Читать книгу: «Риф», страница 8

12

Я позвонил Файгенблату и сказал, что собираюсь съездить домой, может быть на неделю. «Нам нужно ехать сейчас, – что-то жуя, сообщил он, – я уже взял билеты». «Опять? – спросил я. – Третий раз в этом месяце?» «Так нужно… да и ты получишь не две, а три, Ромеев», – Файгенблат говорил со мной медленно, чуть рассеянно, словно улыбаясь кому-то в своей квартире, может быть женщине.

В Стамбуле шел дождь. Впервые здесь было холодно. Зазывалы, выглядывая из открытых дверей пивных баров, кричали тише. Чистильщики обуви исчезли. На Босфоре штормило, официанты торопливо убирали столы и стулья с террас уличных кафе – ветер вырывал белые скатерти у них из рук, валил выставленные на тротуар стенды с открытками.

Мы спешили. Файгенблат сел в автобус, уехавший на десять минут раньше моего. Усевшись в кресло, я сразу заснул, выпив стограммовую бутылочку лимонной водки. Я давно уже делал так, чтобы не смотреть в окно и ни о чем не думать – тогда время шло быстрее, незаметнее.

На границе, еще не проснувшись, я сразу понял, что мы стоим слишком долго – наверное, во сне реальность становится точнее. Я открыл глаза, было два часа ночи.

– Случилось что-нибудь? – спросил я своего соседа, эстонца.

– Впереди какая-то задержка.

Салон был полупустой, большинство пассажиров стояло снаружи. Нащупав в кармане пачку сигарет, я вышел из автобуса и, почувствовав сырой холод воздуха, поднял воротник куртки, втянув голову в плечи. Я огляделся – кругом в темноте приглушенные разговоры, огоньки сигарет.

– Что случилось? – спросил я.

– А черт его знает… впереди что-то…

Автобусы с выключенными двигателями стояли друг за другом. Водители сидели в кабинах и лениво переговаривались. Ко мне приблизилось лицо, освещенное сигаретой.

– Файгенблат, – узнал я, – что там впереди?

– Там… – он помолчал, раскуривая сигарету. – Валер, у тебя есть огонь?

Я дал ему прикурить. Он молча потянул меня за рукав, мы отошли в сторону.

– Ромеев, – торопливо сказал Файгенблат, – понимаешь, там впереди что-то не то…

– Что – не то?

Я вздрогнул, почувствовав прилив слабости – в руках, коленях – и несколько раз глубоко затянулся.

– Говори, что там?

– Турки… проверяют автобусы.

– Проверяют? Они что, все вещи смотрят?

– Да, Валера… но подожди, еще ничего не ясно.

– Что тебе не ясно, – быстро заговорил я, – рюкзак не при мне и…

– Да тише… Конечно, Валера, все нормально… Я просто зашел, чтоб ты знал: тебе ничего не грозит. Вот что, в Софии ты, Валера, иди и бери сам себе билет до Москвы, в поезде встретимся.

– Что значит в поезде встретимся? – спросил я. – Ты что, Файгенблат, что ты мелешь?

– Я говорю, что теперь надо быть осторожней. Товар отнесешь к себе, я позвоню, – торопливо говорил он.

– Ты что это! – я схватил его за руку, в которой он держал сигарету – она выпала. – Ты что хочешь сказать?

– Валера, успокойся, – Файгенблат приблизил ко мне свое крупное лицо и тяжело дышал. – Ты главное веди себя спокойно, глупостей не делай, я хочу сказать… Ты же знаешь, сколько там товара, больше чем раньше. Это очень важно, Валера, я заплачу тебе полторы тысячи, а не одну, только…

– Да что только? – я дернул его за руку. – А если они найдут, если проследят – прицепят туда что-нибудь, маячок какой-нибудь, а? Ты что же, Файгенблат, меня за болвана тут держишь?

– Тише, тише, – шептал Файгенблат, – нас могут услышать…

– Так вот, я тебе говорю, что к этому рюкзаку я не притронусь, понял?!

– Да тише ты… Еще ничего не известно. Это обычная проверка, они не роются в вещах, просто заглядывают, как и раньше…

– Почему так медленно?

– Не знаю… может проезд один закрыли. Ты сиди, а я пошел.

Он повернулся, но я схватил его за локоть:

– Послушай, Файгенблат.

– Что?

– Ты ведь там был? Турки что, с собакой?

– С собакой? – я, едва видя его глаза, сразу почувствовал, что он испугался. – Собаки… нет, не видел.

– Файгенблат, – сказал я, – а ведь я пойду, посмотрю…

В это время в кабине водителя загорелся свет, двигатель заработал. Кто-то из пассажиров подошел к дверям автобуса, но водитель что-то крикнул из окна и махнул рукой. Колонна автобусов медленно, мигая тормозными огнями, поползла вперед; пассажиры, разговаривая, шли рядом. Потом колонна остановилась, наш водитель вышел, захлопнув дверь, закурил.

Я шел вдоль автобусов. Первый стоял на ярко освещенной площадке, пассажиры толпились в стороне. Я заметил возле автобуса груду вещей, вытащенных из багажного отделения. Потом я увидел, как пассажиры по очереди подходят к вещам, берут какой-нибудь чемодан, отходят с ним в сторону.

Ближе ко мне, в тени, стояли двое таможенников. Третий сидел на корточках – присмотревшись, я увидел, что он гладит собаку – небольшую, гладкошерстную, похожую на пинчера. Собака повернула ко мне голову, я заметил белый пояс ошейника и поводок.

Я повернулся и быстро пошел назад. Я где-то слышал или читал об этих псах, которых превращают в наркоманов для того, чтобы они находили наркотики. Колонна автобусов двинулась – пассажиры, куря, шли мне навстречу. Я заскочил в автобус, нашел сидящего в кресле Файгенблата и шепнул: «Пошли».

Мы вышли, и я быстро сказал ему:

– Я видел. Я видел собаку, теперь они все найдут. Я не притронусь больше к этому. Все.

– Ты ничего не понимаешь, – запинаясь, сказал Файгенблат. Его голос дрожал. – Ведь героин не под курткой же у тебя, – он попытался улыбнуться.

– Вот именно. Я к нему больше не притронусь.

– Во-первых, они могут и не найти, во-вторых – это нельзя бросать, нельзя, понимаешь, Ромеев?

– Иди к черту, – сказал я и пошел за своим автобусом  – колонна снова двинулась.

– Я тебя умоляю… – успел я услышать его голос.

Автобусы остановились. До освещенного фонарями пространства оставалось минут десять-пятнадцать. Мне стало весело, хотелось найти Файгенблата и рассмеяться ему в лицо – я не подойду к рюкзаку, а ему придется перед кем-то там отвечать. Я медленно зашел в свой автобус, но как только я сел в кресло, спокойствие исчезло. Сосед-эстонец с удивлением посмотрел на меня – а ведь я не проронил ни слова.

– Файгенблат, – прошептал я. Сосед что-то пробормотал по-эстонски.

– Господи, я же забыл паспорт, – сказал я громко и быстро пошел к кабине водителя.

Турки сидели в высоких креслах, один из них пил «кока-колу». Я сказал по-английски, что оставил паспорт в багажном отделении, попросил водителей выйти из автобуса и открыть багажник.

Один из них, тот, что пил «кока-колу», взглянул на меня, буркнул по-английски: «Я занят» и повернулся к напарнику.

Я повторил просьбу вежливее и короче.

Водитель досадливо поморщился, поставил бутылку рядом с креслом, встал, что-то громко сказал напарнику и махнул мне рукой – пошли, мол.

Он открыл багажное отделение и закурил, стоя за моей спиной. Я вынимал чужие чемоданы и сумки, ставил их на асфальт, а потом, когда вытащил свой небольшой рюкзачок, засунул все вещи обратно, сказал турку по-английски: «Большое спасибо» и, набросив на плечо рюкзак, пошел куда-то в сторону, в темноту.

Я понимал как это глупо: искать паспорт, взять рюкзак и уйти с ним. Но я бездумно, физически ощущал своего врага – то, что находилось в рюкзаке. Пока оно там – не было ничего страшнее.

Я был в этом туалете несколько раз, когда пересекал границу с болгарской стороны. Там бесплатно, грязно, пахнет хлоркой – как в нашем русском уличном туалете. И у двери стоит полицейский. Увидев меня, он медленно стал отходить в сторону.

Я понимал, как выгляжу: за спиной маленький, непомерно раздутый рюкзак – в гостинице я засунул туда еще кожаную куртку, в которую завернул пакет с героином. Я зашел в тесное вонючее помещение. Пол в белых разводах – его только что посыпали хлоркой. Я зашел в кабинку и, придерживая дверь одной рукой – задвижка была сломана, – быстро снял с плеча рюкзак, вытащил, едва не уронив на пол куртку, пакет.

Сзади раздались шаги, я выпустил ручку двери, чтобы поправить на плече рюкзак – и она открылась. Краем глаза я увидел серую спину полицейского, он остановился напротив меня, потом я услышал журчание его мочи. Я замер, прижав пакет к правому боку, рюкзак, опять оказавшийся на плече, немного закрывал меня. К тому же здесь было темно.

Свободной рукой я расстегнул ширинку и наклонил голову – глаза щипало, текли слезы. Покачиваясь, едва удерживая тяжелый как гиря пакет, я безуспешно силился помочиться. Полицейский, громко стуча ботинками, вышел, я услышал у входа громкий разговор – в туалет собиралось войти человека три. Отшагнув, я быстро впихнул тяжелый пакет в рюкзак, замер и тут же, перевернув рюкзак, встряхнул его – куртка и пакет упали под ноги, подняв облако белой пыли. Нагнувшись, уже слыша шаги входящих, я схватил героин и швырнул его в квадратную дыру, обложенную кафелем – пакет накрыл отверстие, и тогда я наступил на него ногой – он прогнулся и рухнул вниз, а в это время люди, громко говоря по-турецки, уже вошли.

Может быть, меня спасла их громкая речь.

Куртка была в моей руке, я не заметил, как поднял ее. Турки, разговаривая, шумно мочились у меня за спиной, мне казалось, что кто-то из них сейчас заденет меня локтем.

Выйдя из туалета, я увидел ходящего взад-вперед полицейского, кажется, он наблюдал за мной. Потом сзади кто-то захохотал. Издали я заметил Файгенблата, он курил и смотрел на меня. Подойдя к нему вплотную, я уже открыл было рот, но он опередил:

– Ты что?

– Все, – сказал я, – все кончено.

– Ты что? – сдавленно прошептал Файгенблат. Я видел, что у него задрожала пухлая нижняя губа. – Ты что сделал, дурак?

– Это ты придурок, ты… – мне казалось, что я говорю совсем не то. – Иди ты…

– Что ты сделал, Ромеев, где товар?

– Турки на него сейчас срут, на твой товар, понял? Я не хочу сидеть, понял?

– Где? Где? – быстро спрашивал он.

– В сортире. Я бросил мешок в дырку сортира, что не ясно?

– Да ты же идиот, Ромеев, меня же… Господи… Господи…

– А что мне оставалось делать? – спокойно, четко выговаривая слова, спросил я. – Что? Плевать я хотел!

Я повернулся, задел его рюкзаком и пошел к автобусу. Файгенблат догнал меня и заговорил, заглядывая в лицо:

– Нас же убьют, Ромеев…

– Нас? – я остановился. – Нас? Что ты сказал, а? Уже – нас? Ты что это, Файгенблат?

– Тише, Валера…

– С каких это пор мы вместе, а? Ты же сам говорил, что это моя работа, а то – твоя. Да может ты сам все сбываешь, Файгенблат, и нет никаких бандитов?

– Есть, Ромеев, есть, – зашептал Файгенблат, – нам конец.

Я посмотрел на его крупное подрагивающее лицо. Мне захотелось ударить его и посмотреть, как на белой коже выступит кровь.

– Иди-ка ты… – я отвернулся.

Заработал двигатель, пассажиры стали садиться в автобус. Вошел таможенник, он собрал паспорта и попросил всех выйти, оставив вещи в салоне. С отвращением куря очередную сигарету, я увидел знакомую собаку – она подходила к чемоданам,, вытащенным из багажника и тщательно обнюхивала их. Затем собаку провели на поводке мимо выстроившихся в шеренгу пассажиров – иногда она останавливалась и обнюхивала чьи-нибудь ноги.

13

В Москве, через неделю после приезда, ко мне зашел Файгенблат. Ему открыла хозяйка. Он постучал в дверь моей комнаты – я лежал на диване и смотрел телевизор, – вошел и молча сел рядом на стул.

– Ну, что? – не поворачивая головы, я взял с тумбы над головой сигарету, закурил.

– Выключи, – попросил он.

Я взял ручной пульт, выключил телевизор и посмотрел на Файгенблата. Он сидел, ссутулившись, широко расставив ноги, упираясь локтями в колени и опустив голову.

– Я не знаю, что делать, Валера, – сказал он, – не знаю.

– Почему ты приходишь без звонка? – спросил я. – Вчера тоже ты приходил?

– Вчера? – переспросил он, – Нет… вчера нет.

– Кто-то заходил ко мне, меня не было… Ну, говори.

– Я должен теперь деньги… Помоги мне, – сказал Файгенблат.

– Сколько? – спросил я.

– Это большие деньги, Ромеев. К сожалению, я не смогу их заплатить сам.

– Черт возьми, Файгенблат, сколько?

– Сто тысяч, Валера.

– Товар стоил сто тысяч долларов?

– Нет… меньше, наверняка меньше… Но они округлили, как всегда. Они дали мне две недели, начиная со вчерашнего дня.

– Да кто они? Кто – они? – я сел на диване. – Может ты все выдумал, Файгенблат? Я не верю тебе, не хочу тебе верить, вот и все. Ты всегда был скотиной, Гена, даже в школе. Вежливой, но скотиной. Если бы меня взяли тогда на границе, ты бы целовал свою задницу от радости, что остался цел. А теперь я должен тебе помогать?

– Господи, Ромеев! – Файгенблат встал и, взмахнув руками, потер небритые щеки, – ну ведь бывает, бывает, как ты не поймешь? Сегодня все было, а завтра нет ничего! Дурак я был, дурак, надо было еще в августе бросать эти перевозки и уезжать, улетать куда угодно. Я не знаю, что делать, Ромеев. Я говорил с ними, они… приходили ко мне…

– Били? – усмехаясь, спросил я.

– Нет, зачем, первый раз не бьют… Но я же помогал тебе, Ромеев, ведь было, ведь это я тебя забрал с Арбата…

– А я бы оттуда и сам ушел. Думаешь, я не нашел бы как заработать? Катись-ка ты… Ну где я возьму тебе денег? Ну есть тысяч пять-шесть… Да если я даже продам машину и это барахло, – я махнул рукой в сторону телевизора, – все равно ведь это тебя не спасет.

– Не спасет, Ромеев, – тихо сказал Файгенблат, – но ведь у тебя есть брат.

– Брат?

– Да, ты говорил, у него «Форд» за двадцать тысяч.

– Вспомнил, значит…

– Что?

– Да так, – сказал я. – Только брат ничем помочь не сможет. Я не знаю, где он живет, мы не общаемся, у нас разная жизнь. Все, давай на этом закончим. Я тебе дам, дам сколько смогу, но что толку, где взять сто тысяч, это же огромная сумма. Тебе надо просто уехать.

– Это невозможно, – Файгенблат покачал головой. – Слушай, я пойду…

– Давай, – сказал я, – только советую тебе завтра же уехать. Или собрать все свои «главные» деньги и отдать. Ты еще заработаешь, ты сможешь.

– Я пойду… – Файгенблат с опущенной головой пошел к двери.

– Эй! – окликнул его я. – Я не буду просить у брата. Не хочу.

Не ответив, он ушел.

Вечером я вышел на улицу. У моей машины, прислонясь спиной к дверце, стоял парень. Он был в короткой замшевой куртке и в черных джинсах. Посмотрев на меня, он лениво, засунув руки в карманы, отошел. Мне показалось, что он пристально взглянул мне в глаза. Я всегда ненавидел взгляды таких типов, хотя бы и случайные, – может быть, я боялся, что они приметят во мне что-то, например, мой страх.

Вернувшись, я спросил у хозяйки, кто приходил ко мне вчера.

«Ребята, – ответила она, – ваши друзья, Валерочка». «А Гена, он был сегодня, тоже вчера приходил?» «Этот очаровательный черноволосый юноша? Нет, его не было, это уж точно». «А что они сказали, – спрашивал я, – как они спросили, кто им нужен?» «Ну… – ответила хозяйка, – они сказали: нам нужен Валера Ромеев, да, так они и сказали, а я говорю: нет его сейчас, зайдите завтра. Это были ваши однокурсники, Валерий». «Они что, говорили, что однокурсники?» «Да, кажется…»

Я заперся в своей комнате, включил телевизор. Конечно, меня могли навестить однокурсники, но я не представлял, кому я нужен. Я курил, лежа на диване, затем вышел на кухню, вскипятил себе чай и начал с отвращением пить – хотелось холодного колкого пива. Мысль о пиве тревожила меня – когда-то я спасался им от жары, теперь мечтал вылечить страх.

Не раздеваясь, я заснул на диване. Мне казалось, что я накрыт темным прохладным одеялом, и спал, пытаясь высмотреть в темноте хоть какой-нибудь сон – светлое, потерянное пятно радости. Потом темнота стала дрожать, раскачиваться, падать кусками в еще большую черноту. Я проснулся, дрожа всем телом, в липком поту.

Хозяйка громко стучала в дверь:

– Валерий! Валерий, вас к телефону, срочно!

Шатаясь, я подошел к двери, открыл. Свет, ударивший в лицо, показался неестественно ярким. Жмурясь, я вышел в коридор и взял трубку.

– Ромеев, – сказал Файгенблат, – я хочу сказать, что…

– Давай, валяй, – лениво сказал я.

– Я все им рассказал, все о тебе, они знают, кто ты…

– Что, уже били? – спросил я.

– Ты идиот! Они знают о тебе, знают тебя в лицо, где ты живешь…

– Ну, теперь назови себя сволочью.

– Я сволочь, Ромеев, но я же боюсь, боюсь!

– Давай, бойся, – сказал я и положил трубку.

Не спеша я зашел в свою комнату и закрыл дверь на ключ. Взглянул на часы – почти час ночи. Мне хотелось ледяного пива, хотелось как никогда, хотя бы глоток. Желание надвигалось, глотало меня, я думал о пиве тревожней и искренней, чем о том, что сообщил мне Файгенблат.

Я оделся: высокие ботинки и длинное пальто, на улице уже холодно, ветер, почти дождь. Вышел в коридор, потом, дотронувшись до замка входной двери, вернулся на кухню и посмотрел в окно. Я ничего не видел, «Опель» заслоняли деревья. В своей комнате я достал из ящика стола деньги, рассовал их по карманам. Вдруг я вспомнил: хозяйка утром покупала пиво. Осторожно, тихо я проник на кухню, открыл холодильник и увидел освещенную желтым светом бутылку. Сковырнув ножом крышку, я быстро приложился сухими губами к горлышку – тело затрепетало, вздрогнуло. Мне показалось, что я стал сильнее – и поэтому мог убежать.

Стараясь не спешить, я подошел к «Опелю». Я почти не оглядывался и насторожился, только открывая дверь, – краем глаза я заметил в машине, стоящей на другой стороне улицы, вспыхнувший огонек сигареты.

Когда я проезжал мимо, огонек все еще тлел.

Выехав на проспект, я остановился у ряда ларьков. Купил пиво: несколько бутылок черного «Гессера» и выпил одну из горлышка, сидя в машине.

Я смотрел в зеркало заднего вида, пил пиво и улыбался – я никак не мог почувствовать себя как в кино. Наконец я что-то увидел: это была патрульная машина. Шурша шинами, она медленно объехала мой «Опель» слева и остановилась. Я слышал, как трещала милицейская рация. Двое вышли из машины, подошли ко мне.

– Что, парень, – сказал один из них, нагнувшись к окошку, – как пиво, ничего?

Второй сказал:

– Выходи, подышим.

– Сколько с меня, ребята? – спросил я.

Они помолчали.

– Ну, сколько, как сам думаешь? Чтобы и нас не обидеть, и самому пешком не топать. Подумай.

Я нащупал свой бумажник – тот, в котором лежали доллары, вытащил одну купюру и протянул в окно.

– Ну, приятель, – сказал милиционер, – нас же двое…

Я протянул вторую купюру.

– Как в Сокольники проехать? – спросил я.

Они лениво объяснили, сели в машину и уехали.

Может быть, мне следовало сначала позвонить.

Но я знал, что Лина дома, что у нее ничего не изменилось – должны же быть люди, у которых ничего не меняется, никогда.

Я долго звонил в дверь, а когда она наконец открыла – сонная, горячая – я схватил ее и понес, споткнулся, упал и встал вместе с ней. Я говорил ей почти скороговоркой, прижав губы к ее щеке: «Я люблю тебя, Лина, я страшно тебя люблю, будь моей женой, я люблю, ты будешь моей женой? говори сейчас же, я люблю!» – а она, быстро уворачиваясь, не давая даже поцеловать себя, шептала, зажмуривала глаза: «Ты врешь… Ты знаешь, что ты врешь и все это ерунда, Валерочка, ты – врешь».

Отпустив ее посреди комнаты, я спросил: «Почему?» Она сказала: «Я знаю это. Просто знаю».

Я промолчал, хотя хотелось говорить – зло, цинично. Мне казалось, что я даже хочу ударить ее. Лина ушла на кухню. Перед этим она устало сказала: «Я накормлю тебя. Ты, наверное, голодный». Казалось невероятным, что я только что говорил ей слова любви.

Она стояла на кухне спиной ко мне с распущенными русыми волосами в длинной ночной рубашке и в короткой вязаной кофте. Изредка поворачиваясь, она показывала мне заспанное, почти чужое лицо какой-то до оцепенения несчастной женщины, и я не узнавал ее. Ее фигура, небрежно скрытая кофтой, казалась мне четче, явственней, чем всегда, грудь – больше, кисти рук – сильней. Я стоял за ее спиной, на пороге кухни, и что-то вяло говорил ей, и каждое движение ее тела – странно чужого и невероятно близкого сейчас, здесь – кружило мне голову, так, что я, держась рукой за холодильник, сполз на стул, а потом откупорил бутылку пива и начал пить, продолжая смотреть на нее; мне хотелось быстро, причинив любую боль, овладеть ее телом, именно телом.

Мы поели. Я выпил все свое пиво. Она что-то говорила, почти не смотря на меня – а ведь раньше она заглядывала мне в глаза.

– Мне плохо, – сказал я.

Лина молчала.

– А тебе? – спросил я, чувствуя беспокойство.

– Мне? – она задумчиво смотрела в сторону. – Я женщина.

Потом она встала:

– Пойдем, я постелю тебе в детской.

– В детской?

Я как мальчишка искал повода, чтобы подраться. Шатаясь, я шел за ней и вдруг схватил за руку.

– Иди сюда! Ты знаешь, что говорил о тебе мой брат, знаешь?

– Пусти! – дернувшись всем телом, она упала на одно колено.

Ее лицо оказалось рядом, бледное, закрытое спутанными волосами, с перекошенным от отвращения ртом. Я навалился на нее, выкручивая ей руку, стремясь повалить на пол, а она, извиваясь, все же стояла на коленях и сопротивлялась быстрыми, ровными рывками – я не мог ее даже сдвинуть. Потом, что-то крикнув, Лина ударила меня головой в живот. Я упал, а она била меня сверху – коленями, кулаками, подбородком. Меня вырвало, я забрызгал ей колено. Она встала, и я услышал ее голос:

– Извини… я не в себе.

Я видел ее ноги, она уходила к себе, в спальню. Я пролежал какое-то время, отвернувшись от липкой лужи рвоты. Когда я, шатаясь, попытался встать, она вышла из комнаты, взяла меня за плечи.

– Пойдем в ванную… я вымою тебя… Валерочка.

Я не остался у нее. Было пять утра, мне не хотелось спать. Лина приготовила кофе, мы сидели напротив друг друга за белым кухонным столом, и иногда я встречал ее взгляд. Теперь все было почти наоборот: она заглядывала мне в глаза, словно медленно с чем-то прощаясь, – не только со мной, может быть, вообще не со мной, а с чем-то несбывшимся, прошлым.

Надевая пальто, я обернулся и сказал:

– Нет у тебя никакого мужа. Смотря на меня, она пожала плечами:

– Нет, конечно.

Я спросил:

– Он, что ли? Она не ответила.

– Ну, и ребенок, – усмехаясь, сказал я, – твой красавчик и умница ребенок.

– Он существует, Валера. Хотя вряд ли когда-нибудь поймет, что ты его дядя. Он в интернате для умственно отсталых. Аутизм. Слышал про такое?

Я молчал, пытаясь почувствовать себя неловко. Потом спросил:

– Вадим – знает?

Она отвернулась. Я смотрел вместе с ней на стекающие по оконному стеклу дождевые капли.

– Лина!

– Что?

– Ты… любишь моего брата?

– Я хотела быть его женой, Валера. Чтобы никогда не бросить, ведь мы одна кровь. Но в этом есть что-то страшное. Я еще не понимаю, что.

– Ромеева, – сказал я.

Она поцеловала меня на прощание – как раньше, но по-другому.

Я въехал в парк, выключил двигатель и откинул сиденье. Наблюдая, как по лобовому стеклу текут капли воды, я заснул. В десять я оставил «Опель» во дворе какого-то учреждения, пересек улицу и минут через десять вошел в лифт шестнадцатиэтажного дома, где жил Файгенблат.

На ступеньках лестницы его этажа сидела девушка в красном плаще, курила. Увидев меня, она подняла голову; ее глаза были сильно, нелепо накрашены.

– Я вас знаю, – сказала она. – Вы художник, мы были с вами и Геной в одной забегаловке, ели японскую лапшу. Вы не удивляйтесь, у меня хорошая память на лица, особенно на такие.

Я вспомнил. Но та девушка была блондинка.

– Вы перекрасились?

– Да. Что делать в этой жизни? Хотите рома? У меня есть баночка коктейля, я одну уже выпила.

– Нет, спасибо. Вы ведь невеста Гены. А где он?

– Это не Гена, – ответила девушка, – это заяц еврейской национальности. Скорее всего, он укатил в Израиль, как и было задумано, но без меня.

– В Израиль?

– Ага. Конечно, я чихать хотела на этот его вечный зов предков, но мы договорились встретиться, а его нет, сижу тут час. Посижу полгода и уйду. Хотите рома?

– Нет.

Я спустился по лестнице и в дверях подъезда встретил двух высоких парней: они входили, один из них сильно толкнул меня плечом и оглянулся – я это почувствовал, не поворачивая головы.

Вадиму я позвонил из автомата. Никто не отвечал. Я ехал по улице, останавливался, звонил. В конце концов я заехал в арку его дома – я чувствовал, что он там.

Открыла не негритянка – он. Хмурое заспанное лицо, длинный халат, кое-как запахнутый, глаза узкие, белые; рот пополз в улыбке все туда же – влево.

– А… походник. Как Южный полюс, открыт?

– У меня к тебе дело, Вадим.

– Что так рано? – я почувствовал запах спиртного. – Я, как тебе сказать… еще бы поспал.

– Ты же никогда не вставал поздно, – сказал я, раздеваясь, – я думал…

– Да? – прервал меня Вадим. – С чего ты взял?

Мы пошли по коридору, Вадим открыл одну из дверей, остановился, сказал:

– Кстати, хочешь?

Я заглянул в зашторенную комнату – там в глубине привстала на кровати негритянка, одеяло сползло с плеч; блеснув глазами, она посмотрела на меня.

– Вставай-ка, животное, – тихо сказал брат, – надо поесть.

Мы вошли в его кабинет. Компьютер с большим экраном стоял теперь на ковре, посередине комнаты, стол был в углу. Мы сели в кресла. В руках у брата была сигара, он зубами откусил кончик, закурил.

– У меня есть великолепный ирландский виски, – сказал он, шепелявя из-за сигары, – хочешь?

Я усмехнулся:

– Мне сегодня с утра все предлагают выпить. Даже родной брат, который, я думал, вообще не пьет… А говорил, не куришь.

– Но ведь раньше курил, – брат улыбнулся, не вынимая сигару изо рта, – почему бы не продолжить, а, Влерик? Подумаешь, маленький перерыв. Хорошо жить, Гип. Особенно если раз в сто лет выпивать по утрам чашку рома и выкуривать хорошую «Гавану». А все остальное время можно по утрам обливаться, питаться раздельно и делать клизму два раза в день. Что у тебя за проблемы, Гип?

– Ты сразу понял, что это проблемы?

– Конечно. Я сразу понял, как только ты пришел, что тебя опередил Амундсен. Но ты не замерз в палатке – это главное. Так в чем же дело?

– Меня хотят убить, Вадим.

Брат, вынув сигару изо рта, сухо негромко рассмеялся:

– Вот как? Тут мечтаешь – вот бы кто придушил во сне, а ты…

– Брось, Вадик. Я серьезно. За мной… следят, это точно, и если я не отдам деньги…

– Деньги? – оживился брат.

– Да.

Темнокожая девушка в коротком платье из белого шелка вкатила в комнату сервировочный столик – на нем стоял поднос с завтраком и бутылка виски, – взглянула на меня и вышла.

Я рассказал Вадиму все. Он не прерывал меня, выкурил полсигары, а потом, покачав головой, сказал:

– Да, Талантик, что-что, а уж рассказывать ты умеешь.

Я прямо заслушался, почему бы нам с тобой не устроить на радио передачу «Умные братья», а? Ты будешь говорить, я – комментировать.

– Вадим, – сказал я, – мне… страшно.

– Страх – хорошая разрядка, говорят даже катарсис – очищает. Да ты не бойся, хотя денег я тебе не дам.

– А я и не прошу, черт возьми, – быстро сказал я.

– Просишь, – Вадим щелкнул пальцами, – но зря. Во-первых, у меня их нет. Сто тысяч – это не шутки. Во-вторых, тебе и не нужно их платить.

– Что мне сделают?

– Сейчас расскажу. Ты вообще общался с подобными ребятками?

– С какой стати? С этими лысыми…

– Ну да, ты же нищий. Стал получать две тысячи в месяц и вот, надо встретиться. Я общался с ними – так, иногда, и без всяких там наркотиков, Влерик. Все зависит от того, насколько они сильны. Ведь ваш героин – это чепуха, мелкий извоз. Но это неважно. Конечно, твой приятель работал не один и его наверняка заставят платить. И он, если даже рассказал о тебе, все равно ничего не выгадает. Бандиты спросят с того, кто на них работал, им плевать, если он будет тыкать в тебя пальцем и кричать, что это ты зашвырнул наркотики в сортир. Им наплевать на это, понимаешь, Влерик? «Это твои проблемы», – скажут они твоему приятелю, назначат ему срок, а потом, если не заплатит вовремя, пойдут проценты – скажем, тысяча долларов в день. Здорово, да? Прошла неделя – плати семь тысяч. Если не заплатит – тогда его убьют, либо он поступит в рабство – начнет на них работать, будет возить героин, пока не доживет до старости и не умрет. Тобой, Влерик, они начнут интересоваться только в одном случае. Знаешь, в каком?

Я молчал.

– Если он сбежит. Если уже не…

– Сбежал, – сказал я, – это точно.

– Ты же говорил, что просто его не застал?

– Да нет же! Я знаю, Файгенблат уехал, он улетел, он в Израиле, я ненавижу…

– Остынь, Валерик. Что ж, бандиты теперь могут навестить тебя.

– Да иди ты… – я встал с кресла. – Я не знаю, когда он уехал, я ничего не знаю, ко мне кто-то заходил…

– Подожди, – сказал Вадим, – если он исчез этой ночью, то страшного ничего нет. Тебя нет дома, тебя никто не видел.

– Я не знаю, Вадим… Я ничего не знаю. Я не хочу в тюрьму, понимаешь? И к ним не хочу, я с ума сойду… Я всю жизнь боялся такой жизни, я ведь не такой, как они, не такой! Почему я должен быть как они – за что?

– За то, что пользуешься их средствами, – холодно сказал брат. – Надо было зарабатывать на жизнь обыкновенным гением. Будешь виски?

– Нет.

– Тогда я сам, – он налил себе. – Я вот что тебе скажу, мой талантливый брат. Вот ты, когда возил сумочки с героином, не думал о последствиях?

– Думал, – громко сказал я.

– Я не о том. Я о кровавых мальчиках, например… По ночам не приходили?

– Что ты несешь, Вадим? – я посмотрел на него. Он наверняка был сильно пьян, лицо растянуто в улыбке.

– Ну, я, Гип, о тех юношах, что нанюхались твоего порошка да померли. Или кого-нибудь умертвили. Кстати, героин – злая штука, это не трава-мурава, я как-то пробовал. Ну, так что же, совесть не мучает?

– Не ожидал я, – сказал я медленно, – что буду слушать этот бред. Я все-таки пришел к тебе, потому что… к кому же идти? Ладно, я ухожу.

– Опять? – почти смеясь, сказал брат. – Ведь Южный полюс уже открыт, Северный – тем более. Так куда же? Просто в поход?

– Ты же… – сдавленно сказал я.

– Что?

– Ты же сам мне говорил, что я пресмыкаюсь на Арбате!

– И что, посоветовал возить героин? А ведь ты, Гип, сделал то, чего все ожидали от меня, и мама и сестричка.

– Как будто они тебя заботят!

– … но вместо меня это сделал ты, – спокойно, дымя сигарой, продолжал Вадим, – забавно, не правда ли? А ведь я, Гип – скажу тебе от всех Уриев, – никогда бы не занялся этим гнусным делом, даже если бы помирал с голоду.

– Видно, что не помирал, – сказал я. – Я сам все это знаю – знаю! Какого черта мне говорить!

– Выпей-ка глоток – увидишь зеленую травку Ирландии.

– Ну вот что…

– Эх, Влерик, – расслабленно сказал брат, – тебе бы нужен человеческий талант, а не малярный.

– Я, – упрямо продолжал я, – как-нибудь сам разберусь со своими проблемами. А ты…

– Все? – вдруг быстро, коротко спросил Вадим.

Я взглянул на него. Он отвернулся, сидя в своем кресле, гримаса вынужденного отвращения безобразила его рот слева, глаз я не видел.

Помолчав, я зачем-то сказал:

– Почти.

– Тогда заканчивай, – устало сказал он, не поворачивая головы.

Мне хотелось уйти. Я стоял, опираясь рукой о спинку кресла, и бессмысленно смотрел вперед, не зная, остановит меня брат или даже не повернет головы.