Сан-Дзаккария – алтарный образ, на котором у подножия трона с Богоматерью и младенцем запечатлены святые и музицирующий ангел.

Однако еще более, чем сокровенные мадонны, тронула меня картина Беллини другого рода – «Пьета» во Дворце Дожей. Иисус распластан на коленях матери, кажущейся почти старухой, чей лик – некрасивый, полустертый, соединяет в себе и опустошение, и примирение с судьбой. А за ними – сумрачный итальянский пейзаж с горами и городами, охристо-коричневый, но дороги, вьющиеся вдаль, в глубь картины, оставляют надежду, что все это – только начало пути…

***

Позже мне говорили друзья, что такой солнечной и промытой, как у меня на фотографиях, Венеция редко где встречается, не похожа на себя, кажется непривычной, ведь чаще Серениссима дождлива и туманна. Не берусь судить об этом, но с погодой нам действительно повезло, для марта было очень тепло и сухо (хотя смешно говорить о сухости, бродя по морским набережным). Только однажды нахлынул утром туман с севера, и я, оставив спящую жену в отеле, бегал по малолюдным в ранний час каналам, ловя классические венецианские виды в объектив фотокамеры.

А в остальные дни – сплошной поток солнечных лучей.

Помнится, как в один из последних дней мы, сев в вапоретто, пересекли Гранд Канал и высадились у Сан-Джорджо Маджоре, идеального шедевра Палладио, так величественно выглядящего с Пьяцца Сан-Марко, и поднялись на его высоченную колокольню, чтобы оглядеть весь этот город – тонущий шедевр со шпилями и куполами, распластавшийся перед нами, словно всплывшая рыбина.

И надо же было так совпасть, именно в этот момент через канал прошествовал гигантский круизный лайнер, с двумя десятками палуб, белоснежный и сверкающий, загородив нам всю панораму, поскольку верхние палубы оказались вровень с нашей площадкой на колокольне. И тут я поневоле вспомнил похожие мотивы в книгах Павла Муратова и Александра Степанова. Летейские воды…

Взглянув налево, можно было мысленно улететь на восток – туда, где нас ждал дом, а совсем рядом, под носом, чуть наискосок и немного ниже колокольни, блестел на закате купол Иль-Риденторе – еще одного творения Палладио, возведенного в честь избавления Венеции от чумы в XVI веке. И статуя Спасителя, венчающая купол храма, незыблемо стоящая на его верхушке, казалось, поворачивала к нам свое мраморное лицо…

Корабль прошел, и пред нами вновь открылись во всем своем залитом солнцем великолепии острова счастья. И базилика Сан-Марко с ее византийскими мозаиками и трофейными бронзовыми конями. И кампанилла, которую пришлось после обрушения возводить заново. И символ Венеции – крылатый лев, сиротливо ютящийся на верху колонны. И бесчисленные палаццо с храмами, покосившиеся колокольни, все еще цепляющиеся за свайные фундаменты… Вновь вспоминаются стихи, на этот раз – Иосифа Бродского:

 
Шпили, колонны, резьба, лепнина
арок, мостов и дворцов; взгляни на-
верх: увидишь улыбку льва
на охваченной ветром, как платьем, башне,
несокрушимой, как злак вне пашни,
с поясом времени вместо рва.
 

ВЕНЕЦИЯ: ОСТРОВА СМЕРТИ

Из пяти дней, проведённых в Венеции, этот длинный, солнечный, но пронизанный духом смерти день, вспоминается чаще всего.

Потому ли, что он был посвящен поездке на остров Сан-Микеле, на могилу Иосифа Бродского, обретшего здесь покой вместо Васильевского острова?

Потому ли, что по пути туда и далее, на затерянный и опустелый остров Торчелло, нам попадалось так много потусторонних примет?

Потому ли, что вечером, бредя по краю мрачного, еле освещенного канала в Дорсодуро, я узнал по мобильнику о смерти одного из старых питерских друзей?

***

А утром, когда мы с женой вышли из своего отеля на Кампо Санта-Марина, так ласково светило мартовское солнышко, так нежно сияли мраморные стены изящной церквушки Санта-Мария Мираколи, в которую мы заглянули по пути. Каменная шкатулка – так ее называют в путеводителях. Маленькая икона с Богоматерью. Византийские мотивы. Любящий взгляд мадонны, направленный на свое дитя.

Канал, еще канал. Мостик, еще мостик. И вот перед нами внушительный готический фасад Сан-Дзаниполо. То есть это укороченное название храма Санти-Джованни-э-Паоло. Не совсем по пути к причалу нужного нам маршрута вапоретто, но пропустить такую жемчужину (собор ордена доминиканцев построен в XIII веке) никак нельзя. Здесь похоронены десятки венецианских дожей, и у каждого – громадные мраморные гробницы, с шедеврами скульптуры. Но для меня главное – что тут есть фрески Веронезе и полиптих Джованни Беллини.

И тут вижу, как на борту одного из корабликов, пришвартованных у берега канала, огромный баклан клюет кровавые останки своего собрата. Сам ли он прикончил птицу, или просто прилетел на тризну, неизвестно. Удары клювом сильные, методичные, безжалостные. Как у дятла. Потом баклан подхватывает кусок мяса и деловито заглатывает…

***

Входим в храм Дзаниполо. Однако внутри служитель преграждает нам вход – идет отпевание. В проходе стоит гроб, на скамьях несколько десятков людей, одетых в траур. Еще одна смерть. Гуляя по Венеции, мы часто замечали на стенах зданий приклеенные скромные листочки с портретами старых людей и датами прощания, с указанием храма, где состоится заупокойная служба.

Значит, нам не удастся посмотреть на фрески. Пока изучаем гробницу дожа Пьетро Мочениго, которую создал скульптор Пьетро Ломбардо. Она примечательна тем, что дож не лежит на саркофаге, как на других памятниках в этом храме, а стоит словно живой, в окружении пажей и оруженосцев (до избрания дожем Пьетро был командующим венецианским флотом). На одном из барельефов изображен эпизод передачи кипрской Фамагусты под власть Венеции – это было при его правлении в 1475 году…

Тут же, в Дзаниполо, есть скромный памятник Маркантонио Брагадину. Он не был дожем, но возглавлял героическую оборону Фамагусты в 1571 году, когда стотысячная турецкая армия почти год не могла взять крепость. И только после того, как венецианцев осталось в живых совсем немного, Брагадин выкинул белый флаг. Но турецкий султан, приняв капитуляцию, подло обезглавил офицеров, а с Брагадина заживо содрали кожу…

Вскоре панихида кончается, и туристов пускают к капеллам, где Веронезе и Беллини. Картины Веронезе размещены на потолке Капеллы Четок. Тусклое освещение не позволяет насладиться подробностями, но впечатляет самая большая – «Вознесение Марии», где художник лихо закрутил сложную пространственную перспективу. У меня создается полное впечатление, что это прямо надо мной распахивается небесный свод, где в вышине ангелы уносят Марию в горние выси… Кстати, изначально в этой капелле были другие произведения – Тинторетто, Пальмы Младшего, Бассано, Беллини и Тициана, но в 1867 году все они были уничтожены пожаром. Какая потеря для искусства! Поэтому после ремонта сюда перенесли картины Веронезе из другой церкви…

А полиптих Беллини в правом нефе собора знакомит со святым Винсентом Феррером, которого почитают монахи-доминиканцы, он прославился в XV веке своими непримиримыми проповедями в Испании и Франции. Из девяти частей полиптиха самые интересные – три нижних картины – маленькие, но заполненные десятками фигур людей, перед которыми Винсент читал проповеди.

Теперь можно и дальше, к причалу вапоретто. А на площади у храма скопилась небольшая толпа провожающих покойника в последний путь. У берега канала качается траурный катер. Мы идем прочь, вдоль канала, и через несколько минут нас обгоняет этот плавучий катафалк, на нем только два человека и гроб. Неужели никто не сопровождает усопшего?

***

Вот он, остров Сан-Микеле, совсем недалеко от набережной, где мы ждем вапоретто, в нескольких сотнях метров. Чайки кружат на фоне длинных стен кладбища. Приближается купол кладбищенского храма, мы выходим с корабля на берег. Путь до могилы Бродского долог и извилист, даром что остров небольшой.

«…Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, На Васильевский остров я приду умирать…» А на деле Иосиф так и не вернулся на Васильевский, да и место погребения выбрала его вдова Мария. Что ж, вполне логично, учитывая любовь поэта к Венеции, которая заменила ему родной град Петра. А погост на Сан-Микеле как раз напоминает строки из другого его стихотворения:

 
Когда умру, пускай меня сюда
Перенесут. Я никому вреда
Не принесу, в песке прибрежном лежа.
Объятий ласковых, тугих клешней
Равно бежавшему,
Не отыскать нежней,
Застираннее и безгрешней ложа…
 

Шляпа на могильной стеле. Необычно и забавно. Снять шляпу перед великим поэтом? Или это он сам снял шляпу перед тем, как прилечь отдохнуть? Несколько букетов цветов на могиле, записная книжка. Можно представить, что по ночам тень Иосифа выходит на воздух, надевает шляпу, берет блокнот и бродит по кладбищу, поглядывая на силуэты венецианских колоколен и куполов. И записывает новые стихи? Поэтому я положил на могилу блокнот и авторучку. Где-то прочитал, что есть такая традиция…

Для меня поэзия Бродского стала во времена перестройки ошеломляющим открытием. Многие его стихи сразу накрепко засели в памяти и не забываются до сих пор, особенно написанные им в молодости и вскоре после отъезда из Советского Союза. Его горькая, мелодичная интонация, многослойность, связь с античностью и отсылки к Державину, Донну, мировая всеохватность производят неизгладимое впечатление. И часто в тех или иных ситуациях мне приходят на ум те или иные строчки Бродского.

 
Пусть меня отпоет
хор воды и небес, и гранит
пусть обнимет меня,
пусть поглотит,
мой шаг вспоминая,
пусть меня отпоет,
пусть меня, беглеца, осенит
белой ночью твоя
неподвижная слава земная.
 

***

После Сан-Микеле мы отправились на остров Торчелло. Это самый дальний и самый древний остров Венецианского архипелага. Здесь начиналась Венеция, когда другие острова еще не были заселены – в V – VI веках. Нашествие гуннов заставило обитателей материка искать укрытия на пустынных островах лагуны.

Сейчас Торчелло – вновь, как и до заселения, пустынный и мертвый остров. Заросший травой и кустарником плоский кусок земли, ныне на нем остались только старинный собор Санта-Мария Ассунта, чья история ведет начало с 639 года. Небольшая церковь Санта-Фоска XI века, да пара маленьких ресторанчиков по пути к причалу – для тех редких туристов, что добираются сюда.

Прямо под открытым небом у собора – каменный трон Аттиллы – такой же простой, грубый и неотесанный, каким был, видимо, и вождь гуннов. В середине V века его войско разорило местные поселения. Но Торчелло опустел не из-за Аттиллы, а потому что позже островитяне предпочитали селиться на центральных островах лагуны. Плюс болотная сырость и малярия выкосили местное население.

Но собор с высокой колокольней остался как свидетельство богатого города с дворцами и многотысячным населением. Внутри сияют золотом чудные византийские мозаики XII века – простые, в наивном стиле ранних икон, лики Христа и апостолов, пестрые орнаментальные одеяния на носатых ангелах, строгий лик Богоматери…

***

От Торчелло до Венеции плыть неблизко – около часа. Солнце садилось как раз над силуэтами венецианских храмов и палаццо, вода казалась золотой от закатного света, легкое марево уходящего теплого дня струилось над водой. Армия деревянных свай, напоминающая частокол в подмосковной деревушке, тянулась между нашим катером и блистательной Серениссимой, к которой мы приближались.

Это солнце, золото, купола на горизонте, впечатления длинного дня навевали мысли о бессмертии. Смертны люди, поэты, храмы, города, но остается все то же море, солнце, закаты и восходы… И тут завибрировал мобильный телефон в кармане куртки. На экране проступили буковки смс-сообщения: «Валерий умер вчера, похороны завтра…»

Солнце вскоре зашло, и к набережной Кастелло мы причалили в полутьме. Пока шли к Сан-Марко, совсем стемнело, и редкие фонари едва освещали черную воду каналов. Я вспоминал Валеру, большую часть своей жизни прожившего в Ленинграде-Петербурге, но никогда не бывавшего не только в Венеции, но и вообще за границей.

Набережная Неисцелимых – так можно было бы назвать его Заневскую сторону, на одном из проспектов которой он жил. Ведь из-за болезни последние годы жизни Валера совсем не выходил из дома. Заядлый книгочей, умный и ироничный, блестящий шахматист, он тихо угасал в четырех стенах своей комнаты общежития. Когда я навещал его во время редких приездов в Питер, он говорил: «Жить мне осталось недолго», но я не принимал это всерьез, мне казалось, что от болезни суставов не умирают. Тем более что его супруга, благодаря заботам которой он держался за жизнь, оставалась неизменно оптимистичной и доброжелательной. Ее можно было назвать ангелом-хранителем Валеры. Лариса успевала и трудиться на двух работах в типографии, и вести хозяйство – готовила для мужа и следила за порядком в комнате, где помимо их, обитали еще старший брат Валерия и две кошки.

Когда жена с братом уходили на работу, Валера оставался один. Впрочем, не совсем так. Тот, кто с детства привык бродить по книжным мирам, не бывает одиноким и всегда внутри свободен. А еще у него был молчаливый партнер по шахматам – компьютер, с которым Валера разыгрывал бесконечные комбинации. В шахматах он был дока, в молодости легко обыгрывал и меня, и других ребят из ЛВЦ, участвовал в соревнованиях, получил то ли второй, то ли первый разряд.

Грустный взгляд умных черных глаз – таким Валерка мне помнится. Когда я увидел в мадридском Прадо картину Веласкеса «Шут Себастьян де Морра», то поразился сходству королевского шута с моим другом – та же глубокая затаенная печаль в глазах, та же лепка носа и лица, тот же мудрый взгляд познавшего боль и утраты человека.

Кто знает, кем был Валерий в прошлой жизни, и кем будет в последующей…

***

Венецианские закоулки по вечерам освещаются не слишком ярко, и чем дальше от туристских троп, тем более скудно там со светом. Так что когда мы брели за мостом Риальто по берегам маленького канала Рио делла Фава, вода в нем казалась непроглядной черной дырой, и только одинокий тусклый фонарь качался на ветру у поворота, рассыпая блики по летейским водам.

Свернув на Калле деи Парадизо, мы спугнули крысу, которая темным силуэтом проскользнула прочь, в зловещую черноту венецианских теней, царящих в этом потустороннем городе на воде, словно на берегах Стикса. И сами собой всплыли в памяти строчки Бродского из стихотворения «На смерть друга»:

 
…Может, лучшей и нету на свете калитки в ничто.
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,
Вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,
Чьи застежки одни и спасали тебя от распада.
Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,
тщетно некто трубит наверху в свою дудку                                                                                           протяжно.
Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.