Читать книгу: «Ключевой воды глоток», страница 2

Городской дождь

Анна любила дождь. Тёплый, летний, с пузырями в лужах, с паром над асфальтом, с весёлыми зонтиками и весёлым смехом молодёжи, убегающей от дождя. Этот городской, дребезжащий по цветным зонтикам, просветляющий и обнадёживающий дождь вселял в неё какую-то непонятную веру в большие перемены. И хотя знала, что жизнь её прожита и нечего ждать, но всякий раз, глядя на весёлые струйки за окном, преображалась и снова видела себя молодой и красивой. Не было ни войны, ни вдовства, дети жили при ней все живые, и внук не пропадал неизвестно куда. Выходила на балкон, подставляла под капель ведёрко, а потом умывалась дождевой водой и смеялась над собой: «Все грехи смыла святой водичкой, как в купели.» – И на сердце становилось светло и покойно, будто и вправду смывала прохладная вода все печали.

В это лето дождей было много. И Анна, радуясь ярким сполохам, не пряталась, как в детстве, в душной ванне, не крестилась, а садилась на диванчике возле окна и, взглядывая на тёмное небо, шептала, будто с живым существом, разговаривала с дождём:

– Хорошо-хорошо! Давай, землица водицы просит, жито скоро поспеет! Давай, не ленись.

Всю жизнь прожив в городе, она тем не менее в душе считала себя деревенской и из детства сохранила в памяти хлебные просторные поля и всё надеялась вернуться туда.

В воскресенье она встала позднее обычного. Всю ночь нестерпимо ломило ноги, она не знала, куда их положить, и лишь к утру немного полегчало, и она неожиданно уснула, как провалилась. Ей снился жаркий полдень и бескрайне поле в ромашках, на том конце поля стоял человек и рукой манил её к себе. Она шла по этому полю, задыхаясь от жары и жажды, а человек не приближался и всё так же издали звал её. Она выбилась из сил, но не на сантиметр не приблизилась к нему… Проснувшись, долго лежала, не шевелясь, отдыхая от утомительного сна и прислушиваясь к шуму дождя. Вспоминая сон, устало думала, к чему бы это. Утренние мелкие хлопоты отвлекли её ненадолго, но к вечеру подробности сна всё назойливее всплывали в памяти, принося с собой неясную тревогу и предчувствие чего-то нехорошего.

«А что может быть плохо в моей жизни? – невесело думала Анна. – Смерть? Ну что ж, пожила на свете и довольно. Деньги и смертельное давно приготовлены, лежат в уголке шкафа. Татьяна, соседка, знает, где взять… Болезнь? Вот этого бы не надо!» Больше всего боялась Анна свалиться и стать людям в тягость. Бросить не бросят, а всё-таки обуза. Но каким-то своим мудрым чутьём угадывала Анна, что не отсюда идёт её беспокойство. Тогда что? Откуда? Не радовал и дождь. Сегодня он нудно лил с самого утра, в комнате было сумеречно и тихо, капли монотонно стучали по железу оконного козырька.

В дверь позвонили Прихрамывая, поспешила к двери. На пороге стояла молоденькая девушка, из-за её плеча выглядывала соседка.

– Телеграмма вам, бабушка! Распишитесь, – девушка протянула её беленький листок и ручку. Отдавая телеграмму, горестно и сочувственно покачала головой. Протиснув в узком проходе своё полное тело, Татьяна вошла в комнату, и пока Анна закрывала дверь, накапала в стаканчик сердечных капель. От предчувствия беды, Анна бестолково топталась возле стола и никак не могла найти очки. Наконец, сунула бумажку Татьяне

– Читай!

– Сергей утонул. Похороны пятого. Оля.

Анна с недоумением посмотрела на соседку и вдруг улыбнулась

– Слава Богу, пронесло! Я уж думала для меня что страшное… Ну и напугали!

Татьяна с испугом положила телеграмму на скатерть и протянула Анне лекарство. Но та с досадой отстранила стакан и удивлённо поглядела на неё.

– Ты разве ничего не поняла, Таня? Не мне это… Нету у меня ни… ко… го… – и осеклась.

Глаза её расширились от внезапной догадки, ужас остекленил их и затуманил. Татьяна молча, но настойчиво напоила её каплями, глядя на старушку, заплакала от жалости.

– Внучек! – наконец, смогла произнести Анна помертвелыми губами, а потом едва слышно добавила. – Родненький!..

Они просидели вдвоём остаток вечера. Анна вспомнила всю свою трудную и нерадостную жизнь, раннее одиночество, тоску по близким и эту необходимость жить и за детей и за внуков. А утром, как о давно решённом, она заявила Татьяне, что поедет на могилу внука – один он там на чужой стороне, отвезу родной землицы. И как ни пугала её Татьяна дальней дорогой и пересадками, Анна осталась непреклонной – мир не без добрых людей, помогут. Вестей от Анны не было долго, и Татьяна совсем уж собралась заявить в милицию, как однажды утром её разбудил невероятный шум и рёв на лестничной площадке. Толком не одевшись, выскочила за дверь. Возле квартиры Анны были свалены в кучу узлы и чемоданы, стояли и ревели ребятишки. Увидев чужого, примолкли, и только настороженно жались друг к другу.

– Чьи вы? —Удивлённо разглядывая малышей, Татьяна пыталась их успокоить.

В это время раздвинулись дверцы лифта, и помолодевшая Анна вытащила тяжёлый тюк. Увидев соседку, обрадовалась.

– Помогай скорей, Танюша!

Они носили тяжёлые вещи и сгружали их где попало. Тут же толклись и ребятишки, но больше мешали, чем помогали, и в этой кутерьме было весело и шумно. Вечером, когда во многих окнах погас свет, дети были покормлены, помыты и уложены спать, Татьяна с Анной сели на кухне. За весь день они так и не поговорили и теперь Татьяна просто сгорала от любопытства.

– Ну, рассказывайте. Что это вы надумали!

– А что рассказывать… Приехала, а их четверо, голодные, Вера, жена Серёжина, от горя прямо рассудком помутилась, повешусь, говорит, разве я вытяну такую ораву одна? Я и говорю, а чё ж одна-то, а я ещё на своих ногах, как-нибудь проживём… Вот и приехали. А она-то, Вера-то, баба хорошая, работящая, ничего, проживём!

– Ох, Анна, такая семьища, их ведь обуть-одеть!..

– Я вот тут сидела-рядила – всё одна да одна, а их целых четверо родных кровинушек, да как же я их бросить-то могла. Не могла. Проживём!.. Знаешь, старшенький на моего Ваню сильно похож, а уж Леночка – вылитая Серёжа. Мне теперь помирать никак нельзя, надо Вере помочь поднять ребят, а там уж как-нибудь и без меня управятся. Нет, Танюша, я буду жить долго, – и она засмеялась дребезжащим смехом.

А Татьяне почудилось, что за стеной с облегчением вздохнула усталая мать. Дождь за окном пел свою ласковую и мирную песню.

Дед Савелий

Дед Савелий сидел на скамейке под окнами своей старой, как он сам, хатенки и блаженно жмурился на солнце. Был он маленький, сгорбленный и сухой, как кочерыжка. Никто не знал, сколько ему лет. Зато Савелий помнил в деревне всех. Он с одинаковой живостью рассказывал и про помещика, и про первые легковушки, что появились в селе, про цветной телевизор и революцию, про войну, в которой пришлось участвовать, про правнучку, которая училась в Тимирязевке.

Савелий днями сидел на улице и, независимо от погоды, был одет в стеганные бурки с калошами, коротенький тулупчик и овчинную шапку с опущенными ушами.

– Дедушка, жара такая, а вы в тулупе, – недоумевали пробегавшие на речку ребятишки.

– Ничаво, – важно отвечал дед уже в пустую улицу: ребята давно промчались мимо. Лишь облачко пыли медленно оседало на горячую дорогу.

Савелий любил поговорить, но в жаркую пору сенокоса село будто вымирало, и ему в друзья оставляли облезлую кошку с отмороженным ухом, да ленивого пса Тимку, спавшего в тени крылечка.

– Ишь ты, погода кака ядрена установилась, – говорил дед довольно. Кошка на это никак не реагировала, а собака сонно мела хвостом. – Да-а! Ране-то бывалоча, пойдешь косить да все по росе, коса-то вжикает, а травушка па-а-ахнет страсть как вкусно! А теперича, э-эх, все машины стукотять да воняють… А травушка-то, поди, хороша нонче!.. – не дождавшись ответа, дед задремал.

Через улицу от закрытого на замок магазина к Савелию шел высокий молодой мужчина с черным блестящим чемоданом, металлические ободки которого сверкали на солнце, как зеркало.

Мужчина подошел, неслышно поставил чемодан на скамейку и громко выкрикнул:

– Здравствуй, дед!

Савелий приоткрыл один глаз:

– Ась? Почему так кричишь? глухой что-ли?

Мужчина сел рядом и, улыбаясь произнес:

– Ты чего, дед, как на северный полюс собрался?

– Дожжик будет. Косточки мои все так и ломит, ажно суставчики выкручивает.

– Какой дождь? – удивился мужчина. – Перекрестись, дед. На небе ни облачка.

– Чичас не, а ночью непременно дожжик прольется. А ты кто ж таков будешь? По обличью, вроде не нашенский.

– Я Михаил Пантелеев. Родился здесь.

– Васьки Пантелеева сынок?

– Нет, дед. Я его внук.

– Внук? Ну да, тот должон быть постарше. В городе живешь?

– В городе. Вот навестить приехал. Отдохнуть тут у вас хочу. Здесь тихо.

– Нешто летом в деревне отдыхают? – искренне удивился Савелий и как на чудо уставился на Михаила голубыми влажными глазами. – Эвон сколько работы, а ты отдыхать. Бери-ка, паря, литовку, да жарь на Займище. Травушка там, помню, добренная была. А как сойдет с тебя солененькая водичка, вот уж опосля и отдохнешь. Нельзя отдыхать не поработамши. Понял?

– Дед, я в городе работаю. А теперь у меня отпуск. Ясно? – терпеливо начал объяснять Михаил, но дед перебил его.

– Отпуск? Ишь чего придумал.

– Меня с работы по закону отпустили. Вот и гуляю.

– Гуляшь? 3ачем гуляшь? Робить надо в такую-то пору. Вот я не могу литовку держать, силов нет. А то бы сам пошел. Я знаешь, как косил! Никто со мной в паре не становился. Замотаю. Охо-хо! Годочки мои! А так бы охота ишо травку-то пошуговать, да вилами-то ещё бы побаловаться. Стога-то умеешь метать?

– Не умею. Я ж давно городской.

– А в городе-то что, мясо и молоко не едят?

– Едят. – досадливо согласился Михаил. Ему уже начинал надоедать этот разговор, а въедливый дед вызывал раздражение. – Только мы в городе для вас машины делаем, а вы городу даете мясо и молоко. Вразумел, дед?

– Вразу-умел, – протянул Савелий. Его глаза смотрели на Михаила с сожалением, как на тяжело больного. – Так ты и не ведаешь как скошенный клеверок пахнет? Не пивал ядреного кваску в самую жару? И с зарей не вставал? Э-эх, паря…

Дед потряс головой, отчего завязки на ушах шапки затрепетали, запрыгали в разные стороны, и враз потеряв к собеседнику всякий интерес, надолго задумался, видимо задремал.

Михаил огляделся. Добротные деревянные дома под железом и шифером образовали ровный ряд деревенской улицы. Было много садов, а в палисадниках цветов. Трава росла густо и зелено, и лишь колея дороги выделялась ровно посередине. Большой магазин чуть выступал вперед из этого ряда, но не портил, а как бы дополнял деревенский пейзаж. Радовала глаз и новая школа на косогоре, выкрашенная в нарядный салатовый цвет с асфальтированными дорожками и клумбами.

– Все хорошо, – вздохнул Михаил, – но скука здесь, видимо, невообразимая. Надо было на юг податься с ребятами. Звали. Так нет же, ностальгия по деревенской жизни замучила. Михаил взялся за чемодан.

– Дед, бывай. Пошел я.

– Иди, милок, иди, – не открывая глаз разрешил старик.

Михаил прошел мимо колодца со стареньким скрипучим журавлем, обогнул лежавшую на дороге козу, и уже не оберегая начищенных ботинок, запылил в конец улицы.

Как и предполагал, дом оказался на замке, но пошарив по памяти в знакомом месте, нашел ключ, отворил двери. От занавешенных окон в доме было полутемно и душно. Он оделся в спортивный костюм и через плетень перелез в огород. Буйно цвела картошка, ровные рядки грядок с морковью и свеклой, луком и горохом остро резанули по сердцу, напомнили о далеком детстве, когда было голодно и морковь считалась наилучшим лакомством. В груди тоскливо заныло.

«Фу ты, черт! – ругнул он себя. – Действительно ностальгией заболел».

Пройдя в конец огорода, он разделся и лег в траву. На все лады трещали кузнечики, будто точили косы. И эти страдуют. – подумал он.

Далеко на горизонте появилось невесомое, едва различимое облачко.

«А дед, пожалуй, наворожил дождь. Вот старый колдун. И позагорать нельзя будет. А сено-то успели сметать? – неожиданно для себя с тревогой подумал Михаил. – Может и впрямь пойти на луга. Вот мои старики обрадуются».

Михаил пружинисто вскочил, торопливо оделся и бегом побежал к сараю, словно вдруг испугался, что может не успеть. В сарае нашел старые грабли с потерянным зубом и, радуясь неизвестно чему, вышел из калитки.

Неприметная тропинка вывела его к полю. «Вот хитрый старик, быстро же он меня перевоспитал», – довольный собой засмеялся Михаил. А над полем вовсю пели жаворонки. Они радостно трезвонили, словно приветствуя Михаила.

Дениска

Дениску первый раз привезли к морю. Глядит он с берега, сидя на песке на высоком обрыве, а оно без конца и без края. Песок горячий, и мама каждый раз расстилает ему широкое цветное полотенце. Жарко, потому что здесь солнце печёт целый день. Дениска постоянно хочет пить, а мама заставляет есть, но от еды и жары его постоянно тошнит. На пляже папа втыкает в песок четыре палки, сверху натягивает покрывало и своё сооружение называет тентом. Под тентом не так жарко, но зато скучно. Дениска боится моря, хотя не признаётся в этом никому. Он подходил к самой воде, которую здесь называют волной, и играл с ней в догонялки. Волна почти всегда обманывала его и лизала ему пятки. И так день за днём: то полежит под тентом, то поиграет с волной. Зато маме спокойно – не утонет.

Три последних года Дениска ездил к бабушке в деревню. Каждый день они с ней ходили на пастбище доить корову. Туда шли ромашковым лугом, и он собирал букетик полевых цветов, и пока бабушка доила свою бокастую Зорьку, скармливал ей принесённые цветы. Молоко журчало, наполняя подойник. Дениска стоял перед бурёнкой и то правой рукой, то левой гладил ей морду, а она то жевала свою жвачку, то переставала жевать и вздыхала. И тогда из больших ноздрей на маленькую Денискину ладошку падала широкая ласковая струя тёплого воздуха. Малыш невольно вздрагивал и отдёргивал руку.

Ещё у бабушки был кот Кешка, рыжий и нахальный. Ел, что дадут, но больше всего, как и Дениска, любил тёплое парное молоко и терпеливо дожидался их с дойки, сидя на веранде возле своей миски. А поев, долго и старательно мылся лапкой. Вечером, ложась спать, Дениска брал кота с собой в постель, и тот мурлыкал ему сказку – одну и ту же, но всё равно славную, тёплую, сонную. В комнате тихо. Только слышно, как в ближайшем пруду квакают лягушки, кузнечики стрекочут под окном, да иногда собака гавкнет для порядка.

С псом Чарликом Дениска подружился на другой день после приезда. Сначала он его побаивался, хоть бабушка и говорила, что пёс добрый, но всё равно было страшно. Собака лежала возле будки, положив морду на лапы и внимательно смотрела на мальчика умными глазами. Наконец, Дениска решился, подошёл, несмело погладил его по ушам. От прикосновения лёгкой детской руки пёс зажмурился от удовольствия и замёл хвостом по земле. А был он не из тихих. Лаял много и охотно. Лаял даже на кота Кешку, хотя кот не какой – то там лентяй и лежебока, а серьёзный работник, старый и уважаемый в доме не меньше Чарлика за то, что ловко ловит мышей и уже пять лет рассказывает бабушке сказки долгими зимними вечерами. Но громче всего Чарлик лаял на поросёнка Борьку, когда бабушка выпускала его во двор. Борька был толстый и противный и норовил развалить будку Чарлика, когда принимался чесать об неё бока или рыл своим пятачком всё вокруг.

Хороший милый пёсик! В прошлом году он сильно поранил лапку, когда бегал с ними на речку полоскать бельё. Наступил где-то на стекляшку. Из раны текло много крови, и Дениска сильно испугался, но бабушка успокоила, что собаки умеют лечить себя сами. Чарлик лежал в будке, зализывал рану, жалобно скулил и совсем не лаял даже на поросёнка. Дениска взял кусочек сахара и подошёл к псу, но не стал его тормошить и тискать, а тихонько залез в будку и лёг рядом. И лапы больной не трогал, даже погладить не решился.

– Ешь, Чарлик, сахар, вкусно! И лапка твоя быстро заживёт.

И пока Чарлик не от голода, а из вежливости, хрустел сахаром, Дениска смотрел на него и не заметил, как уснул, и бабушка потом долго искала его и звала, бегала по деревне, и мальчишки обегали все им известные места в поисках, но так и не нашли. А потом, проснувшись, Дениска сам вылез из будки, и бабушка плакала от радости, и они все вместе смеялись над этим происшествием.

Главной Денискиной обязанностью было кормление кур. Их у бабушки много, разных: серенькие хохлатки, большие белые холмогорские и смешные ещё на высоких мохнатых лапах, как в носках, их ещё бабушка называла бройлеры. Но больше всех и красивше был, конечно, петух. «Певень!» – звала его бабушка. Дениска про себя смеялся – какие смешные имена у этих кур! Петух безбоязненно подходил и брал еду из рук, немножко страшновато склёвывая из протянутой ладошки. Наевшись, куры уходили в тень под сарай и целый день лежали там в мягкой пыли, вырыв под собой глубокие ямки.

По вечерам мама с папой уходили на дискотеку, предварительно уложив Дениску спать. Тётя Оля из соседней палаты присматривала за ним, она была старая и на танцы не ходила, а родители были молодые, и им хотелось попрыгать, как говорил папа. Сначала они брали и Дениску с собой, но ему там было скучно, хотя он молчал и не хныкал, а честно смотрел, как все танцуют. Но однажды он нечаянно уснул, примостившись в уголке, и мама сказала, что уж лучше она сама никуда больше не пойдёт, чем так мучить ребёнка. Однако, на следующий день они ушли вдвоём. А перед этим Дениска слышал, как мама выговаривала папе шёпотом:

– Я и так из-за вас ничего в жизни не вижу. Всю молодость на вас истратила. Старухой уж стала!

Дениска хотел возразить, что мама ещё вполне молодая и красивая, но передумал, опасаясь, как бы мама снова не рассердилась. Он залез под одеяло с головой и притворился спящим, они поверили и ушли.

Тоска для маленького сердца – это целый комплекс образов и чувств. Лёжа в постели и слушая стрёкот кузнечиков, которых здесь почему – то называют непонятным словом цикады, Дениска вспоминал: «Чарлик, милый Чарлик, лапка у тебя, наверное, совсем зажила… Поросёнок Борька тоже, видно, вырос и еле помещается в загоне. Надо загон расширять. А у Зорьки скоро будет маленький телёночек и она ходит медленно, важно и дышит с шумом, словно жалуется, как ей тяжело… Как вы там без меня?» Так думал Дениска, один в тёмной комнате, там у моря, куда надо ехать целых два дня в скучном душном поезде, а потом на электричке, а напоследок толкаться в битком набитом автобусе.

В то утро, в столовой санатория, сидел он тихо, равнодушный ко всему, ел без аппетита.

Мама не кричала, как бывало, дома, а культурно шептала:

– Ешь! Боже мой! Да ешь ты!

И все, конечно, повернулись к ним и страшно удивились, когда такой воспитанный мальчик вдруг закричал на всю столовую:

– Не хочу я этого вашего моря! Не хочу! Отвезите меня в деревню!

Дорога верности

Полуденное солнце нещадно палило за стенами вокзала, а здесь, в зале ожидания, было прохладно и даже сумеречно. Свободных мест не было, народ сидел везде: на подоконниках, на батареях парового отопления, на баулах и просто на полу, подстелив под себя газету.

Ольга долго осматривалась, пока не решилась пристроиться в уголке возле газетного киоска, она поставила сумку на бетонный пол, устало прислонилась к прохладной стене.

Вокруг неё текла привычная вокзальная суета, разноголосый шум электричек и разговоры людей, скрип тележек носильщиков и плач детей, но она, казалось, ничего этого не замечала, словно вокруг неё возник вакуум и отгородил её от окружающего мира. События последних дней настолько вымотали её физически, но ещё больше душевно, что она чувствовала себя опустошённой. Больше всего ей хотелось лечь лицом к стене, чтоб никого не видеть и не слышать, так ей было тошно и плохо.

…Им кричали «Горько!», она целовала его и плакала от счастья. Сколько она себя помнила, всегда любила Игоря. Он был кумиром её девичьих грёз, хозяином её судьбы, по нему она сверяла свои поступки, перенимала его привычки, манеру одеваться и ходить. Всё в нём было по сердцу: как он говорит, слегка встряхивая копной рыжих волос, как шикарно носит галстуки, она знала, в какой читальный зал он ходит, каких писателей предпочитает, какие стихи любит. И она читала те же книги, учила наизусть «его» стихи, проговаривая их на ночь, как молитву.

Она не видела никого, не слышала песен и поздравлений, не понимала происходящего, была словно во сне, и знала только одно – он здесь, он рядом и он – мой. «Мой» – это слово стало символом её любви, она не могла представить рядом с ним другую женщину, не могла вообразить, что он может кого-то ещё так обнимать, что захватывало дух, смотреть в глаза ласково и восхищённо, трогать волосы, класть руки на плечи. Нет, он не может, он не должен, и хотя она знала, что он и не будет этого делать, но от одной только мысли, ей делалось плохо.

– Дочь, успокойся! – увещевала её мать. – Будь просто счастливой.

А она и была счастливой, когда не думала об этом. А ещё была бы счастливее, если б исчезло то маленькое облачко с горизонта их любви.

…Они встретились всё-таки в библиотеке, куда она ходила следом за ним вот уже три года подряд. Он учился на третьем курсе юрфака, а она заканчивала десятый класс, и хотя времени у неё было в обрез, находила минутку, чтоб хоть издали поглядеть на него. Зима в том году выдалась на редкость холодная и снежная, Оля от мороза раскраснелась и была особенно хороша в белой вязаной шапочке и толстом свитере с оленем на груди. Она привычно поискала его глазами и, не найдя, забеспокоилась, в панике завертела головой, вдруг испугавшись, что опоздала, и он ушёл. Неудача так расстроила её, что она с досады заплакала.

– Вам плохо? – Он подошёл неслышно сзади, легонько тронул её за плечо.

Она резко обернулась, но увидев родные рыжие кудри и удивительные зелёные глаза, рассмеялась.

– Уже нет!

Он с интересом глянул на неё, пожал плечами. Её сияющие глаза с пролившимися слезинками вызвали у него ответную улыбку. Какая же у него была улыбка! Она бы жизнь отдала за эту улыбку!

Он уходил. Она догнала его, и как в омут с головой.

– Можно я вас провожу?

Он опешил от её вопроса, но она увидела искорки интереса в его глазах и восхищения, что придало ей решимости, а так хоть сквозь землю от стыда провалиться. Они молча оделись и, не сговариваясь, пошли пешком по тёмной улице в её сторону, словно он знал, где она живёт. Он потом смеялся, что его любовь вела. С ним хорошо было даже молчать, и она согласна было идти за ним куда угодно, лишь бы он вёл. Она украдкой разглядывала его лицо, хотя думала раньше, что знает его до мельчайших подробностей, но, она ошибалась, оказывается, у него тонкие, как у девушки, брови, ресницы, хоть и короткие, но густые, и оттого зелёные глаза кажутся тёмными, подбородок твёрдый, но не резкий, а с ямочкой, а губы, ох, эти губы! Она любила это лицо до спазмов в горле, до крика, до потери сознания.

– Давайте познакомимся, а то неудобно так идти, – наконец проговорил юноша.

– Вас зовут Игорь, я знаю, – стараясь быть как можно бесшабашнее, выпалила Ольга, хотя сердце билось где-то в желудке. – А я Лёля.

– Лёля? Это как?

– Лёля, значит, Оля. Меня все домашние так зовут и в… школе… – Она застеснялась, сейчас он фыркнет – школьница… Лёля… Но лукавить и кокетничать она не умела и теперь боялась, что ему сразу станет неинтересно и он уйдёт.

Но Игорь неожиданно рассмеялся

– А я вас буду звать Лёлечкой, у вас такое уютное имя.

Незаметно они дошли до её дома, постояли, поговорили, Игорь снял перчатку, дотронулся тёплой рукой до её щеки и забеспокоился.

– Вы совсем замёрзли, быстро домой! – Он подтолкнул её к двери, но увидев её лицо, улыбнулся. – Завтра у памятника Пушкину в шесть.

Она пулей взлетела на пятый этаж, стрелой промчалась через прихожую в зал, из окна которого открывался чудесный вид на парк, ледяную горку с малышнёй и троллейбусную остановку, но Игоря нигде не было видно. Она огорчённо вздохнула, но тут же сердце её запело от счастья – он сказал: «Завтра в шесть!»

Он очень хотел ребёнка, а она не понимала, почему никак не может забеременеть, ведь дети должны рождаться от счастья, а она была счастлива, очень счастлива! Они ходили по врачам, ездили вдвоём на море – всё безуспешно. Врачи говорили: «Вы здоровы, у вас всё благополучно, ждите». И она ждала. Для неё рождение ребёнка превратилось в навязчивую идею, и как неистово она любила мужа, так же неистово хотела от него ребёнка. И это желание доказать себе, а, может, Игорю, а, может, всему свету, что она нормальная, здоровая женщина, сделало её жизнь мучительной и тревожной.

Эта женщина пришла полгода назад, в ранних сумерках, когда муж ещё не пришёл с работы. Миловидная, молодая, она улыбалась и правой рукой поддерживала огромный живот.

– Вы Оля, – не спрашивая, а как бы утверждая, проговорила она. – Можно войти? Мне необходимо поговорить с вами.

Необъяснимая тревога, перерастающая в панику, захлестнула всё её существо. Она посторонилась, пропуская непрошенную гостью вперёд. Где-то в глубине сознания возникла мысль, что от прихода этой женщины будет зависеть вся её дальнейшая судьба. А, может, не стоит пускать её в свой дом, но женщина уже вошла и неторопливой походкой направилась в гостиную и долго умащивалась в кресле со своим большим животом. Ольга терпеливо ждала, хотя изнутри всё её существо трепетало от предчувствия беды.

– Я жена Игоря, – буднично сказала она, получая удовольствие от того, какое впечатление произвели её слова на хозяйку. Не дождавшись ответа и по-своему истолковав её молчание, уже с вызовом добавила, глянув на выпирающий живот. – И ребёнок этот – его.

– Игоря?… Вы… вы… хотите сказать… сказать – это ребёнок Игоря?

«Он не мог со мной так поступить, не мог! – молнией пронеслось у неё в голове, но она тут же оборвала себя. – Я чувствовала… чувствовала… не может быть так много счастья… Я сглазила наше счастье!»

– Он, видимо, вам ничего не говорил, а мне скоро рожать и я не хочу, чтоб мой ребёнок рос без отца, я требую развода!

– Вы? Развода? – от растерянности у Ольги даже перехватило горло.

– Ну, не я, конечно, а Игорь, ведь это он состоит с вами в браке, – поправилась дама. – Он боится вам сказать, опасается, что вы… ну, как бы это сказать… жизни его лишите… уж больно вы неуёмная…

Ольга решительно встала, её трясло.

– Я прошу вас уйти, – голос от перенапряжения зазвенел и осекся. – Своё дело вы уже сделали, остальное мы с мужем решим сами.

Она сознательно сделала упор на слове «муж» и первая пошла к выходу, но гостья уходить не спешила, поднималась медленно и неохотно, явно разочарованная разговором, было видно, что она добивалась скандала, но получив в ответ лишь сдержанность и молчание, не знала, как дальше себя вести, а Ольга, распахнув дверь, терпеливо ждала, когда женщина уйдёт.

Ольга стояла у окна и смотрела, как незнакомка садилась в машину. Слёз не было. На неё напало оцепенение, внутри всё заледенело, и твёрдый ком застрял в горле, мешая дышать.

Она с нетерпением ждала мужа и боялась его прихода. А вдруг всё это правда, хотя и не может быть правдой. Нет, нет… Она бы почувствовала… Тогда почему?… Кому это нужно и зачем? Кому это выгодно… Посмотреть ему в глаза… Нет!

За семь лет совместной жизни их отношения почти не изменились, поулеглась слишком бурная страсть, но осталась пылкая любовь, нежность, желание ежесекундно баловать друг друга, говорить смешные и трогательные слова. Игорь помогал ей учиться в институте, бегал с ней по врачам, сдавал многочисленные анализы, готов был делать, что угодно, лишь бы у них появился ребёнок, уговаривал её не волноваться, вселял уверенность в том, что у них ещё всё впереди. Нет, он не мог с ней так…

Хлопнула входная дверь, Игорь бросил ключи на столик в прихожей, зажёг свет

– Лёлечка! – Он появился в дверях такой родной и близкий. Она, не разбирая дороги, роняя стулья, кинулась к нему, обхватила за шею, и бурный поток слёз захлестнул её.

– Лёлечка, родная! Милая! Что с тобой? Что? Что?

Она мотала головой и в голос кричала, захлёбываясь слезами:

– Игорь!.. Игорь!.. Давай возьмём ребёночка?!.. Игорь!.. Не бросай меня!.. Не бросай меня! Я без тебя умру!.. Я умру!.. Игорь!.. Мы будем давать ей деньги, мы ей всё отдадим Игорь! Игорь!..

Он ничего не понимая, не на шутку перепугался. Её страстное желание иметь ребёнка, очевидно, настолько расшатало её нервы, что вылилось в такой припадок. Он с трудом оторвал её от себя, усадил, кричащую, на диван и вызвал «скорую».

Когда она после укола уснула тревожным сном, он позвонил Людмиле Ивановне, матери Ольги. Они долго сидели на кухне и вполголоса разговаривали, недоумевая о причине такого взрыва. И только на следующий день всё прояснилось. Игорь долго после её рассказа молча ходил по комнате, и его молчание становилось невыносимым.

– Игорь, что ж ты молчишь – то? – не выдержала, наконец, Людмила Ивановна.

– Вот не думал, что мне в собственной семье придётся оправдываться! И в чём? В том, чего я никогда бы не сделал! Да, я знаю эту женщину, вместе работаем, видел, что неравнодушна она ко мне, но я-то повода не давал, я ни в чём не виноват, говорил это ей, говорю и вам. Я люблю Лёлю, дорожу своей семьёй и не предполагал, что от меня потребуют каких-то доказательств. Если вы мне верите, давайте жить, как жили, если нет, я не смогу жить с человеком, который мне не верит и живёт, подозревая меня. Неужели слова, важнее дела? Разве за эти семь лет я не доказал свою любовь и верность? Какие ещё нужны доказательства? – Он встал и решительно ушёл в кабинет.

Рядом с ней остановилась группка студентов, они весело смеялись и наперебой рассказывали, как сдавали какому-то Ерофеичу гидравлику. Ольга отвернулась от них, прикрыла уставшие глаза, расслабила судорожно сжатое тело, оно ныло, как от побоев.

Все эти дни она жила в страшном напряжении, не зная на что решиться, её сумасшедшая любовь, похоже, сыграла с ней злую шутку, она и хотела подойти к Игорю, обнять его, но словно какая-то немыслимая сила удерживала её, не давая возможности всё выяснить, какая-то ненужная совершенно гордыня обуяла её и держала цепко в своих когтях.

Игорь молча приходил и уходил, она мысленно молила его: «Ну, помоги ты мне, помоги!»

Нет не слышал, не внимал, хотя она видела, что он мучается не меньше её, но словно в них обоих вселился бес и не давал ни тому ни другому сделать первый шаг.

А вчера снова позвонила та женщина и с угрозой сказала:

– Учти, бесплодная, он всё равно уйдёт к своему сыну!

И она не выдержала.

Кто-то остановился напротив неё, она почувствовала чей-то взгляд, открыла измученные глаза. Лицо Игоря поразило её своей бледностью и внутренним напряжением. Она с жалостью отметила, как он осунулся и постарел, рядом с ним стоял мужичок замухрышка. про таких говорят «метр с кепкой».