Читать книгу: «Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию», страница 5

История русской души

В свой начальный период русская душа, как и европейская в эпоху готики, была настроена гармонично. Гармоничным духом веет от древнейшего русского христианства. Православная Церковь в основе своей терпелива. Она отрицает насильственное распространение своего учения и несвободу совести. Свое поведение она меняет только со времен Петра I, когда, подпав под верховную власть мощного государства, она допустила ущемление им своих благородных принципов. Гармония разлита на лице русского священника. Мягкие черты его, волнистые волосы напоминают древние иконы святых. Какая противоположность западным иезуитским головам с их плоскими, строгими, цезаристскими лицами! «Для русского типа святых в целом характерны спокойствие и умеренность всего духовного склада, просветленность и мягкость, духовная трезвость, далекая от экзальтации и истерии, мужество и кротость одновременно» (Арсеньев¹¹²). Печать гармонии лежит и на старчестве – этом своеобразном и возвышенном явлении, родившемся на русской земле. Киреевский вообще противопоставляет «деловому, почти театральному поведению европейцев, со свойственной им суетливостью, – смиренность, спокойствие, достоинство и внутреннюю гармонию человека, выросшего в традициях Православия». Это чувствуется во всем, в том числе и в молитве. Русский не выходит из себя от умиления, напротив, особое внимание он обращает на сохранение трезвого рассудка и гармоничного состояния духа. Русский Киреевский (1850) стоит ближе к античному греку, нежели к русским нигилистам последних поколений. Он ближе к грекам, нежели весь европейский классицизм эпохи Просвещения. Грек тоже придерживался правила быть сдержанным даже в молитве. Μέτριον νυν ἔπος εὔχου¹¹³ – слышится в молитве Ахилла, взывающего к богам о защите. – Подтверждением того же чувства гармонии является русская иконопись и древнерусская живопись вообще: совершенная по форме Святая Троица Андрея Рублева (1370–1430), творения мастера Дионисия, древнерусское зодчество с его благородным покоем, как церковь Покрова Богородицы на Нерли под Владимиром (1165) или Дмитровский собор во Владимире (1194). Идеальное чувство формы в этом искусстве сразу бросается в глаза. Последним крупным проявлением этой архитектоники был классицизм эпохи Александра I. В том же ряду можно назвать и гармоничные организационные формы древнерусской жизни – свободолюбивые соборные уложения Церкви вплоть до XVII века, свободный политический строй самостоятельных торговых городов – Пскова (на Чудском озере) и Новгорода (на Ильмень-озере). Новгород, с его вольницей, был около 1400 года средоточием русского искусства и хозяйственной жизни; государство и Церковь служили народу – и это уже в XIII веке. Политическое устройство такого рода можно сравнить с греческим полисом; но оно не выдерживает никакого сравнения с более поздним московским деспотизмом. Киреевский ценил древнюю Киевскую Русь за то, что ее законы образовались органично, исходя из естественных потребностей народной жизни, без принуждения сверху, без кровавой поддержки государства, без противоречий между классами, сословиями и партиями. Там не было ’’рыцарства”, притесняющего крестьян или инородцев, а были «бесчисленные, разбросанные по всей стране общины с определенным правопорядком и со своим вождем, построенные на основе внутренней справедливости, без формализма и деспотизма». И действительно – в то домонгольское время не было царей, но были великие князья, являвшиеся в своей свободной дружине primi inter pares¹¹⁴. Одним из первых князей этого государства был Владимир, причисленный Церковью к лику Святых. – Гармонично-греческое в ранней русской душе сказывается и в той тесной связи, которую отцы Восточной Церкви искали с Платоном, в то время как на Западе ориентировались на Аристотеля. Платон даже на более позднюю русскую мысль влиял в такой степени, что один из ведущих философов современности вынужден был признать: «Нам, русским, Платон близок необычайно». Русское чувство гармонии нашло свое наиболее полное выражение в веровании в богочеловечность Христа. Согласно русскому воззрению, это и есть «само сердце христианства» (Булгаков¹¹⁵). Прометеевская культура начала с разделения Бога и мира, религии и культуры на два враждующих лагеря. (Лютер: «Князь, конечно, может быть христианином, но он не должен править как христианин. Как личность он, пожалуй, христианин, но должность или княжество к его христианству не имеют никакого отношения»). В противоположность этому богочеловечность Христа является символом самой сокровенной связи между Богом и человеком, между небесным и земным. На Вселенском соборе в Халкидоне (451 г.) был утвержден догмат о Богочеловеке и были отвергнуты учение (Ария) о том, что Христос был просто человеком, и учение (Евтихия) о том, что Он был «только Богом, и ничего в нем не было человеческого». Собор провозгласил: Христос есть одновременно и Бог, и предвечный человек (по прообразу которого был сотворен земной человек, Адам), сын человеческий без греха – понятие, которое сегодняшний европеец уже не может себе представить. Соединенные «две природы в одном и том же Христе, неслиянно, непревращенно, нераздельно, неразлучимо, при этом разница природ не исчезает, а еще более сохраняется особенность каждой природы, и обе сходятся в одно Лицо». Это означает, что вечный Бог и вечный человек (Адам) родственны по сути. Они изначально столь схожи и столь согласованы друг с другом, что смогли срастись во Христе в одно органичное личностное единство. Этой великой идеи твердо придерживалось русское Православие. Она является чистейшим и возвышеннейшим отражением врожденной гармонии в русской душе, глубинным выражением ее вселенского чувства.

Об этой Руси Киевского периода Европа знает так мало, что неудивительны суждения – точнее, предрассудки – как, например, у Шпенглера, о том, что Россия воплощает собой извечную апокалипсическую ненависть к античной культуре. Это совершенно несвойственно русским X–XV веков. При слове "Россия" не следует думать только о Достоевском. Ведь и Пушкин – русский, личность более гармоничная, чем Гете, и своим внутренним спокойствием, своей просветленной эстетикой он гораздо ближе грекам, чем творец ’’Фауста”. У русских тоже была своя готическая эпоха, воплотившая гармоничный архетип, пожалуй, в более чистой форме, чем Запад. Поэтому в Средние века они ощущали свое единство с одинаково настроенными народами Европы, воспринимали себя органической частью западноевропейского христианства, несмотря на церковный раскол 1054 года¹¹⁶, и прекрасно чувствовали себя в этой общности. До военных стычек с западными соседями тогда не доходило. Судьбоносная проблема – Россия и Европа – тогда не существовала. Душевная общность европейского Востока и Запада позволяла, даже понуждала обоих к политической общности. Индивидуалистическая историография, по своему обыкновению, ошибается и здесь, приписывая развитие этих связей прозорливости отдельных князей или заключению отдельных союзов или договоров. С русской стороны эта тема тоже не всегда находит правильную оценку. Например, защищая политику Петра I, западники, как и Соловьев в своей критике уходящего славянофильства, указывали на то, что и до Петра I киевские великие князья искали связей с Западом. Это верно, но ведь Европа эпохи Петра I была иной, чем в 1200 году. С той Европой Россия была внутренне близка, с Европой же более позднего времени – душевно противоположна.

Первые колебания русского чувства гармонии пришли с юга. Из Византии в русскую душу стал проникать чужеродный ей властный римский дух. С той поры жесткая догматика и пустой формализм стали давить на сердечную, безыскуственную, детскую веру русских. Это противоречие особенно четко проявилось в живописи, в которой наряду с задушевно изображаемым ликом Спасителя стали появляться образы Христа Пантократора, Вседержителя, олицетворяющего не Спасителя человечества, а церковное всемогущество. Столкновение византийского православия с русским благочестием стало роковым для дальнейшего развития Руси. Без этого не могли бы появиться цезарепапизм и государственная церковность, не было бы раскола XV века на православных и староверов, как и фанатичной борьбы революционеров XIX и XX веков против Церкви, связанной с монархией. Без Византии не было бы ни раскольников, ни безбожников¹¹⁷.

Два других события, определивших духовную судьбу русских, имели место в первой половине XIII столетия: это татарское нашествие на Востоке и германское – на Западе. С татаро-монгольским игом не идет в сравнение никакое другое явление в европейской истории. Оно тяготело над русскими почти два с половиной века (1238–1480), и тем не менее ни в государственном плане, ни в духовном они не погибли, хотя это и нанесло их душе глубокий ущерб, не преодоленный по сей день. Все народы, будучи долго порабощенными, обнаруживают в виде общего признака ущербность правосознания. Испытав слишком много бесправия, они теряют веру в нравственную и практическую ценность права. В то время как человек, обеспеченный правом, настаивает на своем достоинстве, бесправному приходится прибегать к низменным средствам – заискиванию, подкупу, воровству. Тот, кто является постоянным объектом преступления, вынужден защищаться и мстить также посредством преступления. С исчезновением чувства свободы исчезает самоуважение и смысл личной ответственности. Чувство долга может быть только там, где есть защита прав. Рабы лишь отбывают поденщину, но они не выполняют своего долга. Перед ними нет задач, которые поддерживали бы в них человеческое достоинство. С татарским игом в русских появились черты нечестности и раболепия. С тех пор душу русского человека нередко стали омрачать приступы жестокости. Тот, кого долго мучают, непрочь помучить и сам. Душевно истерзанному становится легче, когда он видит страданья другого. До татарского ига Русь не знала ни царизма, ни крепостного права. Не царская Москва XVI века, а вольный Новгород XIV-го – вот отражение сущности русского духа. Самодержавие – это татарское инородное тело в плоти русского народа. В самодержавии с монголо-татарским переплетается и другой чуждый элемент – римско-византийский. Глубоко символичен тот факт, что первые московские цари носили татарское облачение и римский титул (поскольку царь происходит от римского Caesar). Римский цезаризм и татарское ханство – родственные формы правления. Между способами правления Нерона и Ивана Грозного нет разницы. Совершенно очевидно, что без татарского деспотизма русская душа развивалась бы совершенно иначе. Революционное движение, от Герцена до Ленина, в своей своеобразной истории, полной страданий и почти религиозной одержимости, было направлено против того несвойственного русским римско-татарского духа, который оно было призвано окончательно сломить¹¹⁸. Без татарского нашествия не было бы русской революции!

Искажение правового сознания со времен татарского ига имело и одно неожиданно благотворное последствие, правда, лишь для светлейших умов русской культуры. Оно проторило путь к пониманию того, что правовая идея не является высшим принципом этики, что выше ее идея любви, стоящая по ту сторону права и бесправия, вины и отмщения, – идея всепрощающего, всеочищающего добра, навсегда закрывающая истоки человеческой вражды и тем самым открывающая возможность Царства Божия на земле¹¹⁹. Эта стержневая идея христианства, наталкивающаяся на упорнейшее сопротивление с момента своего возникновения и по сей день, была с легкостью подхвачена нравственной элитой России и культивировалась ею с гораздо большей серьезностью, чем это делалось на Западе. Запад, страдающий переоценкой правового принципа, не смог через него перешагнуть. Может быть, то была воля провидения – принизить правовое сознание русских, чтобы где- то, когда-то, в одном уголке земли могло быть осуществлено учение Христа о примате любви.

Третьим, довольно значительным, а по своим отдаленным последствиям и самым важным событием в истории русской души было германское нашествие начала XIII века. Тогда шведы, датчане и немцы вторглись с Балтийского моря на русские земли, основали Ригу и Ревель, добрались до Пскова и Новгорода. Таков был ответ на настоятельные просьбы, с которыми русские обращались к христианскому Западу, чтобы тот помог им отразить натиск язычников-татар. То было первым русским опытом познания европейцев, довольно горьким опытом. Тогда были посеяны первые семена отталкивания от Запада. Помимо этого, правда, германское нашествие поначалу не отразилось на развитии русской души. Однако потеря плодородных прибрежных земель, с которой трудно было смириться политически и экономически, побуждала к попыткам отвоевать их. Эта потеря заставляла русских, несмотря на их восточные проблемы, не упускать из виду Европу и все больше втягиваться в судьбы ее народов. Так из борьбы между германцами и русскими в Прибалтике возник конфликт всемирно-исторического значения – между Европой, ставшей прометеевской, и Россией, оставшейся готической. Для России это – несомненно самая значительная и самая мрачная глава во всей ее истории. А, может быть, и для Европы! – Как писал Мережковский: 800 лет мы спали; в столетие между Петром и Пушкиным мы проснулись; в десятилетия между Пушкиным и Толстым мы пережили три тысячелетия европейской истории. Из этого утверждения вытекает, что все ужасы татарского ига приходятся на время русского сна! Трудно более ярко выразить тот факт, что только после прикосновения России к Европе при Петре I начала проясняться великая судьба русского народа. Три мощных вала нового, прометеевского, мироощущения прокатились по России – в начале XVIII, XIX и XX столетий. Сначала оно шло через европеизаторскую политику Петра I, затем через идеи Французской революции, воздействию которых подверглась русская армия во Франции после войны с Наполеоном, и наконец, – через атеистический социализм, захвативший власть в России в 1917 году. Особенно тогда, когда русские побеждали на полях сражений и вступали в зону европейской культуры, – в 1709, 1815 годах, – они беспрепятственно и глубоко вдыхали в себя западный яд. Так что победы приносили им гораздо больше вреда, чем их поражения.

Борьба между сменяющими друг друга эоническими архетипами нигде не проходит без крайне болезненных потрясений. В Европе она привела к Тридцатилетней войне, в России – к большевизму. В Европе она приняла облик религиозных войн; в России сначала проявилась в виде национальной проблемы: "Россия и Европа". Но и тут она вскоре тоже приняла религиозный характер: восточное христианство или западное безбожие? И в Тридцатилетней войне, и в большевизме речь идет о решении одного и того же спора – противоречия между прометеевским и готическим мироощущением. Ведь и большевизм начал свою борьбу с протеста. Так, с опозданием и зачастую в гротескной форме, он перенял наследие протестантизма. То, что на Западе началось с Лютера, на Востоке должно было закончиться Лениным. (Промежуточными звеньями цепи были Кант, Гегель¹²⁰ и Маркс.) – Но каждый раз, как только прометеевская волна заливала Россию, ее народ немедленно, инстинктивно чувствовал, в чем дело. Он называл антихристом Петра I; антихристом он называл Наполеона, якобинца, сына революции; царством антихриста называют советское государство русские, оставшиеся верными Церкви.

Большевики тоже чувствуют эту внутреннюю связь с прометеевской эпохой. Они проявляют большую симпатию к Петру I, заслуги которого описываются в учебниках и обильно восхваляются в советском фильме о Петре; большевики чувствуют свое родство и с якобинцами. То есть они знают, в чьих рядах находятся.

Прометеевское мироощущение нашло себе в северных странах благоприятную почву, на которой оно пустило ростки, распространяясь оттуда дальше. Русский же человек, совершенно иной в своей основе, оказывал этому сопротивление всей своей внутренней сутью, восставая против новых идеалов даже тогда, когда ему казалось, что он им отдавался. Он усваивал их только в порядке фальсификации. Вероятно, большевизм является последней грандиозной, обреченной на провал попыткой насильственно насадить на русской почве прометеевские фантомы. Русский с его живым чувством Вселенной, постоянно влекомый к бесконечному при виде своих бескрайних степей, никогда не будет созвучен прометеевской культуре, проникнутой "точечным чувством” и направленной на автономию человеческой особи или, что одно и то же, – на сокрушение Богов. Чем бесцеремоннее был напор новых сил, тем яростнее и болезненнее становилась конвульсивная реакция гармонически настроенной древнерусской души. Мучительно сгибалась она от раздвоения между мощью русского ландшафта и духом новой эпохи. Все отчаяннее противилась она новому архетипу. С эпохи Петра I русская культура развивалась в чуждых ей формах, которые не вырастали органически из русской сущности, а были ей навязаны насильно. Это привело к псевдоморфозе¹²¹ культуры. Результатом стал душевный надлом, отмечаемый почти во всех проявлениях жизни последних поколений; та русская болезнь души, от которой сегодня – по крайней мере косвенно, в виде самозащиты – лихорадит все народы земли. Это – пароксизм всемирно-исторического масштаба.

Гармоническое мироощущение гораздо уязвимее любого другого. Только избранному человеческому типу дано видеть гармонию мира, несмотря на наполняющие его страдания, пороки и несправедливости. Такую картину мира дольше всех, пожалуй, смогли сохранить китайцы. Когда же она начинает колебаться, человеческая душа видит два пути спасения. Она либо аскетически отстраняется от этого бренного мира, либо стремится создать вокруг себя врожденную гармонию и становится мессианской. Аскетическим путем шел эллинизм. Он вылился в мрачную религию искупления неоплатонизма, в которой уже не узнать гомеровской ясности раннего греческого периода. Духовность постготической Европы также часто принимала аскетические черты, отворачиваясь от вещественного мира. У русских такая установка наблюдается лишь в виде исключения. К ней был очень склонен Сковорода¹²² (1722–1794). Точнее всего его можно характеризовать эпитафией, которую он просил высечь на своем надгробье: «Мир ловил меня, но не поймал». Аскетичен русский монах. Он гораздо ближе буддийскому бикше, чем монаху римско-католической Церкви. Он ищет одиночества для обретения себя, а не служения миру¹²³. И если он все же вызывает у православных большее уважение, чем русский священник или монах в западном христианстве, то из этого следует заключить, что русская душа не чужда аскетическим наклонностям. Но эти наклонности не типичны для современного русского человека. Типичной установкой, с которой он реагирует на прометеевские идеалы, является мессианство. – Развитие русской души последнего времени отмечено все более мучительным страданием из-за возрастающего противоречия между врожденной гармоничностью и внешним напором дисгармоничной прометеевской культуры. Так, готическая картина мира, в которой нераздельно переплетались преходящее и непреходящее, уступает место метафизическому дуализму, разрывающему два этих начала. В ясных очертаниях он просматривается уже у Сковороды, перерастая в потрясающий эпос противоборства двух миров у Достоевского. При этом для русского человека характерно то, что он делает акцент на потустороннем мире даже тогда, когда он его в своем сознании отрицает или думает, что отрицает. В этом ощущении неразрывной связи с вечностью он – полностью азиат. Его неудовлетворенность миром – лишь негативное выражение того, что он – по выражению Достоевского – носит в душе свой более чистый образ, нежели другие народы, а именно – образ Спасителя. Недовольство и удивление, с каковыми он взирает на мир, показывают лишь степень его охваченности и взволнованности божественным. В нем издревле живет и действует меркнущий на глазах образ божественной гармонии, и чем больше ему не хватает ее вокруг себя, тем настойчивее пытается он восстановить это утраченное в окружающем мире. Он хочет преобразовать дисгармоничный внешний мир по внутреннему небесному образу. А это и есть основная черта мессианского человека. Последнее его слово не чистая посюсторонность, как у прометеевского человека, а Царство Божие.

Он любит этот мир не ради его самого, а ради выявления в нем Божественного мира Он ценит этот мир лишь постольку, поскольку видит в нем исходный материал для осуществления своей миссии. Мессианизм и есть осознанное собственное призвание. То, что гармоничный человек видит вокруг себя уже осуществленным, мессианский – должен еще только осуществить. Поэтому он активнее человека гармоничного и тем более – аскетического.

Мессианское жизнеощущение русских восходит к XVI столетию. Впервые оно появляется у религиозного писателя Филофея¹²⁴ (старец псковского Елеазарова монастыря). От него исходит учение о Москве как о третьем Риме, призванном объединить в себе первый и второй Рим (Византию). Уже здесь мы наталкиваемся на признак истинного мессианизма, наглядно отличающий его от любых империалистических целей: мессианский человек соединяет разделенное, тогда как империалистический – разъединяет связанное. Филофей не учит тому, что Москва должна оттеснить, сменить или превзойти Рим и Византию; он учит тому, что Москва должна принять их в себя примирившимися. Воля к примирению всегда была спутником русского мессианства. Соловьев в своей работе "Три силы" отводит России роль третьей силы, которая должна органически соединить две предшествующие исторические силы: единство без свободы, олицетворяемое исламистской Азией, и свободу без единства, олицетворяемую постготической Европой. Булгаков (в "L'Orthodoxie", 1937)¹²⁵ возлагал на русскую Церковь задачу примирить Рим и протестанство. Это – «внутренний путь, внутренняя необходимость для вселенской Церкви в ее продвижении к единству». Именно эту мысль хотел высказать и Достоевский, называя русских народом-богоносцем. Общий смысл всех этих учений – вернуть человечеству утраченную гармонию.

Мессианское жизнеощущение не позволяет русскому человеку довольствоваться простым познанием истины. Оно побуждает его также жить согласно этой истине, осуществляя более высокий порядок в более низком. Русский ищет не знания, а жизни в форме познания. Поэтому для него только жизнь в согласии с Божьей волей является правильным путем к богопознанию. «Нельзя склоняться перед христианской истиной и в то же время смиряться с антихристианской действительностью как с чем-то вечно неизменным и неизбежным» (Соловьев). Русскому человеку чуждо трусливое отрицание духа, и оно ему нестерпимо, когда он с этим встречается. Сколь многие из русских поэтов заплатили темницей за свои умонастроения! Каждый сам подает пример тому, чему он учит. В русской литературе нет ничего, подобного Шопенгауэру, который как человек был гурманом и щеголем, а как мыслитель рекомендовал воздержание от земных благ. Русский послушен голосу совести, он исповедует его и жертвует собой. Когда в 1881 году Александр II пал жертвой покушения, Толстой и Соловьев, независимо друг от друга, выступили за помилование убийцы.

Соловьев, ему было тогда 28 лет, лишился кафедры и средств к существованию и умер преждевременной смертью, износившись от своей беспокойной жизни. Вот это по-русски! Русский не выносит расхождения между истиной и действительностью. Примечательно, что в русском языке для двух этих понятий существует одно и то же слово – правда. В своем редком двойном смысле оно означает то, что есть, и то, что должно быть. Русский не может жить иначе, как, не задумываясь, вносить элементы высшего порядка в вещественный мир, даже если этот мир их отторгает. В конечном счете, земное приносится в жертву идее. – Сугубо мессианским предстает и более позднее русское христианство. Вершина его требований – построение царства Божия на земле. В этом процессе, который являет собой одновременно осуществление Божественного и освящение мира, снова сливаются воедино вечное и временное. Тем самым снимается напряженность между двумя мирами. Это мысль о cristificatio¹²⁶, которую высказал Ленау¹²⁷ (тоже славянин!) в поэме "Альбигойцы": «В полной мере Христос на земле нам еще не являлся, Божий образ Его в человеке еще предстоит завершить».

Мессианский дух веет и в политических судьбах России. Для русского человека, как и для дохристианских иудеев, характерна близость религии и истории; у русских дух и дело, идея и политика стремятся соединиться в одно целое. Русские мыслители и поэты активно включались в русскую жизнь. Сколько из них посвятили лучшие годы своей жизни политической публицистике! Назову лишь Киреевского, Соловьева, Достоевского, Розанова¹²⁸. Мессианской является русская национальная идея от Священного Союза¹²⁹ Александра I – до большевицкой пропаганды освобождения мирового пролетариата. Правда, меняются формы ее проявления, но для острого взгляда очевидна ее неизменная сущность.

Мессианское жизнеощущение, особенно политический мессианизм, русский человек разделяет с другими славянами. Мессиански окрашенный католицизм является той силой, которая душевно объединяет разделенную Польшу и подготавливает ее политическое воссоединение. Религиозность древнехристианского энтузиазма и национальное чувство взаимно соединяются, особенно в культе Девы Марии. Богородица становится некоронованной Королевой Польши. Самый древний польский национальный гимн "Богородица" – гимн Деве Марии! Мицкевич¹³⁰, связанный через свою мать с одной иудейской сектой, сознательно внес мессианские элементы Ветхого Завета в польскую национальную идею. Она и поныне сохраняет свою религиозную сущность.

Мессианским порывом были проникнуты и гуситские войны чехов. Они ощущали себя «Божиим народом, призванным защищать истину заповедей Господних». Охваченные религиозным рвением, они даже своим поселкам давали религиозные названия (об этом и сегодня напоминает Табор¹³¹). Еще в конце XVIII века мессианское сознание было у них столь живо, что несколько сот крестьян вместе с семьями перешли в иудаизм, чтобы стать членами избранного народа. Славянские народы стали мессианскими потому, что они пережили более кровавую и полную страданий историю по сравнению с другими нациями. Русские пережили татарское иго, славяне на Балканах – бедствия от турок, поляки – раздел их государства, чехи – закат Великоморавской державы¹³², первого государственного образования славян. Чем больше человек страдает, тем меньше в нем готовности примириться с окружающим его миром, тем сильнее желание скорее избавиться от него, нежели добиться в нем защищенного положения. Так в очистительном огне страданий рождается мессианство.

До тех пор, пока мессианская душа надеется спасти мир, лишенный ее гармонии, она еще не достигла предела своих мучений. Но напряженность между внутренним и внешним может дойти до такой степени насилия, что это становится невыносимым. Такой степени напряженности России достигла при Достоевском. С этого момента развернувшаяся во всю прометеевская культура черной роковою тучею нависла над всем русским. Теперь уже стало неопровержимо ясно, что невозможно окончательно изгнать грех из земной жизни. Это та же мысль, которая угнетала Лютера: человек испорчен до мозга костей, он – порождение дьявола. Но Лютер сделал из этого заключение, что вечное в человеке должно быть защищено от мира. Так он создал религию без мирской власти и мирскую власть – без религии. Русский же, исходя из того же осознания, приходит к противоположному заключению: если мир плох – туда ему и дорога! Так доходит до русского нигилизма, рождения апокалипсической души, до настоящей тоски по концу человеческой истории. Аскетическому индусу безразлично, что будет после него: погибнет ли или продолжит существование сей бренный мир, от которого он отвернулся. Русский же хочет быть свидетелем этого крушения. Его натянутая, как струна, душа настроена на это мгновенье. «Империя лопнет – в этом я не сомневаюсь. Я бы только хотел, чтобы она лопнула на наших глазах», – говорил Бакунин¹³³.

Именно с этого момента русский становится способен пойти до конца, упиваясь мыслью о собственной гибели. Только теперь он принимает тот образ, в котором мы его знаем сегодня. Он весь превращается в один- единственный восторженный вопль о спасительном конце всего сущего. Он становится пленником истеричной одержимости, которая не оставляет и следа от прежней древнерусской гармонии. С нигилизмом русское мессианство вступает в стадию своего вырождения. Теперь больше нет веры в возможность органичного воссоединения Бога и мира. Теперь уже спасение мыслится как распад всего преходящего. Зажатый в тиски индивидуальности, русский страдает из-за отлучения от высшего порядка, который не совпадает с действительностью и уже никогда не сможет совпасть с нею. Только это сознание превращает его в отчаявшегося разрушителя. Он весь охвачен болью конечности мира, муками ограниченности. Отсюда убеждение, что этот мир не должен быть, и отсюда горячее желание увидеть его гибель. Из этой бездны страдания бьет первоисточник апокалипсической ненависти к жизни, которая живет сегодня в русской душе одновременно с глубокой любовью к земле. Так, русские из крестьян и святых превратились в народ революционеров и фантастов. Столь апокалипсические настроения у прометеевского человека крайне редки. Там, где они в виде исключения возникают, как, например, у анабаптистов¹³⁴, их сразу же клеймят как глупость или экзальтацию. Европеец не носит в себе никаких эсхатологических ожиданий, тогда как русский не может без них жить. Время от времени и среди европейцев появляется какой-нибудь не в меру рьяный разрушитель всяческих форм, несущий на себе проклятие исключения: Генрих фон Клейст¹³⁵ или Ницше, Леон Блуа¹³⁶ или Винсент Ван Гог¹³⁷. Но какими одинокими, какими чужими, и как "по-русски" выделяются они в своем европейском окружении!

Апокалипсический русский человек похож на первых христиан, которые, зная о близком пришествии Спасителя, молились: «Да приидет Царствие Твое, и да прейдет мир сей». Для них столь же характерным было добавление второй фразы в молитве, сколь характерно для европейцев опущение ее. Вот это «да прейдет мир сей, да приидет Царствие Твое» – и стало лейтмотивом новой русской культуры. Но русский человек не останавливается на том месте, где остановились первые христиане. Он не намерен, сложив руки, ждать, когда сей грешный мир погибнет от удара божественного всемирного Судьи. В своем апокалипсическом возбуждении русский уже не может ждать. Он должен помочь, он должен соучаствовать. Он должен сам разрушить мир. Так отрицание мира перерастает в стремление к его уничтожению. В этом сущность русского нигилизма. Это – пессимизм в действии, разрушительная месть русской религиозности Европе, запоздалый реванш за вторжение Наполеона. С большевицкой революции начинается расплата за Французскую, плодом которой она является. Она сознательно хочет сделать Россию европейской, даже американской. Но в конечном счете получится Россия, очищенная от Европы. Большевизм, как и Реформация, тоже является ярким примером парадоксальности истории.