Читать книгу: «Свобода, овеянная ветром», страница 2

Снега

В нашем детстве зимы были долгими и морозными. Снега выпадало очень много, и дороги заметало так, что машины едва пробирались по улицам. Чтобы не завязнуть в снежной мешанине посреди дороги, почти все грузовики ездили с цепями на задних колесах. Эти оковы сильно гремели, а иногда, задевая о кузов, выбивали весьма забавные и быстрые ритмы.

Пешеходы тоже боролись со снегом, как могли. Все ходили в валенках – это довольная теплая обувь, но при долгом хождении по снежной каше, они становились тяжкой обузой. Через час-другой передвижения хотелось сбросить валенки, или хотя бы передохнуть. Такое хождение в снежные зимы особенно тяжело давалось пожилым людям.

Наверное, поэтому бытовало выражение «сходить в город» – снежной зимой это передвижение становилось небольшим подвигом. Но потребность в таких подвигах существовала всегда, и ходить приходилось часто.

Общественного транспорта, к сожалению, было мало. Те два-три маршрута автобусов, что изредка курсировали по городу, ходили крайне нерегулярно, а протиснуться в них удавалось с трудом. Поэтому почти все медленно, но упорно пробирались пешком.

Чтобы перевезти какой-либо груз, использовали санки. Было три «модификации» этого транспорта: салазки, «чуньки» и тормозки.

Салазки – это детские саночки, «грузоподъёмность» их невелика – самое большее один школьник. Но можно на них перевезти пол мешка картошки, корзину белья для полоскания или бидон керосина.

Более надежными считались «чуньки», они представляли собой самодельную уменьшенную модель дровней – саней для конской упряжки. На них уже можно перевезти мешок картошки, а взрослому человеку съехать с горы, не разломав санки на рытвинах.

Верхом надежности считались редкие тормозки – большие сани на железных полозьях.

В нашем домашнем хозяйстве имелись салазки, которые мы использовали, что называется, «и в хвост и в гриву». Отец укрепил их и поставил на дюралевые полозья. Поэтому эти «модернизированные» салазки стали очень легко скользить по снегу и льду.

Мы на них возили разную поклажу, а я катался с горок. На этих салазках в раннем детстве часто возили и меня, эти поездки чаще приходились на темные вечера. Понятно, что родители днем работали. А зимой уже после пяти часов вечера становится темно.

Темнота запомнилась еще и тем, что в войну в городе было введено затемнение и уличные фонари не горели. Хотя мы шли в темноте, но она ведь никогда не бывает полной. Луна и звезды все-таки давали какой-то свет. Конечно, была видна дорога и люди, идущие рядом или навстречу. Из-за светомаскировки в окнах домов темнота казалась гуще, а дома выглядели нежилыми.

Изредка попадались машины, конечно, тоже замаскированные – на фарах имелись козырьки, направляющие свет только вперед и вниз. Бывали еще военные машины, у которых на фарах имелась прорезь, поэтому свет от них был еще слабее.

Если машина нас догоняла, то мы сходили с дороги при ее приближении. Но перед этим какое-то время шли в свете ее фар. Я удивлялся тому, как свет машины странно освещал валенки впереди идущего отца. При каждом подъеме ног свет фар отражался от заснеженных подошв, а на снегу возникали довольно яркие вспышки света и что еще было замечательным – это вкусный скрип снега. Я глаз не отрывал от этого светопреставления и с завистью прислушивался к скрипу снега.

Когда я сходил с санок, то, к своему огорчению, замечал, что и света от моих валенок не исходило, и они совершенно не скрипели на снегу. Как мечтал я о том времени, когда у меня под валенками станет скрипеть снег!

Ждал, ждал и не дождался. Сначала исчезла темнота, и не стало никаких вспышек света под ногами. Потом я стал жить в тех местах, где в валенках не ходят, а все больше в ботинках. Затем и другие причины возникли – чистый нетронутый снег почти перестал встречаться в городе. А весь выпадавший снег быстро становился грязной жижей и не скрипел вкусно, а хлюпал.

Так что, возможно, чтобы теперь услышать сочный скрип снега под ногами, надо ехать куда-то далеко-далеко. Похоже, что это удовольствие так и останется детской мечтой.

Но все-таки иногда хочется, махнув на все хлопоты и заботы рукой, уехать в те места, где зимой лежит чистый, пушистый и скрипучий снег.

В Ленинград

В семь или восемь лет я впервые ехал в поезде. Мою младшую сестру Иру оставили с бабушкой Сашей. Поэтому родителям и мне можно будет побродить по Ленинграду и посмотреть его. Пешие прогулки-экскурсии родители любили и предвкушали эту возможность, как большое удовольствие.

Опасения взрослых, что малышка Ира стала бы помехой для передвижения по городу были, конечно, оправданы. Видимо, и моя неторопливая ходьба в самом младшем возрасте оказывалась не столь быстрой, как хотелось бы родичам.

Я вообще впервые ехал на поезде, поэтому впечатления от поездки для меня оказались совершенно новыми и необычными. Даже само предвкушение путешествия настолько стало всепоглощающим, что еще с утра в день отъезда я потерял аппетит.

Зато, как только сели в поезд, мне отчаянно захотелось есть. Да не просто есть, а утолить почти зверский голод. О чем я и объявил в первые же минуты после отправления от вокзала.

В те времена поезда ходили неторопливо, тянули их солидно пыхтящие паровозы. Они имели привычку часто останавливаться, потому что каждые полтора-два часа паровозники набирали воду в тендер – эта стоянка длилась минут двадцать. А примерно через три часа наступала более длительная стоянка, как пояснил отец, для чистки топки паровоза.

Я увидел эту настоящую мужскую работу. Она особенно впечатляла тем, что на улице уже по-летнему жарко, но оставалось непонятным, зачем в некоторых профессиях люди вынуждены создавать свое маленькое пекло.

Мы увидели, как из-под паровоза сыпался дымящийся шлак. От него веяло таким жаром, что шлак тут же заливали водой. Он свирепо шипел и плевался паром и едкой пылью. Помощник машиниста гремел какими-то тяжелыми железяками, заглядывал в раскрытую топку и забрасывал в нее уголь.

Наконец, это действо закончилось. Потный помощник машиниста спустился из кабины паровоза на перрон, тяжело дыша и утирая обильный пот. Было видно, что он едва переводит дух после тяжелой работы. Помощник поднял большой чайник, жадно попил из него воду и, наклонившись, вылил немного ее себе на шею и голову.

Отец объяснил, что чистка топки – это трудная работа и особенно в жару. Да я и сам это видел. Тогда я был уверен, что буду летчиком, и такой штуки, как чистка топки, на самолетах не будет встречаться.

Как я оказался наивен! Потому что летчиком я по разным причинам не стал, а вот чистить топку в жару мне пришлось и не раз. И почти всегда я вспоминал свои детские впечатления от этой поездки.

Мне в то первое путешествие многое казалось необычным. Прогуливаясь на остановках вдоль поезда, я заметил, что его вагоны чем-то отличаются друг от друга. Еще сильнее отличались их пассажиры.

Так, в вагонах, блестящих от краски, ехали довольно толстые люди с красными лицами, которые на остановках выходили на перрон в нижнем белье! Я очень удивился этому.

Отец объяснил, что это пассажиры мягких вагонов, и надето на них не нижнее белье, а пижамы. В них, конечно, ехать можно, но выходить в пижамах на улицу не следует.

Из объяснений я понял, что вагоны делились на мягкие, жесткие, или плацкартные, и общие. Мы ехали в плацкартном вагоне, а название это не легко выговоришь, тем более, понять.

То, что у нас жесткий вагон, это можно легко догадаться – полки в нем были деревянными, плоскими и действительно жесткими. Держались верхние полки особыми упорами и железными тягами с петлями на концах. На всех неровностях пути и на поворотах эти железяки нещадно гремели.

В жестких и общих вагонах тогда не водилось чая, привычного теперь, хотя это кажется невероятным. Зато на каждой большой станции имелась избушка или домик, на котором имелась крупная надпись «Кипяток». Туда на остановках устремлялся народ, чтобы утолить жажду, набрать кипятка с собой, а затем перекусить, запивая чаем, ведь невозможно же есть всухомятку свои дорожные припасы.

Кстати, в те годы ходила байка про иностранца, который удивлялся тому, что в СССР все станции называются одинаково – «Кипьяток».

Следы войны

Любое путешествие – это всегда немного открытие чего-то нового, прежде невиданного. Но то, что мы увидели стало, скорее, потрясением, чем удивлением.

Мы ехали все медленней и медленней, особенно после Тихвина. Потому что железная дорога проходила через бывшую линию фронта. За окном вагона развертывались впечатляющие картины последствий войны.

Меня стало невозможно оторвать от окна. Надо отметить, что из старых вагонов было очень удобно рассматривать что-нибудь необычное в окружающей местности, которую мы проезжали. Оконная рама вагонов опускалась так, что из окна при желании можно даже вылезть. Поэтому я иногда высовывался почти по пояс.

Естественно, все время торчал у окон, потому что такого количества военной техники, правда, разбитой, еще никогда не видывал. Это были немецкие и наши пушки и танки. А окопы, колючая проволока и воронки по национальной принадлежности определить уже невозможно. Но все равно следов войны оказалось так много, что тянулись они по обеим сторонам дороги почти до самого Ленинграда.

Кстати, руины разбитых зданий около станции Саперная стояли почти до 1970 года.

Пожалуй, больше всего удивили, а поэтому запомнились надписи «Осторожно, мины!», висевшие на колючей проволоке, а кое-где на дощечках, приколоченных к палочкам. Многие из этих надписей находились совсем рядом с железной дорогой.

Первые шаги по Ленинграду

Наш поезд шел все медленнее и медленнее, как будто-то нарочно. И вот, наконец, мы прибыли на Московский вокзал. Нас встретила Клавдия Николаевна С. Я впервые увидел эту таинственную родственницу, с которой отец предлагал мне иногда поговорить по телефону.

Отец и Клавдия Николаевна при этом в разговоре делились новостями, а что мог сказать я – пятилетний мальчишка? Каждый раз, держа трубку у своего уха, я страшно мучился с вопросами-ответами, ибо совсем не представлял, о чем можно говорить со взрослым, да к тому же незнакомым человеком.

Так как тетя Клава жила недалеко от вокзала, на Гагаринской улице, и поэтому до ее дома мы шли пешком. Меня ошеломил вид разбитого города. Кое-что из «истории» домов поясняла Клавдия Николаевна, но многое удавалось понять и самому.

Особенно печально выглядели руины с частично сохранившимися стенами, на которых виднелись коврики, часы, фотографии, а иногда и картины. Нелепость и слепая случайность гибели дома и людей потрясала воображение.

Тетушка рассказывала, что у нее от голода, как и у многих, не было сил спускаться в бомбоубежище. Тем более, жила она на шестом этаже, поэтому во время тревог часто оставалась в квартире. Иногда бомбы падали где-то рядом в соседние дома (тетушка показала остатки их). Дом дрожал, и несколько раз от близких разрывов, даже шкаф так качался, что чуть не падал на нее.

Едва мы добрались до Гагаринской, то стало ясно – меня надо отмывать от грязи и пыли. Поэтому самым первым заведением, которое мы посетили по приезде, оказалось баней.

Баня

Сказалось мое бдение у вагонного окна, оно сильно изменило мой внешний вид. Волосы на голове были наполнены гарью от паровозного дыма. Даже за ушами скопилась грязь. Требовалось срочно приводить меня в «божеский вид», как сказала мама.

Хотя ванная комната в коммунальной квартире имелась, но она не действовала, – во время блокады от мороза разорвало трубы. Порешили – идем в баню.

Чайковские бани слыли заведением известным и почитаемым ревнителями чистоты и хорошего пара. Как обязательный атрибут всякой бани, в вестибюле ее толклась очередь. Однако через полчаса мы все-таки прошли в мужское отделение.

Эта баня оказалась более комфортна, чем вологодские Железнодорожные бани. В вестибюле стоял фикус, а люди ждали своей очереди, сидя на скамьях! Правда, не всем хватало на них места.

Встречалось много покалеченных войной мужчин, не увидели толстяков, а чаще мылись худощавые и неторопливые люди, как во всякой бане. Парная же оказалась настолько хороша, что отец сходил в нее несколько раз.

Он меня отмыл. И потом мы выпили в буфете клюквенный морс – напиток, любимый мною до сих пор.

Музей обороны

Приезжая в новые места, все ищут музеи и какие-нибудь исторические памятники. Но в Ленинграде музей нашел нас, музей необычный и неожиданный.

Тетушка Клава жила совсем рядом с интересными местами – с Невой и Фонтанкой, с Марсовым полем и Летним садом. Наши пешие прогулки по прекрасному городу, хотя и разбитому войной, почти каждый раз приводили к какому-нибудь новому «открытию».

Это «открытие» становилось новым, конечно, в первую очередь для меня, но часто оно оказывалось и открытием чего-то нового для моих родителей.

Каждый новый дом, церковь или дворец отец нам с мамой, как бы преподносил. Он со студенческих времен помнил собственные впечатления от красот города, и теперь с удовольствим делился ими.

Но одно открытие оказалось неожиданным даже для него. Это – Музей обороны Ленинграда. Он обнаружился совсем рядом с Гагаринской, и при первой возможности мы его посетили.

Теперь там располагается знаменитая «Муха», а в то время все это громадное здание в Соляном переулке было целиком наполнено блокадными экспонатами. Такого музея я не видел никогда. Потом его, к великому сожалению, разгромил Сталин, точнее, его приспешники. Теперь, конечно, что-то восстановлено, но многое исчезло бесследно.

То, что там представлена почти вся военная техника наших и противника – это еще не все. Удивляли впечатляющие диорамы, множество фотографий и бытовых вещей, которые теребили душу и вызывали почтение к пережитому ленинградцами.

Конечно, преобладала радость от одержанной победы, но сквозила и боль от пережитого людьми ужаса и страданий.

Меня впечатлила огромная пирамида из пробитых касок, которая перекликалась с верещагинским «Апофеозом войны». Правда, сказал мне об этом отец.

Конфета

Известно, что подарки – это знаки внимания одного человека к другому. Но бывает, что дарят человеку что-либо просто так, в знак прощания.

Так однажды мне неожиданно преподнесли лакомство. Но у меня не было привычки что-либо жевать на ходу – такое уж было время. Вот я его и сохранил, зато вечером узнал довольно интересную историю.

Все началось с того, что родители часто посещали своих ленинградских знакомых. Вот в таких гостях на прощание меня угостили необычно большой конфетиной. Но мы уже встали из-за стола и собирались уходить, а потому я так и носил ее в руке до позднего вечера.

Тогда я и понял, что не могу просто так на ходу жевать конфеты – не привык.

Так и протаскал подарок в руке до возвращения на Гагаринскую. От тепла конфета стала мягкой, но шоколад, похоже, был настоящий, поэтому она «дождалась» вечернего чая.

Тут я и предложил сласть тетушке Клаве. Помнится, сделал ей свой презент не очень деликатно, но все равно она была потрясена моим терпением.

Мы честно разделили конфету на двоих. Тут я понял, что подарки могут приносить радость той и другой стороне.

Тетушка же рассказала, что в блокаду чаще выживали те люди, которые, чем можно, помогали друг другу. Так, найденные черствые конфеты из новогодних подарков, помогли выжить нескольким семьям коммунальной квартиры.

Самокат

В поисках нужной вещи, даже в Ленинграде, в ту пору, можно было потерять много времени, обходя один магазин за другим. Например, так мы искали обычный самокат.

Чтобы найти нужный товар, у советского человека формировались интуиция и настойчивость, граничащая с настырностью. Конечно, был распространен и блат, но встречались и бескорыстные добрые советчики.

Такой доброй феей для нас стала Ханна Михайловская – продавец «Спортивного магазина» Апраксина двора. Она была хорошей знакомой моих родителей, и быстро перечислила магазины, где можно поискать самокаты.

Ханна Михайловна заверила, если же вдруг они появятся в продаже в их магазине, то непременно нам сообщит. Но самокат – это скорее игрушка, чем спортинвентарь. У них в магазине они не ожидались. Мы же расширили поиски.

И вот однажды в Летнем саду нам встретился мальчик – счастливчик, катавшийся на новеньком самокате. Мы его спросили, где ему купили эту несбыточную мечту, но мальчишка испугался наших вопросов и уехал куда-то в сторону.

Слежка за ним дала результаты, мы нашли, наконец, заветную скамейку в саду, на которой сидела мать владельца желанного транспортного средства.

От нее мы узнали, где же продают эти чудесные колесницы. Нам следовало всего лишь на двух трамваях с пересадкой добраться до универмага близ кинотеатра «Гигант», что на площади Калинина.

Как мы достигли заветной цели, проезжая мимо разбитых врагом заводов, надо писать отдельно.

Из магазина мы пешком вернулись обратно, на Гагаринскую. Я-то, правда, не пешком передвигался, а учился ездить на самокате. Ах, как же я был счастлив в тот момент! Ведь я за эту пару часов научился на нем кататься!

Эрмитаж

Посещение Эрмитажа – это обязательная часть программы любого гостя Ленинграда. То, что это большой музей, я знал из рассказов родителей. Но то, что Эрмитаж так велик, я, конечно, не представлял.

Отец правильно продумал нашу экскурсию, мы ходили примерно часа два. Это посещение было, скорее, знакомством с самим зданием Эрмитажа, чем с определенным «набором» шедевров.

Помню, что мы осмотрели знаменитые часы с павлином, в этом зале тогда действовало несколько «фонтанов слез».

Тогда из этого же зала можно было выйти в сад под открытым небом, и мы прошлись по его аллее.

Отец узнал у служительницы дорогу и провел меня в рыцарский зал. Он сделал его посещение тоже сюрпризом для меня. Кони, рыцари и доспехи произвели должное впечатление. Мы в этом зале задержались надолго.

Чтобы оторвать меня от рыцарей, мы прошли и посмотрели коллекцию холодного оружия. Я понял, что надо «качать» мышцы. Потому, что размеры и вес двуручного меча внушали уважение к их владельцам. Можно легко догадаться, что махать таким увесистым оружием способен только настоящий силач.

Некоторые экспонаты этих залов удивили своей формой и тонкостью работы. Особенно впечатлило холодное оружие, но оказалось, и огнестрельное тоже произведено с не меньшим искусством.

Воспоминаний об Эрмитаже хватило на несколько лет. И очень хотелось узнать, что же еще там выставлено.

Петергоф

Побывали мы и в Петродворце. Я тогда впервые ехал на электричке. Она поначалу показалась довольно комфортной, но называлась довольно странно – Ср-3. Но катила электричка бойко, свистела, правда, как-то визгливо, но доехали мы до места быстро – примерно за полчаса или чуть больше. То, что двери в вагоне были обычными, как в пассажирских вагонах, меня не удивило. Никто не знал еще об автоматических дверях.

Петродворец тогда прозывался по-русски, а не по-немецки – Петергоф. Сказывалась стойкая неприязнь к немецкому языку. Сам дворец еще лежал в руинах, но многие фонтаны уже работали.

Мы успели посмотреть некоторые из них, пока, наконец, не добрались до Монплезира. Там меня заинтриговали фонтаны-шутихи.

Я долго следил за тем, на какой камень надо нажимать ногой, чтобы вдруг брызнула вода. Долго бы я наблюдал, если б отец не намекнул мне, что, возможно, фонтан срабатывает по команде человека. И только тогда я увидел «виновника» чудесного действия шутихи.

После всего увиденного удивляло – зачем разрушать такое красивое создание рук человека.

Обратная дорога

При возвращении домой я собирался еще раз посмотреть следы войны, так поразившие меня прежде. Я собирался встать к окну с другой стороны поезда, чтобы увидеть то, что я не смог рассмотреть по дороге в Ленинград. И кое-что все-таки удалось увидеть, но быстро наступила ночь, тем и закончились мои наблюдения.

Уже утром мы ехали по земле, нетронутой войной, и я из-за отсутствия за окнами ее следов маялся бездельем. Поэтому решил узнать, что будет, если я подпрыгну и посмотрю, как за это время продвинется поезд. Это была моя первая попытка изучения закона относительности движения и покоя. Не знал я, конечно, тогда ни названия этого закона, ни того, что его давно открыл Галилей.

Мои эксперименты решительно прекратили пассажиры, которые почему-то хотели спать. И особенно мои прыжки раздражали желающих с утра пройти в туалет. Мне в тот раз пришлось отложить открытие уже давно открытого закона. Так бытовые проблемы погубили на корню научную мысль.

Впоследствии мы еще не раз ездили в поездах, и почти всегда люди оставались глухими к моим опытам. А как было бы здорово и весело подпрыгнуть всем пассажирам одновременно, тогда поезд от такого облегчения сразу бы побежал быстрее, но люди не захотели меня понять.

Так человечество тормозит прогресс – как потом оказалось, я был не прав, но не совсем. Но человечеству, действительно, наплевать на многие законы природы. А жаль, ему жилось бы интересней, а может, и безопасней.