Читать книгу: «Дом на костях», страница 6
XII
Так тянулась эта жизнь «невишного» дедушки и протекала на моих глазах, как тихий, едва журчащий ручей протекает в горных теснинах. Шли года, тянулась жизнь… Мы, молодые, подрастали, расправляли крылья, а дед едва заметно светился как тусклая лампочка под зелёным абажуром… Но всё же горела эта жизнь огнём внутренним, огнём незримым…
И вот как-то раз все мы стали замечать, что с дедушкой творится что-то неладное. Вдруг почему-то стал он грустный и задумчивый. Мало говорил и чтение слушал не с прежним вниманием, а от диктовки своего учебника совсем отказался. Упал у него интерес к газетам и к политике. И часто вышлет всех нас из кабинета и скажет:
– Идите, сон меня что-то клонит…
Уйдём мы все, а тётя Анна поглядит в замочную скважину, а потом придёт в зал да и объявит:
– И спать не думает… Сидит в кресле, стучит пальцами и думает о чём-то…
– Что же, пусть сидит и думает, на то он и профессор, чтобы думать, – пошутит бабушка.
И вот скоро мы узнали, о чём думал дедушка.
По субботам ему делали ванны с морской солью. И вот в одну из суббот, сидя в ванне, дедушка прорезал вену и стал истекать кровью. Кто-то случайно заметил, что сделал с собой дедушка. Бросились мы все в ванную комнату, извлекли его уже терявшего сознание и перенесли в кабинет.
С каким ужасом я смотрел на ванну, переполненную водою, окрашенной кровью. Много дней чай казался мне кровавым, много дней пахло кровью в ванной комнате…
А потом много лет дедушка упрекал тётку Анну, бабушку и папу и говорил:
– Зачем вы это сделали?.. Ну зачем?.. Как глупо сделали… Всё равно жизнь моя кончена. Куда я годен? Для чего? Для кого?.. Только для вас лишняя обуза… Да, наконец, какое вы имели право помешать человеку, если он захотел умереть?.. Кто вам дал это право?..
– Друг мой, что ты говоришь?.. Замолчи, ради Бога… Господи!.. Господи!..
И бабушка не заканчивала своей мысли и начинала плакать.
– Ну, разрюмилась!.. Может быть, мне дни и ночи следовало бы плакать-то, а ты видела, что я плачу?.. А?.. Видела?.. Слаб, Маремианушка, в тебе человек!..
После покушения на самоубийство характер деда изменился, так что не узнать. Раньше он был сдержанный, деликатный, даже любезный. Личность человека ставил даже выше своей любимой науки, а теперь нервничал и не всегда сдерживал раздражение. И смеялся он над всеми и спрашивал:
– Ну, скажите вы мне, физико-химические субстанции, на кой дьявол вы живёте?.. Да и кто вы такие?.. Знаете ли вы, из чего состоят ваши кости, тело, волосы?.. Как устроено ваше сердце? И что такое есть в вас то, что вы называете душой?.. Ха-ха-ха!..
И стал он смеяться над всеми страшным смехом.
Жутким голосом какой-то неведомой мне лесной птицы слышится до сих пор этот смех деда: смех самого леса, насыщенного тайнами угрозы и презрения.
Мучеником самого себя представлялся мне дед, и хотелось мне испытать, пережить его муки. И чем дольше он жил, тем больше я его любил.
Странное что-то случилось со всеми нами. Все мы быстро привыкли к нашему новому дедушке. И нервность его перестала нам мешать жить, перестал пугать нас и его страшный хохот лесных тайн. Все мы, точно сговорившись, прощали ему его насмешки. И мы должны были это делать. Ведь, он же хотел умереть и уйти от нас. Но раз мы помешали ему это сделать, мы и должны были терпеть его таким, каким он остался жить.
Я помню, первая эту мысль высказала тётка Анна.
– Потерпите, друзья мои, потерпите, – сказала она. – Оставили мы его жить, так уж и примем таким, какой он есть…
И слова тётки Анны стали для нас законом.
Тётю Анну все мы называли святой женщиной. Чего только она не вынесла, ухаживая за дедушкой как за малым ребёнком. Несколько лет он не диктовал своего сочинения, и чтение для него теперь уже не было потребностью. И часто мне казалось, что это только сон, что дедушка живёт вместе с нами в нашем старом, проклятом доме на костях. Он умер тогда в ванне, истёк кровью. И страшной казалась мне действительность. Сижу в столовой за общим обедом, и мёртвый дед со мной за столом. Зубрю латынь в своей комнатке, а через зал и гостиную, в комнате с окнами в сад, живёт мой мёртвый дед. Ложусь в постель, прячу голову под одеяло, закрываю глаза – и вижу сквозь стены: сидит он в «вольтеровском» кресле, мой мёртвый слепой дед… Днём слышу его шаги и голос, вижу его, когда он идёт, опираясь на руку тёти Ани, и вижу его мёртвым. И слышу его хохот таинственной могилы, могилы, утонувшей в страшном молчании.
А тётя Аня, милая тётя Аня, отдаёт всю свою жизнь этому человеку-мертвецу, и он не кажется ей мёртвым.
Дед сам же первый оценил самоотверженность тёти Ани.
Бывало, кто-нибудь из домашних пожалуется на тяготы жизни или на личные неприятности, а дедушка презрительно засмеётся и скажет:
– Берите пример с Ани. Она отказалась от личной жизни, упростила свою жизнь ради меня, и посмотрите, жалуется ли она когда-нибудь… Великая это радость, когда человек способен отдать себя на служение ближнему… Стыдно мне, конечно, говорить это: мне она служит, мне одному, и не стою я этого, потому – никому не нужен. Но ещё больше цените её, если она нашла в себе силы служить и ненужному человеку, если и в нём для неё осталась хоть тень личности… Конечно, лучше бы она сделала, если бы отдала свою жизнь на служение всего человечества, но ещё вопрос: лучше ли это?.. Человечество для нас – нечто дальнее, а Иван, Пётр, Анна… это все нити с концами, погружёнными в нашу душу…
И все мы прониклись к тёте Ане уважением и любовью.
Не одобрял её поведения только один человек в доме. Это её племянник, Николай Верстов. В те времена он был гимназистом восьмого класса, жил в мезонине вместе с тёткой и готовился к университету.
Я сам слышал, как Николай Верстов говорил:
– Я удивляюсь тебе, тётя… твоему самоотвержению я удивляюсь! Твоей фантазии служить мёртвому человеку не понимаю… Твои функции могла бы выполнить любая сиделка, нанятая за деньги…
– Ты с ума сошёл! – возражала тётя Аня. – Хоть говори-то тише. Вдруг услышит он…
– А ты его боишься?.. Раба!..
И он презрительно усмехался и уходил зубрить уроки.
Странный человек этот Верстов. Нам он родной, близкий, а живёт в доме у нас чуждым нам всем как квартирант, который ничего не платит, и выселить его нет возможности.
Дед знал об отношении Верстова к нему и к нам всем и не любил его, но всегда говорил:
– Подождите, войдёт и он в жизнь… Молод ещё, и задора много. Это хорошо, что он не укладывается в наши рамки, верно, свои особенные рамки для себя хочет смастерить.
Коля Верстов, действительно, был какой-то не укладывавшийся в рамки нашей жизни. Одиноким, угрюмым, чёрствым казался он. Он никого не любил, кроме себя и своей комнаты и своих книг. А он любил книги и учился блестяще, и говорил, забивая в спорах даже самого учёного деда.
И когда Верстов определился в университет и уехал в Петербург, все мы с радостью передохнули. А когда весною до нас дошли слухи, что Коля попался в какой-то политической истории, и его посадили в крепость, дед заволновался и всё твердил:
– Как же это так?.. Как же я его просмотрел?.. А?.. Вон он был с какими задатками! Вон он какие рамки жизни соорудил для себя!.. Молодец Коля!.. Молодец!.. Простит ли он мне мои насмешки?..
И сидел дед грустный…
XIII
Когда после смерти покойной бабушки Маремианы вскрыли её заветный ларец, в нём в числе других бумаг нашли и духовное завещание. В личном владении бабушки были: дом на костях, а в этом доме движимое имущество. Она, как и другие это делают, оставила завещание. И мне завещала «небольшой кованный железом сундучок под кроватью», как значилось в завещании. Когда вскрыли этот сундучок, в нём оказалось не много имущества: старинная Библия на славянском языке, Четьи-минеи и ещё две-три духовных книги, а на самом дне сундучка оказался и саван. Это – странного и страшного вида плащ, широкий, с рукавами, с изображением креста и Адамовой головы на груди. Сшит он был из белой, редкой материи и казался мне чёрным и страшным. Таково уж свойство неразгаданной могильной жизни, если эта жизнь врывается в нашу надземную жизнь, озарённую солнцем и обласканную лунным светом и тихим мерцанием далёких и прекрасных полуночных звёзд.
Все, кто был при вскрытии сундука, завещанного мне бабушкой, как-то даже странно примолкли, когда увидели саван. А дед взял в руки страшный плащ, ощупал его, рассмеялся и сказал:
– Вот, брат, тебе что бабушка-то оставила.
И я ясно расслышал в этой фразе насмешку: «Вот, – мол, – получай духовную дребедень, – как дед всегда отзывался о священных книгах, – и саван, подарок могил».
Меня даже жуть взяла, когда я увидел в руках деда страшный саван. Но я скоро нашёлся и сказал:
– Дедушка, очевидно, бабушка завещала мне только духовные книги. Саван одели бы на неё, если бы она умерла у нас в доме.
– Совершенно верно! – согласился дед. – Но вышло так оригинально, что я и ума не приложу… Нет, ты только подумай: есть ли на свете ещё человек, кроме тебя, которому достался бы саван? По завещанию… Пойми ты!.. По за-ве-ща-нию!.. А?.. В этом есть что-то таинственно-мистическое, сказал бы какой-нибудь олух, верующий в сверхъестественное…
– Да, это так, – соглашался я, – но что же теперь буду я с ним делать?
– Ха-ха-ха!.. Да, это задача!.. В самом деле, что ты с ним будешь делать?..
И вот, прошло уже более двадцати лет, а бабушкин саван всё ещё лежит у меня в чемодане, где я храню не особенно нужные вещи. И я не знаю, что мне сделать с этим саваном? Куда же мне его девать?
Помнится, лет десять назад, когда у нас в доме умерла кухарка Авдотья, и когда её похолодевший труп положили в переднем углу кухни, дед призвал меня в кабинет и сказал:
– Знаешь что… одень-ка ты этот бабушкин саван на Авдотью… право, а то что он у тебя будет лежать да тлеть зря…
Кривая усмешка бродила по губам деда, но это меня не смутило. Слова его осенили меня как слова откровения, и в первую минуту я согласился с дедом и хотел пойти и передать родственникам кухарки подарок бабушки. Но я не решился этого сделать.
– Неловко, дедушка, как же это так?.. Бабушка готовила его для себя, а я вдруг подарю его кухарке… отдам его Авдотье, – поправился я.
И в ту же секунду я понял, что слова эти «подарю», «отдам» я сказал, не подумав: как же это в самом деле можно что-нибудь отдать или подарить мертвецу?
Большими «невишными» глазами посмотрел на меня дед и с негодованием сказал:
– Ну, иди!.. В тебе ещё чёртова бездна сословных предрассудков… Как же это можно подарить мужичке саван, изготовленный для дворянки, для супруги профессора?.. Эх, ты…
И дед не на шутку разобиделся. Но напрасны были его обиды: родственники Авдотьи сшили ей свой саван, и в бабушкином саване не оказалось нужды.
XIV
Авдотья – до некоторой степени трагическая женщина. Умерла она молодой, цветущей. Ей было всего лишь двадцать пять лет, когда её схоронили. И кто бы мог подумать, что у неё есть своё большое горе?
В нашем старом доме появилась она, когда мне было лет пятнадцать. Мужа её угнали на войну с турками, и ей пришлось уехать из деревни. И все мы удивлялись, почему Авдотья, сильная и бодрая, покинула деревню? В семье у них достатков хоть отбавляй, хозяйство велось исправно – каждые рабочие руки дороги, а она приехала в город и нанялась к нам в кухарки.
– Этот проклятый город все лучшие деревенские соки выжимает! – сердился дед, когда Авдотья нанималась.
Услышала эти слова Авдотья и сказала:
– Нешто я уехала бы из деревни?.. Ни в жисть!.. Свекровь-ведьма поедом съела…
И Авдотья рассказала, как свекровь-ведьма её поедом ела.
Авдотья любила мужа своего Трофима, и, когда его угнали на войну, она затосковала.
– Свету Божьего не взвидела, – говорила она. – Проводила Трофима, сама плачу дни и ночи. Точно схоронила его, а не на машину проводила… Хватаюсь за дело, думаю, мысли разгоню, а Трофим не выходит из головы. А свекровь бранится: «Почему плохо сено граблю? Отчего хлеб в печи пригорел? Почему телят забыла молоком напоить?..» И сама знаю я: и сено плохо граблю, и хлебы не досмотрела, и телят не напоила… А что с собой, с окаянной, сделаешь? Не выходит из головы Трофим. Дело делаешь – из рук всё валится, а ночью уйду в куток и плачу, лежу с открытыми глазами до зари и плачу. А поутру свекровь опять поедом ест… Со света сживала, вот и пошла в город…
Первое время Авдотья понравилась и маме, и тёте Ане, и всем нам. Ловкая она была и расторопная, кушанье научилась готовить быстро, и в кухне у неё были чистота и опрятность. Грамотная она была и, бывало, вечером сидит и читает толстую книгу «Подарок молодым хозяйкам» и усваивает всё, что надо, чтобы кушанья господские готовить.
А дума о Трофиме не оставляла её, и мама говорила:
– Золото эта Авдотья: понятливая и работать мастерица, а ничего с ней не поделать: стоит у плиты, а сама Бог знает о чём думает…
– О чём?.. О Трофиме, разве вы не знаете, Клавдия Ивановна? – скажет дед и добавит. – Любовь – всеобъемлющее начало, и это хорошо, что она так умеет любить…
– Позвольте, папаша, а мне разве от этого лучше? – возражает мама. – Вчера пудинг засушила, нынче воскресенье, а у неё воздушный пирог не удался…
– Ну, Клавденька, надо же понять и человека, – вставит своё замечание и тётя Аня, которой так понятна сила всеобъемлющей любви.
– Милая Клавдия Ивановна, но не умрём мы с вами, если в воскресенье останемся без сладкого? – продолжает прежним тоном дедушка.
Отец, ненавидящий Авдотью, всё время молчал, сидел над газетой, насупившись и барабаня пальцами по столу. Это был признак неудовольствия, скрытого, но тоже всеобъемлющего.
– Позволь, отец, – наконец сердито сказал он, – но почему мы из-за кухаркиной любви должны оставаться без сладкого?
– Чу-у-дак ты, Евгений.
– Почему – чудак?
– Да ведь человек она, Авдотья-то?..
– И я человек…
– Тем более… вы с нею и должны понять друг друга. У неё любимый муж на войне… Может быть, он уже убит?..
– Ну, так что же, чёрт возьми! – вдруг стукнул папа рукою по столу да так, что посуда зазвенела. – У Авдотьи муж на войне убит, а мы должны остаться на воскресенье без сладкого. Где тут логика?..
Дедушка только рассмеялся, махнул рукою и сказал:
– Афоризм твой замечательный. Это ты хорошо сказал, у кухарки муж на войне убит, почему же мы должны остаться на воскресенье без сладкого?.. Это замечательно.
– По-моему, тоже надо понять человека и простить ему, – вставила и всё время молчавшая тётя Аня.
Больше года Авдотья не получала вестей о Трофиме и всё больше и больше сердила своим поведением и маму, и отца. Поговаривали даже и о том, чтобы заменить её другой прислугой.
И вот что-то необычайное случилось с нашей кухаркой. Вдруг почему-то она точно переродилась: повеселела, стала внимательной у плиты, и сладкое исправно подавалось нам на стол ежедневно. Ходила раньше Авдотья в скромных тёмных платьях как вдовица, а теперь завела себе городского покроя кофточки, купила жакет с большими круглыми пуговицами и ботинки стала носить на больших каблуках, и стройной стала её талия, затянутая в корсет.
– Слава Богу, выбила из головы дурь-то!.. Утешилась!.. – с улыбкой и довольная изменением в характере кухарки говорила мама.
– Каким-то пожарным, говорят, увлеклась, – как-то таинственно заметил и папа.
Дед молчал и думал какую-то свою думу, я думал о судьбе забытого Трофима, а тётя Аня говорила:
– Так всегда бывает: с глаз долой – из сердца вон!..
И я видел, какой скорбью наполнялись глаза тёти.
Так мы все были довольны Авдотьей около полугода. Потом она опять изменилась. Работала по-прежнему хорошо и не возмущала ни маму, ни папу. Но только почему-то она перестала носить корсет и ботинки на высоких каблуках заменила своими старыми башмаками, и жакет с большими пуговицами спрятала в сундук.
В дни увлечения пожарным она такие красивые задушевные пела песни, деревенские песни, и в них я улавливал и таинственный шёпот сосновых боров, и звоны ручьёв, и тихие молитвенные минуты утренних зорь, и грусть пустынных степей, наших русских степей…
И вот перестала Авдотья петь эти песни, ходила сумрачной и молчаливой, и в глазах её я читал постоянную тягучую тоску и боль…
И вот Авдотья умерла, примирила всех нас с собою и унесла в могилу тайну своей печали.
Странные вещи рассказывала об этой смерти мама. Она как бы предчувствовала близкую смерть кухарки.
– Всё сны вижу скверные, – говорила она. – Будто Авдотья нарядится в моё подвенечное платье и бегает за мною по комнатам и всё старается поймать меня… Бегу я от неё, а ноги у меня отнимаются…
– Во сне всегда так бывает, – замечает отец, – бежишь или хочешь бежать, а ноги не бегут… Так и наяву иногда бывает: хочешь убежать куда-нибудь от проклятой жизни, а ноги не двигаются.
– Не перебивай, пожалуйста, дай досказать! – сердитым тоном перебивает мама.
– И какие вы, господа, отсталые люди, – с усмешкой вставляет своё замечание и дед, – всё ещё верите в сны…
Молчание. Звонко поёт в соседней комнате канарейка. Тикают часы. Отец косится на деда, мама – на отца… А я смотрю на них и думаю: «Какие вы мёртвые люди»…
По лицу деда бродит ехидная улыбка, но он молчит, чуя, что скажи ещё слово – и опять начнётся грубая ссора между мамой и папой. Дедушка любит иногда стравливать их и, стравивши, сидит тихо и улыбается.
– Как бы она, Авдотья-то, не умерла, – тихим голосом говорит тётя Аня, всегда молчаливая и грустная.
– Может быть, и все мы скоро умрём? Что же об этом говорить! – почему-то сердится папа.
– Тебе бы давно пора подохнуть… развратник!.. – злобно выкрикивает мама.
– А тебе?.. Тебе надо остаться жить?.. Да?.. – вскочив со стула, забормотал весь раскрасневшийся отец. – Тебе надо жить, чтобы выйти замуж на этого… любовника-то твоего… актёрика-то.
– Замолчи ты, проклятый!..
Мама встала, бросила на стол чайные ложки, которые перед тем перетирала полотенцем, вышла в угловую комнату и бросилась на кушетку.
Опять с ней случилась истерика. Я подбежал к графину с водой, а тётя Аня бросилась к маме. Отец стоит у окна и тяжело дышит, а дед сидит покойный, молчаливый, и тихая улыбка застыла на его губах.
Молчание. Тикают часы. В угловой комнате свистит и заливается разными трелями канарейка. И странно звучит её радостное пение в доме, где так много враждуют между собою близкие.
XV
Случилось что-то страшное в нашем доме… Был поздний час вечера. Часы только что пробили двенадцать… И выла осенняя буря в саду, и смотрела чёрная ночь в окна. А в доме у нас было тихо и тоскливо. Горела над длинным столом большая лампа под белым абажуром. Примолк на столе потухший самовар. Горничная Глаша мыла чайную посуду. Отец читал газету. Мама раскладывала пасьянс. Дед, закутанный пледом, сидел в кресле с высокой спинкой и молчал, и не бродила по его губам насмешливая улыбка.
И все мы молчали и слушали… Гудела за окнами осенняя буря, и слышался шёпот. То тётя Аня стояла в угловой комнате перед иконой и молилась… Шёпотом молилась, и мы все слышали этот шёпот, но не слышали слов молитвы… Шёпотом молилась тётя Аня, и только одну фразу улавливали мы все из её молитвы:
«Упокой, Господи, душу рабы твоей Авдотьи… Упокой, Господи, душу рабы твоей Авдотьи»…
Вдруг мама вскочила, бросила в отца колоду карт, взвизгнула и крикнула:
– Подлец!.. Подлец!.. Это ты уморил её… Это ты ей купил ботинки на высоких каблуках. Это ты… Ты!.. Любовник проклятый!.. Любовник кухаркин!..
И она забилась в истерике, разрывая бахрому на своей кофточке. И были дики и страшны её глаза.
Тётя Аня увела маму в её комнату. Отец вышел. Дед прикрыл глаза рукою, как часто делал это, когда его беспокоил свет столовой лампы, а я сидел и не знал, что делать…
А полчаса спустя по-прежнему молилась тётя Аня в соседней угловой комнате. Она как будто не заметила случившегося в столовой. Между нею и нами стояло молчание нашего дома, то торжественное молчание, которое приходит в дом вместе с покойником. И слышались слова её молитвы:
«Упокой, Господи, душу новопреставленной рабы твоей Авдотьи»…
И выла за окнами буря, бессильная побороть молчание смерти.
И я представлял себе: лежит в кухне в переднем углу бездыханный труп Авдотьи. И стоит над ней молчание с чёрными крылами…
Этот бездыханный труп вскрыл городской доктор и нашёл в желудке Авдотьи мышьяк, которым она травила крыс.
Авдотья покончила самоубийством. Всё думала и тосковала о своём Трофиме. Была весела, когда любила пожарного… А, может быть, и не любила, и не было никакого пожарного в её жизни. А что, если правда, что сказала мама?.. А что, если правда, что отец жил с Авдотьей?.. И почему она покончила с собой, если ей было так хорошо: и Трофима она забыла, и полюбила папу?.. Один я с самим собою не мог подыскать ответов на эти вопросы…
Никто не мог и подумать, что Авдотья близка к самоубийству. Утром трагического дня встала она раньше всех как и всегда, подоила коров, внесла в столовую самовар, кофейник, только что напечённые розовые булочки, потом сходила на рынок и изготовила обед. В четыре часа все мы пообедали. Авдотья вымыла посуду, аккуратно составила её в буфет. Потом подмела кухню, подтёрла пол, горшки и кастрюли вычистила и составила на полку над плитой. Не забыла даже налить керосин во все лампы, налила воду в самовар для вечернего чая, а потом приняла мышьяк, которым морила крыс, пошла в чулан и там умерла.
Как будто она не хотела навсегда уйти от нас, а вышла только «со двора», как делала это по воскресеньям. Так странно было думать, что Авдотья сделала всё, что полагается кухарке: откормила господ, прибрала кухню, а потом ушла в чулан и отравилась…
Что же это такое? Что это за жизнь? Что это за смерть? Кто была она, эта Авдотья?..
Трудно разгадать душу человека: носит он в этой душе свою трагедию рядом с заботами о мелочах «чужой» жизни.
Как жаль, что родственники Авдотьи предупредили меня и нарядили её в свой саван. Как хорошо бы было бы похоронить её в саване, доставшемся мне от бабушки. Пусть бы мужичка покоилась в господском саване… Я никогда об этом не забыл бы, и осталась бы память об Авдотье «госпожой» моей печали.
