Читать книгу: «Неокантианство. Второй том», страница 3

Первый раздел: Представление трудностей, проникновения в дух критики

§1. подготовительное указание предмета, подлежащего изучению

Как бы ни относиться к науке, называемой метафизикой и спекулятивной философией, все же следует признать, что для назидания этой науки не требуется ничего больше, чем ознакомление с нашими собственными способностями к познанию. То, что должно прийти ко всему, что называется вещью, не может быть получено из опыта, путем наблюдения, а конкретные вещи, о которых метафизика берется нас наставлять (Бог, свобода и бессмертие), очевидно, имеют такую природу, что этот способ исследования не может быть включен в помощь нам в познании их. При таком взгляде на вещи, конечно, странно, что знание, которое по самой своей природе не может быть почерпнуто ни из какого другого источника, кроме как из нас самих, не достигло совершенства раньше.

Итак, желая в общих чертах указать на трудности, которые могут помешать изучению критики разума, мы наталкиваемся на точку, которая является как бы общей ложной звездой, которая не только вводит нас в заблуждение, когда мы пытаемся раскрыть для себя эту критику, но и которая до самого своего появления мешала разуму понять самого себя. Ибо есть одно требование, которое, как мне кажется, я могу предъявить каждому мыслящему человеку, если он честен с самим собой, а именно: признаться, что связи мысли, чье часто дивное воплощение он привык называть метафизической системой, никогда его не удовлетворяли. Критерий правильности нашего мышления, заключающийся в сравнении нашего представления о предмете с представлениями других людей, кажется совершенно неприемлемым в метафизических вопросах, потому что при нем мы, вероятно, не можем быть уверены в том, что любое из наших утверждений будет общепризнанным. Правда, в этом случае есть средство спасти наше мнение, которое заключается в уверенности, что другие люди нас не понимают; но насколько мало это полезно в конечном счете, каждый, вероятно, знает на собственном опыте. Если мы хотим быть честными с самими собой после таких испытаний, то в конце концов всегда обнаружим, что другие понимающие существа не понимают нас только потому, что мы сами не разобрались в себе. Но верно и то, что долгое время не было принято обвинять наших оппонентов в непонимании наших утверждений, как в наши дни; и особенно эта жалоба кажется свойственной критическим философам. В том, что даже эти люди часто не понимают самих себя, я убежден. При таком положении дел, однако, любая попытка донести свои мысли до собеседника заранее представляется бесплодным занятием. Подобные размышления о состоянии спекулятивной философии во все времена, и особенно о состоянии спекулятивной философии в наши дни, должны ослабить уверенность в правильности наших собственных прозрений в этой области. Если эти прозрения не касаются ничего, кроме того, что известно, признаем ли мы вещи как таковые или только их внешний вид, способны ли мы вообще к познанию сверхчувственного; если они содержат опровержения критики, основанные не более чем на предположении о противоречии, или защиту своих утверждений, даже если она ведется только по этому дискурсивному пути: публику уже так часто и безрезультатно развлекали подобными вещами, что она поступит справедливо, если не захочет больше уделять этим занятиям никакого внимания. Автор этой работы все это тщательно обдумал. Поскольку теперь он осмеливается представить свои мысли публике, то хочется узнать причины, побудившие его к этому; поскольку из этой прелюдии уже можно предположить, что его предмет также, так или иначе, связан со спекулятивной философией, то хочется спросить, почему он уверен, что понимает себя и что его озарения не являются лишь допущениями. Сейчас он не может сделать ничего, кроме как попросить читателя терпеливо ждать хода дела и отложить свои суждения до того времени. Дабы, однако, в какой-то мере и на время привлечь внимание читателя к своему предмету, автор, по мере сил, раскроет тот пункт, который он считает источником всех разногласий в философии. Критика чистого разума ясно предусмотрела этот пункт, и она заслуживает того обрамления, которое имеет, только потому, что она достигла такой точки зрения, с которой все эти путаницы разума могут быть оставлены без внимания, и разум обязательно должен понять себя с этой точки зрения. Но эта критика лишь постепенно подводит своего читателя к этой точке, которую мы можем назвать точкой зрения использования разума. Этот метод кажется наилучшим; но он сопряжен с тем неудобством, что только тот читатель будет считать путь ведущим к цели, кто уже сам полностью овладел этой целью, и что, с другой стороны, тот, кто еще не овладел этой точкой зрения, не сможет легко удержаться на этом пути и, следовательно, как бы с закрытыми глазами окажется в том месте, с которого, как с самого высокого, он иначе созерцал бы критику со всей яркостью. Критика называет эту точку зрения синтетическим, объективным единством сознания». Но мы еще не зашли так далеко, чтобы познакомить читателя со всем духом этого понятия. Однако он уже понимает, что здесь необходимо собраться с силами, и что, хотя я, в силу большой ясности моих представлений о критике и моей убежденности в ней, могу с уверенностью пообещать провести его безопасным путем, тем не менее с его стороны необходимо действовать со всей серьезностью, и, если он не может решиться на это, у меня есть все основания просить его воздержаться от суждений о том, что я представлю; Но чтобы показать ему, что если его способ представления не совпадает с моим, то он, конечно, вообще ничего не знает в отношении этих вопросов, пусть он теперь назовет себя догматическим, скептическим или критическим философом, пусть он теперь думает, что и то и другое знает вещи сами по себе, что он также способен перечислить эти знания, и наполниться указаниями на эти сущности, или, напротив, убедиться, что все наше знание имеет неопределенное основание, или, наконец, наговорить столько всего об аналитических и синтетических суждениях, о чистых взглядах и категориях, о трансцендентальных и трансцендентальных понятиях, – чтобы показать ему, что он вообще ничего не знает обо всем этом: Надеюсь, что для меня это не составит труда.

§2. Понятие связи между идеей и ее объектом и ее объектом, в той мере, в какой последняя не имеет объекта, является источником всех ошибок спекулятивного разума

Что может быть чудеснее, чем утверждение, что некое понятие постоянно присутствует в нашем сознании, пока активна наша способность познания, и что все наши идеи представляют себе нечто лишь постольку, поскольку мы имеем дело с этим понятием, и что при этом оно совершенно пусто и не имеет никакого объекта? Тем не менее, именно так обстоит дело с понятием отношения наших представлений к объектам. Ведь то, что я соотношу свое представление с объектом, является, так сказать, содержанием всех моих познаний. Если мы заменим это выражение на такое: объект соответствует моей идее, или она объективно действительна, то кажется, что тем самым подчеркивается смысл этих одинаково важных выражений. Но чем больше мы обращаем внимание на это соответствие наших идей объектам, тем большее смущение мы сами должны испытывать, размышляя о смысле этого высказывания. Ибо я спрашиваю, что, собственно, должно означать: моя идея согласуется со своим объектом; идея и ее объект, в конце концов, совершенно отличны друг от друга. И все же говорится, что они находятся в связи. Но я спрашиваю, что это за связь, и не вижу, где можно найти объект для этого понятия. В чем заключается связь между идеей и ее объектом? Сказать, что объекты воздействуют на нас и тем самым порождают идеи, – это все равно, что ничего не сказать. Ведь на вопрос о связи между идеей и ее объектом нужно было бы ответить, если бы идею можно было назвать объективно действительной через причинный объект. Называть это соответствие идей с их объектами отношением тоже бесполезно. Ибо что значит сказать, что идеи являются признаками объектов? Установление отношения между идеями, соответствующего тому, которое существует между объектами, не имеет никакого смысла. Соответственно, понятие связи между идеей и ее объектом не имеет объекта и поэтому является совершенно пустым понятием.

Поэтому нельзя отрицать, что процедура идеалиста, отрицающего всякую связь идей с их объектами, очень философична. Догматические философы утверждают такую связь и никак не могут ее обозначить. Тот, кто имеет самомнение опровергать идеализм, не замечает истинной сути дела. Здесь не имеет значения определенное деление понятия идеи, и нельзя ответить на вопрос, что уже в этом понятии идея представляет себе объект. Ведь поскольку понятие объекта не есть сам объект, всегда остается вопрос о том, какая связь существует между понятием и его объектом. Поэтому Беркли справедливо отрицал существование вещей в пространстве. Ибо отрицать это, как и отрицать связь идей с их объектами, в точности одно и то же. Поэтому можно сказать, что догматический идеализм все же гораздо более разумен, чем просто проблематический идеализм. Ибо этот вопрос, рассмотренный должным образом, не оставляет сомнений в том, что связь представлений с их объектами является чем-то совершенно воображаемым, и что это понятие вообще не имеет объекта. Поэтому, чтобы иметь возможность сказать, что моя концепция объекта имеет объект (объект соответствует ей), я обязательно должен быть в состоянии указать объект для концепции связи представлений с объектами. Идеалист совершает непоследовательность только тогда, когда утверждает, что Я есть несомненно определенное. Ибо поскольку это Я также вновь распадается в согласии идеи себя с моим предметом, остается вопрос во всей его тяжести: какова связь между идеей себя и самим предметом?

Хотелось бы, чтобы человек почувствовал этот идеализм во всей его энергии. Ведь искреннее раскрытие его силы и неопровержимости с точки зрения догматической философии – это, как лучше всего покажет этот предмет, первый шаг к постижению духа критического идеализма. В наше время многократно поднимался вопрос о том, признаем ли мы вещи как таковые или их явления. Нисколько не желая оскорбить заслуги достойных людей, которые так или иначе решали этот вопрос, я должен признаться, что очень редко встречал настоящее изложение критического идеализма. Я не могу сейчас предвосхитить то развитие, которое я дам. Пока лишь напомню, что и догматизм, и идеализм не судят об отношении объектов к способности познания с точки зрения критической философии. Поэтому идеализм Беркли справедливо отрицает связь идей с объектами, поскольку такая связь на самом деле ничто. Поэтому он имеет полное сходство с догматической философией в том, что имеет в виду познание вещей как таковых и не имеет ни малейшего представления о познании объектов как явлений. Ибо для того, чтобы подвести разум к этому месту, где он один может понять и согласиться с самим собой, необходимо было глубокое исследование Кр. д. р. В. В. исходного представления. Истинная причина всех мнимых наук о сверхчувственном заключается в том, что с незапамятных времен мы не выходили за пределы дискурсивного представления и не рассматривали его как всего лишь производное, которое должно быть основано на первоначальном представлении; то есть до появления критики мы так и не пришли к трансцендентальной философии. Ибо не думаю, что попытки Локка и Лейбница были хоть в малейшей степени направлены к этой цели. Но также совершенно определенно, только читатель должен набраться терпения, пока мы не введем его в курс дела, что, если только человек не обращает свой взор к первоначальной доктрине и не думает найти конечный источник всего знания в чисто производной, дискурсивной доктрине, этот способ мышления является именно таким, Этот способ мышления – именно тот, согласно которому человек убеждает себя в том, что он знает вещи как таковые, и что, если он не достиг полностью позиции трансцендентальной философии (синтетического, объективного единства сознания), он никогда не постигнет противоположного, а именно: что значит сказать, что мы знаем вещи лишь постольку, поскольку они нам представляются. Вполне естественно истолковать это утверждение «Критики» как идеализм самого Беркли, согласно которому все наше познание есть не что иное, как простое сновидение. Ибо как иначе можно понять утверждение самой «Критики», что объекты нашего познания – это не вещи сами по себе, а всего лишь представления? Здесь еще не место объяснять читателю понятие явления, поскольку такое толкование равносильно исключению первоначального представления, и мы все же считаем необходимым лишь намекнуть на это действие заранее и обратить его внимание на путаницу, которая неизбежно должна возникнуть из-за упущения трансцендентального рассмотрения.

Но читатель обратит внимание вот на что: мы смогли утверждать, что понятие связи между идеей и объектом пусто лишь постольку, поскольку идея просто дискурсивна и не основана ни на каком оригинале, что есть не что иное, как постольку, поскольку вещь-в-себе воображается в идее. Но Беркли не придерживался иного мнения, и его утверждение о том, что между идеей и ее объектом нет никакой связи, тем самым является совершенно неопровержимым. Если мы теперь находим в «Критике» опровержение этого идеализма Беркли, то нам не нужно верить, что оно представляет противоположное, а именно, что действительно существует связь между идеей и ее объектом, согласно тому понятию, которое Беркли и догматическая философия имеют о такой связи; ибо последняя, хуже того, вообще не имеет объекта: Но после того как Критика установила высший принцип всей философии и всего применения разума, тот, кто постиг его, а именно синтетическое объективное единство сознания во всем его смысле, должен понять, что между понятием и его объектом действительно существует связь, но не понятия, поскольку оно определяется как просто дискурсивное, без всякой связи с первоначальным понятием, а поскольку в самом первоначальном понятии заключена эта связь, и действительно это синтетическое единство составляет его.

В этом параграфе мы лишь хотели указать на источник ошибок любой философии, обращенной к спекулятивному, если она не является трансцендентальной философией. Она состоит именно в отсутствии трансцендентальной точки зрения, в полном обходе исходной концепции и, таким образом, в том, что человек хочет найти в простом дискурсивном мышлении отношение нашей концепции к объектам, то есть связь между ними. Но до тех пор, пока мы полностью не овладеем этой точкой зрения, не исключено, что и критическая философия останется для нас непонятной во всех своих утверждениях. Не находясь на этой точке зрения, мы вполне можем привыкнуть к ее языку, но пелена застилает наши глаза, так что, хотя мы и ходим при свете, мы не видим предметов, которые нас окружают. Короче говоря, эта философия должна, если мы только признаемся, иметь совершенно такой же вид, как и все системы, которые были до нее, а именно, что она нагромождает пустые утверждения одно на другое, и в конце концов ожидает другой системы, которая оставит ей место даже просто в истории человеческих экспериментов. Именно это мы и постараемся показать. Ибо мы будем стремиться продемонстрировать полную непонятность и противоречивость, в которые, как кажется, попадает критика, всем и каждому, кто не достиг той точки зрения, с которой только и можно судить о ней.

LITERATUR – Jakob Sigismund Beck, Einzig möglicher Standpunkt aus welchem die kritische Philosophie beurteilt werden muß, Riga 1796

ЭДУАРД ЦЕЛЛЕР

Сторонники Канта и противники

1. кантовская школа, ее распространение и борьба с ней

Глубокие изыскания Канта поначалу не получили того внимания, на которое они могли бы претендовать. То, что его инаугурационную диссертацию читали очень немногие, а ее значение признали еще меньше (1), не может быть столь поразительным; но даже «Критике чистого разума» потребовалось шесть лет, чтобы дойти до второго издания; и оценки, которые представители философии Просвещения, такие как Гарве, Федер и т.д., вынесли этой работе, не показали ее основательно. Они в значительной степени лишены тщательности и остроты мысли, которые необходимы для оценки такого труда, и слишком оправдывают упрек, который Кант сделал им в предисловии к «Пролегоменам». Но через несколько лет ситуация постепенно изменилась. Благодаря «Пролегоменам» Канта, «Объяснениям», которые кенигсбергский придворный проповедник ИОГАНН ШУЛЬЦЕ (или ШУЛЬЦ; 1739—1805) опубликовал в 1784 году, «Письмам о философии Канта», которые Рейнгольд опубликовал в 1876 году, новое учение было приближено к всеобщему пониманию; с 1785 года у него появился журнал в недавно основанной «Jenaer Allgemeine Literaturzeitung», в котором его дело велось очень охотно и с большим успехом. Первые редакторы этого научного журнала, филолог Христиан Готфрид Шютц (1747 – 1832) и юрист Готтлиб Хуфеланд (1760 – 1817), автор уважаемого естественного права, были явными кантианцами; В Йене плодовитый философский писатель Эрхард Шмид (1761 – 1812) посвятил себя изложению и объяснению кантовской системы, а в том же университете она имела своего самого знаменитого и влиятельного академического представителя с 1787 года в лице Рейнгольда (к которому я вернусь более подробно позже). В Галле Якоб (1759 – 1827), впоследствии также Зигизмунд Беек и Тьефтрунк (1759 – 1837), не до конца еще определившийся Гоффбауэр (1766 – 1827), представляли кантовскую философию в лекциях и трудах. В последнее десятилетие XVIII века новая школа постепенно пробила себе дорогу во все немецкие университеты, одновременно завоевывая все большую и большую почву благодаря широкой литературной деятельности. Из большого числа ее приверженцев я упомяну, кроме только что названных и тех, о ком будет сказано ниже («Саломон Маймон», «Фихте» и «Шиллер»): Й. Г. К. Хр. Кизеветтер (1766 – 1819) и Л. Бендавид (1764 – 1801) в Лейпциге; Г. С. А. Меллин (1755 – 1825), усердный комментатор Канта, в Магдебурге; С. Мутшель (1749 – 1800) в Мюнхене; Г. Л. Пёршке в Кёнигсберге; Г. Б. Йедше, который впоследствии сблизился с Якоби и Фризом, в Дерпте; два историка философии: В. Г. Теннеманн (1761 – 1819) в Йене и Марбурге и Й. Г. Бюхле в Геттингене. В. Т. Круг в Лейпциге (1770 – 1842) также основывал свой «трансцендентальный синтетизм» в основном под влиянием Канта, но с самого начала он смешивал докантовскую популярную философию с критической философией, работая больше по объему, чем по глубине. Абихт в Эрлангене, долгое время также являвшийся убежденным кантианцем, позднее, в неполном согласии с Рейнгольдом, стремился к усовершенствованию системы, в чем, однако, не добился большого успеха. Краус в Кенигсберге (1753—1807), личный друг Канта и согласный с основами его доктрины, тем не менее, был более склонен к скептицизму, нежели Кант; однако его работы стали известны только после его смерти. Болзано в Праге (1781 – 1848) также стоял на почве кантовской доктрины, но, как и Круг, стремился приобщить ее к философии здравого смысла; изменения, внесенные им в нее, касались, прежде всего, логики и эпистемологии; его рационалистическое отношение к католической догматике стоило Болзано должности преподавателя, хотя он и стремился обосновать ее сверхъестественное происхождение и внутреннее наполнение с помощью разума.

Особое значение для распространения философии Канта имело то, как ее приняли представители других наук, и в целом это прием был очень благоприятным. Естественные науки и медицина, однако, поначалу не знали, как использовать труды Канта в своих целях; лишь позднее и более опосредованно они приобрели значение и для этих наук; И не только кантовское построение материи и идея внутренней целенаправленной деятельности нашли свое отражение в работах многих естествоиспытателей, главным образом при посредничестве натурфилософии Шеллинга, но еще более важным, без сомнения, было влияние, которое критика, через всю свою процедуру, через точность психологического наблюдения, четкое различие между субъективными и объективными компонентами наших идей, также повлияла на естествознание. Однако эта философия оказала гораздо большее влияние на юриспруденцию и политологию, историю, теологию и эстетику. Учение Канта и Фихте о праве легло в основу работы Ансельма Фейербаха (1775 – 1883) о естественном и уголовном праве; его придерживались Хуфеланд, Шмальц, Грос и другие авторитетные авторы трактатов о естественном праве; то же самое относится и к А. В. Рехбергу (1757 – 1836), который сделал себе почтенное имя как государственный деятель и публицист, несмотря на признание, которое он оказывал Спинозе; у Карла Саломо Захария (1769 – 1843) это тоже прежде всего кантовский взгляд на право и государство, который он хотел бы дополнить всесторонним рассмотрением различных форм государства и государственных институтов, их реальных условий и их последствий, не удаляясь, однако, полностью от этой точки зрения. К. Х. Л. Пёлиц (1772 – 1838) следовал кантовским принципам как в политологии, так и в истории; точно так же Карл фон Роттек (1775 – 1840), известный представитель южногерманского либерализма того времени, заимствовал ведущие точки зрения своих исторических, конституционных и политических работ в основном у Канта, а также у Руссо. Ф. К. Шлоссер (1776 – 1861), прекрасный немецкий историк, не столь тесно и прямо был связан с кантовской философией. Хотя он, несомненно, не был чужд философии Канта, его образ мышления в целом был обращен в другую сторону относительно спекуляций и систематики. Но дух кантовской морали, который с середины восьмидесятых годов все более широким потоком разливается по всему немецкому образованию и который даже играет столь значительную роль в политическом возрождении Германии, настолько решительно выражен в исторических работах Шлоссера, что мы без колебаний причисляем их к документам, которые хотя бы косвенно свидетельствуют о силе этого духа. В области эстетики Шиллер (как будет показано далее) умел наиболее плодотворно использовать мысли Канта и в то же время стремился дать больше простора для свободного развития индивидуальной жизни, не забывая, однако, о строгости понятия долга.

Ни одна другая наука, однако, не испытала влияния кантовской философии в большей степени, чем теология. Именно здесь Кант нашел почву для своих принципов, как нельзя лучше подготовленную; при этом, однако, он углубил и усовершенствовал прежний образ мышления, в чем она в значительной степени нуждалась. Сводя религию от догматизма к морали, отрицая всякую ценность веры в сверхъестественное откровение с его чудесами и тайнами, желая, чтобы позитивная религия рассматривалась только как средство чистой веры в разум и требуя от нее, чтобы она все больше и больше растворялась в этом в постоянном совершенствовании, он лишь выражал то, что Просвещение и теологический рационализм утверждали и требовали на протяжении десятилетий. С другой стороны, если он противопоставил господствующему эвдемонизму неумолимую суровость своей моральной доктрины, сделав исполнение долга целью действий и стремлений человека вместо счастья, а также в религии, оценивая значение религиозных верований и культовых действий только по их отношению к этой единственной безусловной задаче, он дал разумной религии содержание, разумной вере убедительность, которой до сих пор не было ни у кого из представителей Просвещения, кроме Лессинга. Таким образом, взгляд Канта на религию в равной степени отвечал моральным и интеллектуальным потребностям времени; он был приемлем для просвещенных своей рациональностью, своей независимостью от позитива, своей чисто практической направленностью, а для религиозных – своей моральной строгостью и достойными представлениями о христианстве и его основателе. Подобно тому, как немецкая теология ранее опиралась на философию Лейбница-Вольфа, теперь она опирается на кантовскую философию; И даже если последняя с ее эпистемологическими изысканиями была слишком глубока для большинства теологов, историческая и догматическая критика теологических традиций получила продолжительный импульс от школы мысли, которую Кант ввел в философию, а его моральная теология через несколько лет стала основой, на которую почти без исключения опиралась протестантская теология в Германии и даже католическая теология, и на которой два враждебных по духу брата, супранатурализм и рационализм, вели свои сражения. Последний, однако, имел решающее преимущество перед первым, поскольку в его пользу говорило не только то, что он был заблаговременно подготовлен авторитетным мастером, но и то, что его точка зрения была последовательной. Кто научился смотреть на все традиции и мнения глазами критика, кто позволил себя убедить благодаря Канту в достаточности чистой веры в разум, в бесполезности всего церемониального в религии, на того должна была произвести Критика большое впечатление, например, когда Зюскинд (1767—1829) утверждал в Тюбингене, что сверхрациональные истины могут быть открыты человеку, потому что при определенных обстоятельствах они тоже способствуют развитию нравственности; или когда Аммон (1766 – 1749) пытался использовать кантовское различие между чувственным и сверхчувственным миром для своего колеблющегося «рационального супранатурализма»; или когда Тьефтрунк, следуя моральной интерпретации христианских догм Кантом, утверждал не только возможность, но и высокую вероятность сверхъестественного откровения, но в конечном итоге осмелился основывать веру в него только на практической необходимости. Более последовательными кантианцами были в любом случае те, кто полностью воздерживался от этого предположения и относился к христианству и его основателю, со всем признанием их морально-религиозной ценности, как к чисто естественным, исторически объяснимым явлениям; кто поэтому не хотел мириться ни со сверхъестественными фактами в истории этой религии, ни со сверхъестественными учениями в ее вере, и был убежден, что они могут установить веру разума в ее чистоте только путем устранения этих посторонних примесей, как того требовал Кант. Эти кантовские рационалисты, такие как J. W. Schmid и Chr. E. Schmid, Якоб, Крюг, RÖHR (1777 – 1848), Вегшейдер (1771 – GESENIUS (1785 – Paulus (1761 – 1851), D. Шульц (1779 – 1854) и многие другие, все они не дотягивают до блестящего изложения христианских доктрин Кантом; кроме того, они обычно делают большие уступки догматизму старой естественной теологии, чем последняя, не улучшая односторонность простой моральной религии более глубоким понятием религии; Наконец, они почти взяли на себя смелость переиначить библейские, особенно новозаветные, повествования и доктрины, неправильно оценив их историческую особенность, сделать их справедливыми для современного образования с помощью тех естественных объяснений чудес, классическим представителем которых является Павлус, и других искусственных средств. Но, несмотря на эти недостатки, они оказали величайшие услуги богословской науке, нравственному воспитанию и религиозному просвещению нашего народа; а кантовская философия, поскольку большинство немецких богословов в течение почти полувека исходили из нее, оказала самое прочное и далеко идущее влияние на общее образование.

Однако это доминирующее положение, как и следовало ожидать заранее, было достигнуто только после оживленной борьбы со школами и партиями, которые до сих пор привыкли задавать тон в немецкой философии. Среди более строгих вольфианцев особенно выделялись Эберхард в Галле и Й. К. Шваб в Штутгарте, которые возглавили борьбу своей школы против критических нововведений Канта. Первый основал для этой цели свой собственный журнал, одним из самых ревностных авторов которого, помимо Шваба, был Й. Г. Э. Маасс в Галле (1766 – 1823); Шваб доказал в статье, удостоенной премии Берлинской академии, через 15 лет после первого появления «Критики чистого разума», что метафизика со времен Вольфа не достигла никакого прогресса и нисколько не поколебала своей обоснованности. Однако люди эклектической философии эпохи Просвещения оценивали Канта по-разному. Тидеманн считал его слишком догматичным, Мендельсон и Й. А. Реймарус (2) – слишком скептичными; но его главными оппонентами с этой стороны были Мейнерс и Федер, которые также выступали против него со своим журналом. Адам Вейшаупт (1748 – 1830), известный основатель Ордена иллюминатов, присоединился к Федеру в споре с Кантом.

Более того, в «Всеобщей немецкой библиотеке» Николея и им самим в плоских сатирических романах позиция здравого смысла ревностно отстаивается против идеализма Канта, а затем против идеализма Фихте, за что неуклюжий человек был жестоко наказан обоими. Менее безоговорочной является оппозиция, поднятая против Канта Ульрихом в Йене (1746 – 1813), двумя швабскими философами Абелем (1751 – 1829) и Брастбергером (1754 – 1813), а также Борнтрегером; все эти люди принимали положения его системы, иногда в большей, иногда в меньшей степени, не будучи в состоянии решить перейти к ней полностью. Многие дискуссии были особенно спровоцированы теологическими и религиозно-философскими взглядами кенигсбергского философа. Друзья вольфианской метафизики защищали против него свою спекулятивную теологию, и особенно свои доказательства существования Бога, как это уже сделал Мендельсон в «Morgenstunden» в отношении онтологии; высказывания Канта о христианстве казались одним слишком либеральными, другим слишком мистическими. Теологи-супранатуралисты, такие как Шторр и Дж. Флатт в Тюбингене, Рейнгарт в Дрездене, Клейкер в Киле, имели много оговорок против его рационализма со своей точки зрения; отдельные фанатики среди католиков и протестантов даже призывали правительства принять меры против новой антихристианской философии; и эти агитации не только имели временный успех в некоторых небольших немецких государствах, но и сам Кант получил от преемника Фридриха Великого самый неблагосклонный указ о его «Религии в пределах чистого разума». Просвещенные же не знали, как смириться с тем, что философ придал разумный смысл догмам, которые они уже давно считали отброшенными. В этом отношении Кант ничем не отличался от Лессинга, который был до него. Но сопротивление старых школ как в теологической, так и в философской области было столь же мало способно остановить победоносное распространение его учения; и происходившие между ними и последователями Канта перемолвки имеют лишь умеренное научное значение, так как в них, в зависимости от характера вопроса, можно было обнаружить ту или иную слабость кантовского рассуждения, тот или иной пробел в системе, но ни новые точки зрения не могли быть представлены кантовской критике, ни значительный импульс не мог быть дан дальнейшему развитию ее результатов. Более глубокий интерес представляет оппозиция, которую выдвигает против Канта философия веры.