Читать книгу: «Жизнь пяти», страница 2

4

Уютный, шуршащий шум осеннего дождя в ансамбле четких, глухих ударов разбивающихся о толстое стекло окна крупных капель, срывающихся с откосов покатой, далекой, темной крыши, желобов водостока и тонких, невидимых в пелене воды и ночи, изогнутых, сиротливо-пустых веток.

Деревянная тонкая рама приоткрыта, ровно настолько, чтобы дать влажной, сырой, леденящей кожу прохладе, пахнущей свежестью дождя и прелостью чернеющих, опавших листьев без труда проникать внутрь погруженной в сосредоточенный полумрак комнаты. Единственной светлой точке в зияющих сумраком прямоугольниках окон на фасаде главного университетского корпуса.

Магические огоньки легко подрагивают, медленно и любопытно искрясь, проплывают мимо длинного, выдвинутого на середину кабинета тяжелого, массивного стола. Мягкие, теплые блики от их негаснущего света длинными, мерцающими полосами играют на его полированных, кое-где побитых торцах, на потертых неровностях вытравленного дерева, на корешках многочисленных, сложенных аккуратными стопками книг и резких срезах, колышущихся от движения воздуха, листов исписанной бумаги. Кругом – тишина и глубокие, почти черные, с вкраплениями умбры и фиолета тени, кругом – тайна…

Толстая, совсем новая обложка пухлой, составленной из отдельных, ровно сложенных и крепко сшитых страниц, покрытых сверху до самого низу одинаковыми, глянцево сажистыми символами букв, разгоняясь от небрежного взмаха толкнувшей ее широкой, полной руки, чуть покачивается и закрывается, наполняя мир вокруг себя сероватыми, серебристыми в желтоватом свете всполохами щекочущей ноздри пыли. А следом все та же мягкая, округлая, обтянутая стареющей, дряблой кожей ладонь с короткими, похожими на маленькие цилиндры, шершавыми, кривоватыми пальцами, неспешно расходящимися в стороны от усилия, ласково, настойчиво и крепко прижимает ее к выгнутым чернилами листам, проминая их, оставляя на свежей, еще яркой ткани отчетливый, влажный от пота контур.

По изрытым морщинами щекам Римана Фильмина пробегает одинокая слеза. Он отрывает взгляд от книги и лежащей на ней собственной ладони, поднимает глаза, усталые, больные, утомленные долгой, напряженной работой, сверкающие гордостью, триумфом и радостью, сквозящие переживанием и опустошенностью, и, словно глядя в собственное, искаженное отражение, встречает точно такой же взгляд Дира – человека напротив.

Дир кивает. Слегка, с уважением и почтением склоняя уже седеющую голову, будто чествуя его, Римана, на мгновение позабыв, что и сам внес в оконченную работу неоценимо большой вклад.

Риман, растроганный до глубины сердца, зеркально кивает в ответ. Маленькие, огоньки вокруг растрепанных, курчавых, белых, с отдельными, словно вычерченными по линейке рыжевато-сероватыми полосами, обрамляющими блестящую лысину макушки, подхватив его волнение, мигают.

И Риман, вновь встречаясь взглядом с Диром, ловя четкие контуры его похудевшего, осунувшегося, постаревшего, огрубевшего от горя и испытаний, оставленных за их спинами долгих, еще неоконченных Темных арков, лица думает, сколько же силы в этом человеке, сколько храбрости, сколько мудрости, решительной, деятельной веры в их общее дело, сколько бесстрашия и самоотверженности. Сколько всего того, что никогда не было у него самого… Разве свершилось бы задуманное, не будь рядом Дира, разве кто-то бы вообще поверил в него, в его идеи…

Нет.

Он, оторвав руку, мягко, с осторожностью, но настойчиво двигает книгу вперед, в пустоту стола.

Нет, он не достоин сделать это сам.

Однако Дир, на мгновение нахмурившись, сведя вместе густые, выразительные брови, останавливает его. Высокий воротник профессорского пиджака, врезаясь острыми краями плотной ткани, оставляет красные складки на дряблой коже его жилистой шеи.

Он непреклонен, как всегда. Он же давно дал ему понять, кто должен сделать это.

И Риман не спорит. Лишь вздыхает, с укором и благодарностью. А затем аккуратно, даже нежно в пронзительной тишине неуклюжими на вид пальцами, привычно обхватившими стилус поблескивающего металлического пера, выводит на девственно чистом холсте обложки ровные, изящные, витые буквы.

“Слова конца и начала”.

Слова моего сердца. Слова будущего. Слова надежды…

И опуская перо, ощущает как плотнее обступает их прохладная темнота ночи, как движутся в углах тени, как серые маски закрывают их лица, чувствует, как в безмолвии ночи звучит набат его совести, а на плечи навечно опускается груз тревожной, полной сомнений и гнетущих кошмаров ответственности за каждое написанное на этих страницах слово.

…Слова трагедий и смертей. Слова приговоров и казней. Слова жертв и убийц. Слова покоя и порядка. Слова, которые положат конец старому миру и создадут новый. Слова, которые никто из них двоих, единожды написав, уже не в силах будет изменить.

Его тело нервно подрагивает и, будто вмиг лишившись остатка физических сил, медленно оседает, обвисает на едва удерживающих собственный вес костях и ослабленных, потерявших тонус мышцах. Риман вновь поднимает голову. В мыслях пророчески гремит гром…

Гром молотков судей, гром дебатов за круглыми столами парламентов, гром хлопающих дверей кабинетов следователей, гром бесшумных шагов агентов, гром слов единого языка в едином государстве. Гром нового миропорядка. Гром наступающего будущего.

… И дождь за окном едва слышно затихает.

5

Лист в три сложения, разделенный на четкие прямоугольники, мерно покачивается в такт движениям тела.

Верхняя часть, там, где размашистым почерком отца под вензелями фамильного герба введено ее имя, практически насквозь просвечивает в преломленном, беловато-серо-голубом свете ночи. Рефлекс полупрозрачной бумаги бархатистым, теплым отсветом падает на ровные кирпичики абзацев, куда менее аккуратных и изящных, более простых и прямолинейно-требовательных, составленных из нервно подрагивающих последовательностей букв, будто невольно повторяющих своей все более искажающейся формой мысли и чувства автора: мрачнеющего, сдающегося, теряющего терпение и понимание от начал к концу. Лист, переливом цвета переходящий из приятного охристого к багрово-сажистому, покрывают едва заметные разрезы сорвавшегося пера: тонкие, безмолвные полосы, словно своеобразный счетчик неисчислимых прошлых попыток. А дальше – полоса глубокой тени, подпись и имя. Теперь такое же одинокое, как и ее собственное все эти годы.

Сколько Зира помнила себя, она всегда была одна – ни друзей, ни подруг, ни неизменно стирающихся с возрастом из воспоминаний приятелей мимолетной, пьянящей юности, ни (наполненный молчаливым укором взгляд в сторону письма) понимающей, поддерживающей семьи. В своем небольшом, провинциальном городке на побережье Экусо эваль невдалеке от шумного Оастама¹¹ она никогда не была желанной, не была своей. Одни сторонились ее из-за громкого имени родителей, другие – по причине заурядной, если не отталкивающей внешности, третьи, те, что все-таки снисходили до разговора, убегали от дерзкой, незнакомой странности ее сбивчивых речей. И ладно бы эти простые, недалекие люди, что они знают, что понимают, как говорил отец – беднеющий, стареющий, одурманенный призраком былого величия потомок некогда знаменитого рода Оастарена¹², так даже в собственной семье, среди многочисленных кузенов, тетушек и дядюшек ей, кажется, не были особо рады. Родители всегда хотели видеть в единственной дочери лишь женщину, жену, актив, который стоило продать кому-то повыгодней (все ради рода, Зира, ради крови). А она грезила историей, магией и наукой, мысленно примеряя на худенькие, детские плечики таинственные мантии академиков и профессоров, о которых читала в книгах.

Нет, она не вернется. Да и разве сможет?

Бледные пальцы медленно проскользили по складкам прохладного одеяла. Длинные, шелковистые, тонкие, темно-каштановые волосы прядь за прядью упали на гладкую кожу открытой спины.

Здесь в университете у нее вдруг появилось все, о чем когда-то лишь осмеливалась робко мечтать невысокая, несуразно сложенная, отвергнутая девочка. Друзья, учителя, призвание, внимание, уважение, будущее…

А теперь он просит (она усмехнулась, горько и надрывно), просит ее оставить это и вернуться назад.

Ха-х, браза…

Сегодня, как и семь лет назад, она любила ругаться в темноту ночи.

… старый глупец.

Сердце в глубине груди неприятно кольнуло, больно и обидно, с любовью и ненавистью, с тоской и разочарованием.

Он не простит ей этого. Не простит самовольства и отказа. Не простит то, что она собиралась бросить его в топком болоте одиночества, горестной потери и так нежданно постигшей его трагедии.

Однако…

Пальцы продолжили свой путь, тело гибкое, молодое, обернутое тонкой тканью шелкового халата подалось вперед, волосы нежно и мягко перекатились за выгнутые изящной дугой плечи.

Она ловко подхватила письмо, затем подняла его выше, на уровень блестящих, сверкающих холодом далеких, беспристрастных звезд глаз, словно пытаясь напоследок отыскать скрытые смыслы в падающем на ее лицо сквозь тонкий лист свете восковой, зеленоватой луны. А потом резко, решительно, беспорядочно перебирая искривленными пальцами, надежно смяла похрустывающую и рвущуюся бумагу в плотный, предательски влажный от слез комок и, размахнувшись, не глядя, бросила его в сумрак альстендорфской ночи.

Я никогда не вернусь отец. Никогда.

6

Он всегда любил эту обновленную, сосредоточенную, даже чуть тревожную тишину раннего утра, тишину пустого мира, вновь и вновь рождающегося, освобождающегося от тягучей паутины ночи по неведомому, непостижимому в тайнах своих велению вселенной. Теперь за окном обмытая в каплях первых, холодных дождей, обласканная тлеющим, оранжево-синим рассветом царила робкая, пока юная весна. Первые дни, наполненные прелюдией торжественного гимна пробуждающейся природы, последние дни его жизни, взвинченные и напряженные как кульминация затянувшейся симфонии.

Старинный паркет ректорского домика вальяжно, с ленцой заскрипел под тяжелым, твердым шагом. Дверь массивная, дубовая, с изящными темными петлями и полированной бронзой круглой, блестящей ручки бесшумно затворилась, глухо охнув за его все еще крепкой, по старчески чуть сгорбленной спиной. Полы удлиненного, расшитого невидимым узором плотных нитей профессорского кителя подернулись от налетевшего порыва, покалывающего легкими морозными иголочками холода ветра. Чуть дрогнув, приятной волной плотной ткани коснулись дряблой кожи штанины свободных брюк с острыми, продольными стрелками. По-новому привычно завибрировал воздух у сомкнутых вокруг неизвестного, темного предмета кончиков пальцев правой руки.

Он замер, на миг охватив взглядом открывшуюся перед его взором картину. Величественные великаны-сосны, хрупкие, кокетливые ели с мягкими, игриво-зелеными лапками, прозрачная, исчерченная черными линиями голых веток глубина остальной части парка. Камень невысокого крыльца: серый, с темными и светлыми зернами, щербинами и кратерами; две ступеньки. И они – пять замерших на дорожке фигур.

Пять его лучших учеников, пять профессоров, пять магов, пять легенд будущего, пять друзей, пять ровесников…

Седые пряди медленно колышет ветер. Он чувствует на сухой, покрытой морщинами и пятнами коже лица его живое дыхание, и улыбается. И они один за другим, будто подхватив неожиданную волну, улыбаются в ответ, по цепочке переглядываясь друг с другом.

Курт, высокий, уже не такой худой как когда-то давно, но по-прежнему несуразно, неловко длинный, со светлыми, тронутыми белым и серым волосами, и вытянутыми, пепельно-бледными пальцами. Постаревшая красавица Вала, стройная, гибкая, несмотря на свой пятый десяток, с горящим взглядом ясных глаз и сомкнутыми, упрямо поджатыми губами. Невысокая, статная, уверенная, неизменно гордая, чуть нахмурившаяся Зира, спокойная и сосредоточенная, с воинственно собранными в тугой пучок тонкими каштановыми локонами. Нетерпеливо переступающий на месте громада Митар, лысеющий, осунувшийся, растрепанный, но от этого еще более мужественный, непреклонный, непобедимый и грозный. Задумчиво печальный Дир с опущенными дугой плечами и сомкнутыми руками, скованный внутренней тревогой, сомнением и необычной, обреченной решительностью.

Все – в строгих профессорских костюмах, торжественно украшенных крохотными, золотисто-розовыми в отсветах рассвета кружками грейе¹³, лишь у Валы на плечи накинут ее любимый походный кожаный плащ, все, кроме Зиры – с поблескивающими металлом эфесами рапир и шпаг, убранных в практически одинаковые ножны, закрепленные на скрытых за пиджаками крепких поясах. Все – так неуловимо изменившиеся, словно помеченные прикосновением какой-то неведомой силы, общего тайного намерения и рокового знания. Все – такие молодые для него и такие старые для них самих. Все еще вместе. Все еще с ним.

Что ж день настал.

Он отрывает от них наполненный призывом и печалью взгляд.

День заката и рассвета. День конца и начала. День, когда они решат судьбу собственного мира, они – неизвестные известные. День, подготовленный долгими ночами, предреченный кровавыми днями восстаний, заревом городских пожаров и безжалостной войной, начертанный сумраком Темных арков. День, который воспоют в веках. День падения последнего короля. День падения последнего королевства. День гибели Мирана.

Сегодня они оставят споры и дискуссии, лекции и книги, отставят такие привычные, дарящие безопасность и уют комнаты и аудитории, оставят учеников и учителей, стены родного университета, оставят магию и науку. Сегодня они бок о бок отправятся в главное путешествие своей жизни…

Отправятся туда, откуда ни одни из них не уже надеется вернуться назад.

2. Время конца и начала

1

Рассвет. Такой же как вчера и вместе с тем совершенно иной. Разлив яркого алого на темно-синем тонким ручейком леденящей тело и мысли прохлады раннего утра проникает в просторную комнату через щель едва приоткрытой створки изящного арочного окна. Внутри – приятное послевкусие завершенности, грядущего обновления, желанного облегчения после тяжелой, выполненной работы и чуждое, такое новое похмелье усталости, приправленное ядом растревоженной совести и запахом скорби еще не осознанных потерь. Снаружи – улицы, кварталы, площади Мирана, пока милосердно завернутые, укрытые, погруженные в фиолетово-серый сумрак неведения и клубящийся туман незнания, скрывающего, и каждый из них, гадая, думает об этом, многочисленные тела жертв прошлого дня.

Стены – дерево, умбра и вино, холсты в старых, золоченых рамах, переливающиеся мазки застывшего во времени масла, редкие пейзажи и неброские натюрморты; грузные, плотные, вязкие складки портьер, нежные воланы опавших, прозрачных тюлей, лакированный паркет пола с истоптанным то тут то там беловато-серыми следами ног красновато-охристым полотном ковра, дорогая мебель: мягкие кресла и диваны, обитые приятно гладкой на ощупь, упругой тканью цвета разбавленного молоком крепкого, черного чая.

Мрачные тени в пустых углах.

Тесный круг. Мерцающее сияние магических огней в центре.

Вала в узком кресле с высокой спинкой и удобными подлокотниками, расслабленно откинувшаяся назад. Разметавшиеся, густые светлые волосы, тонкие прорехи седины, осунувшееся лицо, прикрытые подрагивающими веками глаза. Полы ее темного, практически черного плаща, кое-где покрытые толстым слоем осевшей, темно-серой, засохшей грязи и глянцево-сухими подтеками крови, складками порезов свернулись по бокам хрупкого, усталого тела. Внизу у самых кончиков высоких кожаных сапог полоса серебрящейся ленты металла – ее шпага оставленная отдыхать до поры до времени.

Зира рядом в углу убаюкивающей, обволакивающей глубины дивана, выпачканного по бокам кровью и пылью с ее одежды. Выбившиеся каштаново-коричневые пряди, тусклые и растрепанные, эффектной рамкой обрамляют необычно бледное, почти пепельно-белое круглое лицо с гордо приподнятым по привычке аккуратным, покрытым липким слоем сладковатого, блестящего пота подбородком. В глазах темно-зеленых и одурманенно мутных, с огромными черными прорехами зрачков еще заметны отголоски ужаса, боли, страдания и языки странного, холодного, отрешенного пламени.

В другом, скрытом от огней углу Митар. Легкие, размытые контуры мускулистых плеч, неровная дуга сутулой спины. Сине-серые всполохи света на влажной коже там, где изможденное тело изрезано мелкими, еще кровоточащими ранами и порезами, многоугольники торса, рук и брюк. Два ярких огонька горящего, направленного вниз взгляда в бесформенном силуэте сумрачной тени, лишь отдаленно напоминающей фигуру человека. Его оружие бережно приставлено рядом, к широкому подлокотнику, на котором верным стражем, безвольно спустив одну ногу на пол, ловко примостился Курт.

Курт ранен, но не слишком серьезно. На впалой, узкой щеке со стороны, куда падает желтовато-белый свет, кроваво-синий подтек. Уголки длинный, тонких губ опущены, отчего на коже, там, где до этого пролегали глубокие морщины, теперь веером разлетелись необычно светлые на фоне пыльного, серого, землистого лица неширокие полосы. Хрупкая в объемных складках пиджака верхняя часть тела искривлена, наклонена вбок, будто притянутая неведомой силой, локоть, согнутый под острым углом, глубокой впадиной проминает ткань спинки дивана. Одежда – грязная, влажная, изорванная. Курт дышит неестественно глубоко, тяжело, резко и надрывно, с едва различимым, сдавленный хрипом, поднимая вверх словно вдавленную в тело чьим-то мощным ударом грудь, и спустя секунду, мягко оседая, опускает ее, щурясь от боли и вздымающейся в воздух сероватой пыли, щекочущей его раскрытые ноздри.

Рядом Дир, без движения застывший в еще одном кресле. Расслабленный и одновременно собрано нервный, с каменной маской вытянутого, рельефного лица, бледного, практически белого, с неуместно живыми, яркими, алыми вкраплениями ссадин и порезов, блестящих от крови и пота. Его пальцы длинные, восковые, изогнутые, напряженные, со вспухшей на тыльной стороне ладони сине-зеленой витвистой сеткой сосудов, нещадно, будто когти зверя впиваются в податливую мягкость подлокотника. Рапира тонкая, непоколебимо стройная, мирно покоится на практически сведенных вместе коленях, лишь изредка подрагивая от непроизвольных движений тела. Дир, устало склонив голову на бок, обеспокоенно поглядывает то на Курта, то в центр их импровизированного круга, туда, где в гордом, непримиримо скорбном величии собственного одиночества на небольшом, низком столике небрежно брошенный кем-то мирно покоится темный, черный, сквозящий смертью металл сертэ¹⁴.

Он здесь, а это значит их учителя больше нет. Он здесь, и значит нет в живых их главного врага.

Они молчат. Замерев в едином порыве безмолвного, тягостного траура и торжествующей, долгожданной, страшной победы. Размышляя каждый о своем и об одном и том же одновременно.

В ушах эхом прошлого раздаются стоны и крики, в глазах отсветами ярких огней проплывают статичные, выхваченные нещадной памятью искаженные мукой лица. Лица, что оборванными жизнями их хозяев теперь навечно останутся с ними. Их будущие ночные кошмары и строчки предсмертных исповедей.

В прохладном воздухе комнаты еще витает запах войны и крови. Предрассветный, леденящий, сводящий с ума ужас, из цепких лап которого они еле выбрались пару часов назад.

Несколько жутких, пахнущих влажным, тошнотворно-сладким тленом мгновений, несколько секунд собственного, безвозвратного, неизбежного падения перед первыми нотами испепеляющего тьму горна рассвета.

И вот наконец яркий, нестерпимо сияющий край солнечного диска медленно выплывает из бесконечной вереницы темных, городских крыш. Его дерзкие стрелы-лучи бесстрашно врываются в комнату, на короткий миг наполняя ее всю неожиданно теплым, ласковым светом, изгоняя мрак и тени ночи, а затем ускользают, преломляясь и распадаясь на острых гранях сертэ, рождая веселый, задорный хоровод сверкающих бликов. Крошечных солнечных зайчиков, пробегающих в своей неведомой игре по их серым, хмурым, измученным лицам.

Финальный аккорд прошлого. Торжественная увертюра будущего-настоящего.

Воздух теплеет.

Зира, как всегда первая, как всегда соединяющая их всех, таких разных и порой, непримиримых, улыбается. Робко, словно настороженно пробует на вкус это, кажется, вдруг позабытое уже, непривычное выражение радости, примиряя, прилаживая его к новой себе, к новому миру. И они разом, будто подхватывая ее настроение, тоже улыбаются. Кто широко, с облегчением отступивших страхов, кто с трудом, через пелену боли и терзающий сердце и тело страданий, кто также робко, с недоверием и сомнением в собственных силах.

Они улыбаются, перебрасываясь волной взглядов и чувств, мимолетных ощущений и невысказанных мыслей. Улыбаются солнцу, жизни, наступившему дню и друг другу, улыбаются готовые перейти к чему-то большему, чем отрешенно скорбное, замкнутое молчание…

Но время против.

Шелест одежды, гибкие шаги узких, бойцовских сапог, стройная, юркая фигура, взмах когда-то светлого рукава рубахи, длинная, плотная коса, новый запах – гари, ночи и моря. Ривин Вут, мягко ступая, разрушает их круг.

Он поворачивается к Митару. На руках – россыпь порезов и ссадин, на лице – черные полосы сажи и пепел усталости. Голос – непривычно рваный, сухой и безликий.

Митар, нашли твоего отца.

Тени вновь наполняют комнату.

Рука Курта, медленно скользя по грубой ткани пиджака, крепко, насколько хватает сил сжимает подрагивающее плечо друга.

Митар встает. Взрывая воздух клубами пыли. Пробуждаясь, будто заснувший давным-давно великан, поднимается, словно древний воин, когда-то злым роком судьбы обращенный в камень и теперь вновь ощутивший живительно обреченное дыхание жизни. Расправляет широкие плечи и крепкую спину, ловким движением сильной руки подхватывает оставленное оружие.

Курт рядом тоже с тихим неловким стоном пытается встать на ноги. Однако Митар решительным жестом острого клинка останавливает его.

Идем.

Он мерно кивает Ривину и, не дождавшись ответа, ведь и так знает, куда направляться, растворяется в ласковом свете утра.

Растворяется, чтобы где-то там, через несколько кварталов отсюда, едва-едва успеть расслышать последний вздох умирающего от собственного заклинания, горячо любимого, но так и не смирившегося с поражением короля, отца.