Читать книгу: «Загадка Симфосия. Исторический детектив», страница 6
Глава IX
Когда обыскивают келью Захарии, а Василию достается томик Италла.
Покинув нору Антипия, ступив в темные сени спального корпуса, боярин придержал меня, взяв за руку, шепотом произнес:
– Василий видно нам сегодня не суждено выспаться. Сейчас, первым делом, отправимся в келью Захарии и пошукаем там. Ну, а когда иноки возлягут на покой, двинем в подземелье, посмотрим, что в крипте проделывают богомилы, уж очень мне интересно.
А теперь, сгоняй до наших. Вели Назару Юрьеву вместе с Варламом меченошей срочно прибыть в общежительный дом. Пускай поджидают у запечатанной кельи Захарии-библиотекаря. Да пусть скрытно ведут себя, помалкивают, чужого внимания не привлекают. А я встречусь с княжьим мечником, призову его людей. Обыск чинить станем!
Я все сделал, как было велено. Андрей Ростиславич заявился с высоким вислоусым дружинником, закутанным в долгополый плащ, из-под ткани явственно топорщился длинный клинок. Прозывали того мужа Филиппом. Наконец-то я разглядел «тень» Галицкого князя. Признаюсь, мечник не произвел на меня отрадного впечатления. Следом за ним грузно ступали два гридня (1), люди малоприметные, но тоже при оружии.
Боярин сорвал печать с запора, и мы толпой ввалились в черный провал кельи. Блуждая во тьме, Назар затеплил лампаду, потом масляные плошки по стенам. Мрак расступился. Нам открылось просторное помещение, но совсем необжитое из-за обилия манускриптов, разложенных по полкам и лавкам. Келья походила более на скрипторий, нежели на иноческую опочивальню.
– Ну, приступим с божьей помощью, – боярин перекрестился и взялся перетряхивать книжные завалы.
Последовав его примеру, я навскидку отобрал несколько томов. Первым лег в руки разбухший фолиант знаменитого греческого богослова Иоанна Дамаскина (2). Я трижды, вчитываясь, в разных местах открывал книгу. Подвернулись сочинения о мистической философии, против еретиков и гимны церковные. За необычайный поэтический дар Дамаскина называли «Златоструйный».
Следующей была ветхая книжища Дионисия Ареапагита (3), афинского философа, окрещенного самим апостолом Павлом. Надо сказать, что в моих руках побывало «Таинственное богословие», – редчайший на Руси греческий список.
Потом открыл я затертый томик Немессия врачевателя (4) «О природе человека», тоже на греческом. Книжица изобиловала чудесными миниатюрами. Где каждая из болезней изображалась в лукавом женском обличье, окруженная присущими ей немочами. А именно: болями, ломотами, корчами, судорогами, кашлями и прочими страданиями в образах гнусных адских исчадий.
Рядом лежал трактат астронома Аристарха Самосского (5). Сей мудрец считал, что Земля и другие планеты движутся вокруг неподвижной сферы звезд, внутри которой расположено Солнце. Учение, противоречащее основам церковного миропорядка, но очень любопытное и притягательное.
Далее мое внимание привлек увесистый том с почерневшими застежками. Какая радость – писано по-славянски! Что же это? Оказалось, великая хроника Георгия Амартола (6), сто лет назад успешно переведенная на славянский язык, широко известная по земле нашей. «Амартол» – грешник по-гречески, так премудрый инок уничижительно называл себя. Исторический труд охватывает время от сотворения мира до дней Кирилла и Мефодия (7) – славянских первоучителей.
А это что за чудо-фолиант? Ух, ты! За эдакую книгу по головке не погладят, упекут дальше некуда! Место ее в особом хранилище, доступ туда только с позволения настоятеля. Книга, запрещенная всеми соборами вселенскими. Книга-родоначальник всякого чернокнижия и колдовства. Книга, в которой заключен яд скорпиона. Карфагенский архиепископ Киприан (8) ее автор, его рукой водил сатана! Не хочу выговаривать заглавие опуса, чтобы не подвергать слабых духом искушению. Что же он, Захария глупец не упрятал ее подальше от глаз людских? Видно чтение гримуаров (9) являлось его каждодневным занятием, оттого и дал промашку?
Я окликнул Ростиславича, обращая внимание на запретную книгу. Боярин, поджав губы, с пониманием покачал головой, видимо моя находка подтвердила некий строй его мыслей. Киприана забрал мечник, дабы показать запретное сочинение князю.
Последний из попавшихся мне томов тоже греческий. Разобрав титульный лист, я обнаружил, что сей труд, принадлежит знаменитому светочу ромейскому Иоанну Италлу (10). Вчитавшись подробней, я догадался: это были широко известные в Европе «анафемствования», все одиннадцать тезисов. Странная судьба у сего сочинения? Я подумал тогда: «Не кляни ближнего своего, так и сам не будешь проклят!»
Тем временем, Андрей Ростиславич, закончив с книгами, подступил к массивному ларю, окованному чернозелеными пластинами. Сундук был мастерски изукрашен деревянной резьбой, местами она растрескалась, но отнюдь не потеряла своей притягательности. По боковинам, среди ветвей и плодов диковинных деревьев, искусно размещены всякие животные и птицы. Тут и лев с грозно ощеренной пастью, тут и непокорный единорог, и умиленный телец, и обезьянки – сродственники людские, и павлин с величаво распущенным хвостом, и гордый орел, и премудрая сова. Разглядел я снизу длиннорунного барана, единственного из овнов в сем замечательном бестиарии.
Ростиславич поманил меня к себе. Закрыв от любопытных взоров заветную часть резьбы, я позволил боярину незаметно нажать на отполированный рог овна. Раздался чуть слышный щелчок, и громада ларя сдвинулась с места. Мы, натужась, надавили на угол, и громоздкая махина легко, подобно дверной створке, отошла от рубленной стены. Половицы под сундуком вовсе не запылены. Боярин спросил у Варлама нож, всунул кончик в щель, поддел доску и вынул ее вон. Нашим взорам открылся поместительный погребец. Потребовали огня. Осветили самое нутро. Пусто! Лишь в дальнем углу на кирпичиках сиротливо лежали две потрепанные книжонки. Нагнувшись, я извлек их на волю. Тут любопытствуя, все разом обступили нас.
Первый томик писан еврейскими буквицами. Ни я, ни боярин не ведали той грамоты.
Со второй книгой было еще сложней – ее страницы испещряли какие-то крючочки, петельки, вензельки.
Но Андрей Ростиславич и тут не сплоховал:
– Арабские письмена! – молвил он (стоявшие рядом удивленно ахнули), боярин пожал плечами. – К моему сожалению, из арабского я помню десять-двадцать слов, письма их совсем не знаю. Ну, ничего!? Я думаю, в обители есть знатоки еврейского? Бог даст, и сарацинскую мудрость преодолеем! Должно быть заклинания, какие? – положив две последние книжицы в карман, вопросил: – Все подтвердят, что в тайнике находились нечестивые писания?
Раздались возгласы согласного одобрения. Все были готовы удостоверить!
Приладив к месту половицу, мы грубо придвинули сундук к стене. Я отчетливо расслышал, как отрывисто клацнула защелка. Ларь встал, недвижим, как и прежде.
По случаю, я выцыганил себе Италла, задумав сделать перевод на славянский язык, так как находил, сей труд чрезвычайно поучительным. Он позволял выявить пути возникновения ложных воззрений и наглядно способствовать борьбе с еретиками. Ибо весьма показательно, когда автор, возглашая другим анафему, призвал ее на собственную голову.
Мы гуськом покинули келью, называя ее не иначе, как крамольным логовом. Наложив восковую печать на дверь, припечатав ее резным перстнем, боярин приказал всем идти восвояси и, помалкивать. Остался лишь мечник Филипп, Андрей Ростиславич что-то зашептал ему, взяв под локоть. Длинноусый мечник, одобряя слова боярина, согласно закивал.
Я посромничал присутствовать при их беседе и двинулся в странноприимный дом, возымев намерение малость вздремнуть. Необходимо поднабраться сил для ночной разведки в монастырских катакомбах. Томик опального грека навязчиво терся при ходьбе о мой живот, втолковывая старую истину: не только хлебом единым сыт человек.
Примечания:
1. Гридни – княжеские телохранители, воины отборной дружины.
2. Иоанн Дамаскин – отец Восточной церкви (ок. 675 – до 753), византийский богослов, философ, поэт, один из представителей патристики, автор сочинения «Источник знания», церковных песнопений.
3. Дионисий Ареапагит – епископ Афинский (I в.), один из первых христиан, обращенный в христианство апостолом Павлом. Автор сочинений «О божественных именах», «О небесной иерархии», «О церковной иерархии», «Таинственное богословие».
4. Немессий – византийский философ из г. Эмессы (сер. V в.)
5. Аристарх Самосский – древнегреческий астроном (IY – III вв. до н.э.).
6. Георгий Амартол – византийский хронист (IX в.)
7. Кирилл и Мефодий – братья, славянские просветители, созадатели славянской азбуки, проповедники христианства. Кирилл (ок. 827 – 869; до 869 Константин). Мефодий (ок. 815 – 885). Перевели с греческого на старославянский язык основные богослужебные книги.
8. Архиепископ Киприан – Киприан Фасций Целлий (+258), епископ Карфагенский, автор религиозных сочинений, в которых выступал за создание сильной церковной иерархии. К. приписывается создание сборников «Черной и белой магии».
9. – Гримуары – магические тексты и атрибуты.
10. Италл – Иоанн Италл (2-я пол. XI в.), византийский философ. Тяготение к традициям аристотелизма привело его к конфликту с церковью. Еретические тезисы И.И. преданы анафеме в 1082 г.
Глава X
В которой у Василия томится душа, но потом приходит просветление.
Пробудился я от унылых ударов колокольного «перебора», который означал, что совершается вынос теле усопшего Захарии. Похоронный звон выражает грусть и скорбь об усопшем. Неторопливый перезвон колоколов (от самого крохотного до великана) являет собой становление человека на земле, от ребячества до умудренной зрелости. А одновременный удар всех колоколов обозначает пресечение земной жизни смертью. Я помолился за беднягу, пожелав его страстотерпице душе вечной жизни со Христом.
Мне было тяжко. На сердце свербела докучливая мысль: зачем я позволил втянуть себя в боярский розыск? Не к лицу черноризцу напяливать на себя опорки судебных тиунов, усердствовать в сыскной гоньбе. Нелестный то удел.
Хотя, я, безусловно, разделял правду Андрея Ростиславича, не подвергал сомнению надобность восстановить истину, отыскать и покарать подлинного убийцу. Не капли жалости не испытывал я к супостату, посягнувшему на самое ценное – жизнь человека. Напротив, желал ему самого тяжкого наказания.
Но разум мой некрепкий раздирался в противоречивом томлении, якобы я согрешил, не зная в чем, а исповедью утешиться нельзя.
Подавляемый ощущением неприкаянности, явился я в опустевший храм божий, алкая искупительной молитвы. Молился долго, наконец, прочел девяностый псалом (1), – и полегчало мне. Смиренно дождался повечерия, и выстоял всю службу. В самом конце часа, заметив в темном нефе (у образа Крестителя) задумчиво стоявшего боярина, я осведомился у него, тщась утаить свое смятение:
– Какие будут указания, боярин? Что мне прикажешь делать? Вечор с тобой идти, али как?
– Обязательно пойдем! Как же иначе? Без твоей помощи не обойтись. Не хочу привлекать суздальских, – ну их. Уж очень они нерасторопны, лишнее внимание привлекут к себе. Ну, а ты проворен и смекалист. Только на тебя и надеюсь. Наверняка мы вдвоем управимся.
Мне ничего не осталось, как поблагодарить Ростиславича за оказанное доверие. Меж тем он продолжил:
– Уж очень мне хочется посмотреть сборище богомильское. Похоже, они не причастны к гибели библиотекаря, а впрочем, как сказать, – пути господни неисповедимы?
– А, что ежели сходка еретиков не состоится? – подал я голос. – Неужто они столь безрассудны, что отважатся проводить мессу, когда обитель кишмя кишит княжьими людьми?
Мой вопрос не смутил боярина. Он не раздумывая, ответил:
– В том-то и вся суть! Если они не виновны в смерти Захарии, чего им таиться? Наоборот, сегодня ночью до них никому нет дела, вся стража печется только о князе. Впрочем, что у сектантов на уме не ведомо, нам бы следовало поостеречься.
Так вот, мой тебе совет Василий: одень под рясу кольчужку, прихвати кинжалец, я видел его у тебя. Особо не робей, думаю, на нас не набросятся с тесаками. Черноризцы горазды на велеречивые измышления, а к телесному ратоборству никак не привычны.
А теперь условимся. Больше ко мне не подходи: и на вечери, и в трапезной. Сотворим для умников видимость, что на сегодня мы ничего не замышляем, пусть себе расслабятся и не мешают нам. Сойдемся в моей келье, часа за два до полуночи.
Я согласно кивнул головой, вознамерился уже уходить, но боярин, удержав меня, добавил:
– Я, Василий, с умыслом явился к повечерию. Хотел понаблюдать, как держит себя братия после погребения (2) Захарии? Может статься, кто-то выдаст себя непомерной суетой, или еще каким образом? И знаешь, – Андрей Ростилавич лукаво сощурил глаза, – не прогадал!
Ты стоял справа, и не мог заметить, что монастырские старцы Парфений и Аполлинарий, во время службы, уединились в пустом приделе и что-то оживленно обсуждали, вероятно, даже спорили. Судя по их взволнованному тону, они говорили на злобу дня, о насущном. Но препирались, скажу тебе, правда без вражды.
Ты был прав. На мой взгляд – у старичков определенно натянутые отношения с монастырской верхушкой. Но одно дело, недолюбливать отца игумена, ехидно подмечать промахи, посмеиваться над его оплошностями, совсем другое дело, – вести свою игру. И я не ошибусь, именно тем и заняты старцы Парфений и Аполлинарий. Жаль, правда, что не ведаю их помыслов, впрочем, отчаиваться рано. Но в одном не сомневаюсь. Весь мой предыдущий опыт мечника и ближнего боярина подсказывает мне – в обители назревает заговор.
Я намерен откровенно поговорить с отцом Парфением, тем паче, он сам вызвался. На первый взгляд может показаться, что лучшего союзника нам не сыскать. Ты сам говорил, как он горой стоял за Всеволода Суздальского, осуждал наших противников. Да только, – боярин облизал пересохшие губы, – мне ли не знать, доверие…, оно ведь не словом рождается. Делом слова должны поверяться! Иной ведь, корысти ради, прикинется сущим агнцем, а ведь подлец-подлецом. Будем надеяться, что старец Парфений порядочный человек.
– Не думаю, боярин, что духовник и монах с Афона способны запятнаться дурными делами, тем паче замыслить на жизнь собрата? – заступился я за безобидных иноков. – Мало ли о чем могли судачить старцы? И вообще, настоящий убийца и рта не откроет о тайно содеянном. Сам сказывал, боярин, – слово не воробей, улетит, не поймаешь!
А-а, – досадливо крякнул Андрей Ростиславич, – ты так ничего не понял, Василий! Я пока вообще никого не подозреваю, а уж тем более не виню. Пойми меня правильно. Для того чтобы подступиться к этому делу, а оно, как понимаешь, непростое, следует перво-наперво разобраться с обстановкой в обители. Уяснить, почему в успешном с виду монастыре произошло убийство инока, и заметь, – не рядового чернеца?
– Я к тому и говорю, – мне хотелось оправдаться в глазах Ростиславича, – Парфений, он многое должен знать.
Впрочем, мысли мои были сумбурны, ничего умного в голову не шло. Чтобы не показаться полным профаном, оставалось лишь поддакивать боярину. Но он и не слушал меня:
– Странная киновия!? С самого начала, стоило мне, очутиться в ее стенах я ощутил прель разобщения, какую-то рознь – соперничество между иноками. Так не должно быть. В обители напрочь отсутствует настрой, смыкающий братию, нет общего авторитета, люди сами по себе. Что печально, ибо чревато любой неожиданностью.
Ввергает в тревогу и сам игумен, поступки его странны, он как бы и не полновластный хозяин монастыря. То и дело подзывает келаря, духовников, пресвитера, советуется с ними по мелочам, будто не правомочен решить, как ему поступить. Ведет себя как временщик. Оно и понятно, его поставили в обитель против личной воли, заткнули им дыру. Он чуждый киновии человек, ее удел мало волнует его. Хотя, насколько я разбираюсь в людях, он не безучастен к собственной судьбе, ишь как его всполошили открытые обстоятельства смерти библиотекаря.
Задача аввы Кирилла – задобрить князя. Но как? У игумена только один способ отвести княжий гнев: замять убийство библиотекаря, что он и делал до нас. И вот тут-то – мы ему не товарищи! Настоятель видит во мне надоедливого недруга, который мешает спокойной жизни, покушается на его безоблачное будущее. За игуменом стоят клевреты, они распрекрасно понимают, что подкоп под настоятеля, пинок под зад им самим. Несомненно, нам в розыске будет оказано сильное противодействие. Мой конфуз только на руку настоятелю. Но мне кажется, – мы не одиноки в этой борьбе. У нас обязательно должны появиться союзники. И первым станет духовник Парфений. Хотя, если честно признаться, я не вполне доверяю вкрадчивому старцу, его назойливость беспокоит меня. Да, Парфений не так прост, ох не прост?
Ну да бог с ними Василий. Не станем опережать время. Все должно идти своим чередом. Поначалу разберемся с богомилами, а там видно будет?
Отдыхай Василий! Ночью свидимся. Главное, ничего и никого не бойся. Я сумею за нас постоять, да и не одни мы тут.
Облеченный доверием боярина, я возрадовался и гордый собой, все сделал, как он приказывал. Для пробы, одел прямо на рубаху, едва тронутую ржой панцирную сетку, пожалованную мне батюшкой. Спасибо тебе кормилец! Родитель сказывал:
– «Сия снасть для монаха не обязательная, но да не в тягость будет. Кроме господа и угодников, странника оберегает разум и опыт житейский. А здравый смысл предписывает: будь готов на путях своих к тяготам и испытаниям. Благо, коль они обойдут стороной, а ежели обрушатся, надобно не сплоховать. Оттого внутреннее приготовление к страстям и напастям, – суть монашеского обета. Дух силен, да плоть слаба! Ей квелой надобен оберег. От грешных соблазнов – молитва и воздержание. От хворей телесных – целебное питие и банька горячая. От булата и стрелы каленной – броня чешуйчата».
– Благодарствую, родненький, за заботу о чадушке твоем! – помянул я отца старенького. – Жив ли сердечный, не помер ли? Сам же я живу лишь благословением, да молитвами родительскими.
Припас я еще тесак в сыромятных ножнах, из удальства, купленный у сарацина в Болонье. Стилет ловкий и вострый, использовать который еще не привел спаситель. Да и не обучен я ратям. Но клинок сей к твердости духа располагает. Любое оружие придает сил и крепости хозяину его. Повязал я хитон вервием, попрыгал малость, чтобы улеглось и не бряцало, – сгодится.
Оборони, господи, люди твоя! Прости боже, что в чертоге твоем предстал видом непотребным. Но так должно!
Разоблачась, решил я на досуге разобрать список Иоанна Италла. Года два назад довелось мне размышлять над тезисами, изложенными ритором более ста лет назад. Знаю точно, и по сей день не утратили они остроты своей и злободневности. Разжился я тогда Италлом в ломбардском монастыре. Начертанный на строгой латыни, оставил он в душе моей странное чувство неудовлетворенности, скорее всего вызванной плохим знанием самого предмета, бичуемого Италлом. Теперь передо мной лежал греческий список, не искаженный переводом. А главное, у меня было время и накопленные знания об ересях, плодящихся в лоне христианства. Ныне я был во всеоружии, – и это распаляло меня Расправив на коленях ломкие странички гнутого пергамена, я стал медленно выговаривать звучный греческий текст.
Приведу без купюр несколько тезисов, чтобы каждый мог представить и оценить, соразмерно вере и чаяньям своим, манеру и дух ромейского ритора. Писано сие Италлом народу христианскому, для избавления его от грехов смрадных, супротив повсеместно лающих еретиков и их адептов. Но сами те писания были объявлены ересью. Вот, пойди, и разбери, – где, правда, а где ложь? А ведь нужно различать!?
«Тем, – которые всемерно стараются заводить споры и толки о тайне воплощения Спасителя нашего и бога, кои силятся познать, каким образом сам Бог Слово, соединившись с человечьей бренностью, обожил принятую на себя плоть, и дерзают посредством диалектических умствований слагать и различать соединение двух естеств в Богочеловеке, – анафема!»
«Тем, – которые выдают себя за православных, а между тем бесстыдно привносят в учение православной кафолической церкви нечестивые мнения греческих философов о душах человеческих, о небе, о земле и прочих тварях, – анафема!»
«Тем, – которые слишком высоко ценят мудрость языческих философов и вслед за ними принимают переселение душ человеческих, или думают, что они, подобно душам бессловесных животных, разрушаются и обращаются ни во что, а за сим уже отметают воскресение мертвых, и суд, и решительное последнее воздаяние за дела настоящей жизни, – анафема!»
Что мне сказать о прочитанном? Пожалуй, отмечу одно, – про себя самого. Многому я учился, многое я постиг, но мудрым, как те отцы, осудившие Италла, не стал.
Примечание
1. Девяностый псалом – псалом Давида, так наз. «Живые помощи»
2. Погребение – в описываемые времена иноков погребали на следующий день после кончины.
