Читать книгу: «Слово. Словарь. Словесность: к 250-летию со дня рождения Ивана Андреевича Крылова. Сборник научных статей», страница 3

Толковый словарь русского языка. Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. III. М., 1939.

Трудности словоупотребления и варианты норм русского литературного языка. Словарь-справочник. Л., 1973

Чернышев В. И. Избранные труды в 2-х томах. Т. I. М., 1970.

Пиотровская Л. А.
Об эмотивности текстов И. А. Крылова

Басни Ивана Андреевича Крылова предоставляют богатейший языковой материал для изучения механизмов формирования эмотивности в тексте.

В начале XX в. Ш. Балли подчеркнул необходимость различать две цели субъекта речи: выражение субъективного мира говорящего (чувств, настроения) и использование языковых средств для воздействия на адресата [Балли 1961: 128—129]. Ф. Данеш назвал это терминами «эмоциональный» и «эмотивный»: «эмоциональный» – «имеющий отношение к выражению эмоций самого субъекта речи», а «эмотивный» – «имеющий отношение к намерению говорящего оказать воздействие на адресата» [Daneš 1982: 93—94].

Обобщение лингвистических и психологических работ позволило нам предложить различать два вида эмоциональной оценки – первичную («эмоциональное состояние») и вторичную («эмоциональное отношение»): первичная оценка связана с эмоциями лишь причинными отношениями, а вторичная – и причинными, и целевыми. Из этого следует, что всякая эмоция основана на первичной оценке объекта, но не всякая эмоция выполняет функцию оценки. Проиллюстрируем сказанное примерами из басен И. А. Крылова.

 
(1) – Пристал к Юпитеру Осел спесивый мой
И росту стал просить большого.
«Помилуй», говорит: «как можно это снесть?»
(Осел)
 

В высказывании Как можно это снесть? выражается и первичная оценка, возмущение, и вторичная – намерение вызвать у Юпитера чувство стыда.

В другом высказывании из той же басни Чтó то за зверь? выражена только первичная оценка – изумление:

 
(2) – …И стал Осел скотиной превеликой;
А сверх того ему такой дан голос дикой,
Что мой ушастый Геркулес
Пораспугал-было весь лес.
«Чтó то за зверь? какого роду?
Чай, он зубаст? рогов, чай, нет числа?»
 

В отечественной лингвистике, немногим позже Ф. Данеша (и независимо от него), те же термины разграничил В. И. Шаховский, подчеркнув, однако, необходимость различать семантику языковых средств и психическое состояние субъекта речи: «Эмотивность – имманентно присущее языку семантическое свойство выражать системой своих средств эмоциональность как факт психики человека» [Шаховский 2009: 24; курсив автора. – Л. П.].

В. Матезиус еще в середине ХХ в. предложил психологический подход, подчеркнув различие между спонтанными, подавляемыми и намеренно выражаемыми эмоциями [Mathesius 1947: 227].

После работ Ш. Балли, разграничившего функцию идентификации и функцию экспрессивную [Балли 1961: 128; 129], в лингвистике стали различать описание и выражение эмоций. Нами было предложено добавить к этим двум понятиям и третье – «отражение эмоций» [Piotrovskaya 2009]. Термины «выражение эмоций» и «отражение эмоций» коррелируют с понятиями намеренно выражаемых и спонтанных эмоций, по В. Матезиусу. При описании эмоции становятся объектом рефлексивной деятельности человека, поскольку говорящий смотрит на себя как бы со стороны; результатом описания эмоций является использование слов, называющих эмоции, например:

 
(3) – Мартышка тут с досады и с печали
О камень так хватила их,
Что только брызги засверкали.
(Мартышка и очки)
 

При выражении эмоций субъект речи непосредственно переживает их, выбирает адекватные эмотивные языковые средства с целью сделать достоянием сознания адресата свою эмоциональную реакцию. При этом выражение эмоций может быть как в статусе доминирующего компонента значения, так и коннотативного. Во фрагменте (4) коннотативно выражено удивление с оттенком зависти, а в (5) – осуждение.

 
(4) И шепчут все друг другу:
«Смотрите-ка на удальца;
Затеям у него так, право, нет конца:
То кувыркнется,
То развернется,
То весь в комок
Он так сберется,
Что не видать ни рук, ни ног.
Уж мы ль на всё не мастерицы,
А этого у нас искусства не видать! (Обезьяны)
(5) – …За чтó ж к Ослам ты столько лих,
Что им честей нет никаких,
И об Ослах никто ни слова? (Осел)
 

Соотнесем определения, предложенные М. Матезиусом, Ф. Данешом и В. И. Шаховским, друг с другом, несмотря на разные принципы, положенные в их основу.

«Эмотивность», по Ф. Данешу, означает, что субъект речи ставит цель оказать эмоциональное воздействие на адресата. Чтобы это стало возможным, он должен намеренно выражать эмоции (по В. Матезиусу) и использовать языковые средства, в семантике которых закреплен эмотивный компонент значения (по В. И. Шаховскому). При анализе в аспекте «эмоциональности» предметом исследования является эмоциональное состояние говорящего как психическое явление (по В. И. Шаховскому). Если говорящий выражает свои эмоции спонтанно (по В. Матезиусу), у него не может быть намерения оказать эмоциональное воздействие на адресата (по Ф. Данешу). Но на основе анализа вербальных и невербальных средств можно сделать вывод об эмоциях, переживаемых субъектом речи.

В текстах И. А. Крылова представлен широкий набор эмотивных языковых средств, при этом сочетаются разные их типы, что способствует более адекватному вычленению «эмоциональной составляющей» читателем, а также значительно усиливает их эмоциогенное воздействие на адресата.

Почти в каждой басне И. А. Крылов использует «язык описания» эмоций.

 
(6) Страх обнял жителей Нептуновой столицы… (Синица)
(7) … имея рост такой,
И в свете стыдно показаться. (Осел)
(8) …И радость и печаль, всё было пополам.
Не видели они, как время пролетало;
Бывало грустно им, а скучно не бывало. (Два голубя)
(9) Народ суду такому изумился
И ждал, что Царь велит повесить всех судей… (Троеженец)
 

Представляется, что доминирование в баснях Крылова лексических средств номинации эмоций не случайно. Органическое единство эмоциональных и интеллектуальных процессов подчеркивали многие отечественные психологи.

Л. С. Выготский считал отрицание единства этих процессов главной методологической ошибкой психологии первой трети ХХ в.: «Кто оторвал мышление с самого начала от аффекта, тот навсегда закрыл себе дорогу к объяснению причин самого мышления» [Выготский 1996: 20]. Ср. и другое его высказывание: «Сама мысль рождается не из другой мысли, а из мотивирующей сферы нашего сознания, которая охватывает наше влечение и потребности, наши интересы и побуждения, наши аффекты и эмоции. За мыслью стоит аффективная и волевая тенденция. Только она может дать ответ на последнее „почему“ в анализе мышления» [Выготский 1996: 357].

Это же положение подчеркивал и другой классик отечественной психологии, Л. С. Рубинштейн: «Сами эмоции представляют собой единство эмоционального и интеллектуального, так же как познавательные процессы образуют единство интеллектуального и эмоционального [Рубинштейн 1989: 141].

Таким образом, активно используя слова, называющие эмоции, переживаемые героями басен, И. А. Крылов погружает читателя в мир переживаний героя, а следовательно, мотивирует мыслительный процесс читателя.

В баснях И. А. Крылова используются разнообразные вербальные средства выражения эмоций, при этом эмотивный компонент не только может быть доминирующим компонентом значения высказывания, как во фрагментах (10) и (11), в которых выражены соответственно досада и опасение, но и иметь статус эмотивной коннотации не слова, а высказывания, как во фрагменте (12), в котором выражено осуждение.

 
(10) Очки не действуют никак.
«Тьфу пропасть!» говорит она: «и тот дурак,
Кто слушает людских всех врак:
Всё про Очки лишь мне налгали;
А проку нá-волос нет в них».
(Мартышка и очки)
(11) И боже сохрани, как худо!
(Обезьяны)
(12) …За чтó ж к Ослам ты столько лих,
Что им честей нет никаких,
И об Ослах никто ни слова? (Осел)
 

Из всех возможных сочетаний: описание и выражение, описание и отражение, выражение и отражение эмоций – чаще всего И. А. Крылов задействует одновременно «язык описания» и «язык выражения эмоций» (особенно широко – эмотивные синтаксические конструкции). При этом он варьирует порядок их следования (в следующих фрагментах слова, называющие эмоции, подчеркнуты одной линией, а эмотивные синтаксические конструкции, выражающие эмоции, – двойной).

 
(13) Толпятся: чуду всяк заранее дивится,
Молчит и, на море глаза уставя, ждет;
Лишь изредка иной шепнет:
«Вот закипит, вот тотчас загорится!» (Синица)
(14) Ягненка видит он, на дóбычу стремится;
Но, делу дать хотя законный вид и толк,
Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом
Здесь чистое мутить питье
Мое
С песком и с илом?
За дерзость такову
Я голову с тебя сорву». —
«Когда светлейший Волк позволит,
Осмелюсь я донесть: что ниже по ручью
От Светлости его шагов я на сто пью;
И гневаться напрасно он изволит:
Питья мутить ему никак я не могу».
(Волк и ягненок)
 

Поскольку эмотивный компонент значения эмотивных высказываний читатель должен определить самостоятельно, используя перед таким высказыванием или после него слова, называющие эмоции, И. А. Крылов помогает читателю адекватно понять доминирующий компонент значения эмотивного высказывания.

В заключение проиллюстрируем сочетание языковых средств, называющих и отражающих эмоции (во фрагменте (15) высказывание, в котором отражается опасение, подчеркнуто двойной линией):

 
(15) Мартышка тут с досады и с печали
О камень так хватила их,
Что только брызги засверкали.
(Мартышка и очки)
 

Очевидно, что отражение же эмоций осуществляется спонтанно, кодируется и вербально, и невербально.

Соотнесение трех терминов, «описание эмоций» / «выражение эмоций» / «отражение эмоций», с терминами «эмотивность» и «эмоциональность» предстает в следующем виде: при исследовании текста в аспекте эмотивности объектом анализа могут быть языковые средства как описывающие, так и выражающие эмоции; при оценке же степени эмоциональности человека значимыми будут лишь языковые средства, выражающие и/или отражающие эмоции говорящего, в органическом единстве с невербальными средствами. И тексты И. А. Крылова позволяют анализировать их в разных аспектах.

Литература

Балли Ш. Французская стилистика. М. 1961.

Выготский Л. С. Мышление и речь. М., 1996.

Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии: в 2 т. Т. 2. Бытие и сознание. М., 1989.

Шаховский В. И. Категоризация эмоций в лексико-семантической системе языке. Изд. 3-е. М., 2009.

Daneš F. Intonace v textu (promluvě) // Slovo a slovesnost. 1982. Č. 2. S. 83¾100.

Mathesius V. Několikslov o podstatěvěty // Mathesius V. Čeština a obecný jazykozpyt. Praha, 1947. S. 224¾233.

Piotrovskaya L. Description, Expression and Reflection of Emotions in Language Behaviour // Cognitive Approaches to Language and Linguistic Data: Studies in Honor of Barbara Lewandowska-Tomaszczyk. Frankfurt am Main; Berlin; Bern; Bruxelles; New York; Oxford; Wien, 2009. P. 307¾338.

Мартьянова И. А.
Басенная традиция и современная русская литература

В отечественном сознании несомненно присутствует мифологизированный образ доброго дедушки Крылова. Обращение современных отечественных литераторов к его личности и творчеству обнаруживает тенденцию разрушения мифа: Странно подумать, что добрый дедушка Крылов, благодушно взирающий с пьедестала в Летнем саду на игры ребятишек, был некогда бедным и честолюбивым юношей и вел жестокую борьбу за литературное существование, и совершил немало безумств, и принял много горя, прежде чем похоронил свой талант в басне, а судьбу – в анекдоте, прежде чем сам превратился в басенного зверя, в могильный курган обжорства и остроумия.

С. Лурье. О Крылове

В «Евангелии от Ивана» П. Вайль и А. Генис вступают в спор о Крылове с Жуковским, Пушкиным, Белинским, подчеркивая оскомину школьного прочтения Крылова, всегда «удобного» и якобы «простого»… [Вайль, Генис 2016: 30—36]. Еще при жизни автора его басни утрачивали злободневность. И если главное в них не политическая актуальность, то становится понятным, почему так быстро канули в Лету «актуальные» басни Д. Бедного и С. Михалкова. Дело не только в изменении «злобы дня», политической конъюнктуры (оставим в скобках вопрос о литературном таланте), причины неудачи кроются в нежелании или неспособности советских баснописцев развивать крыловскую традицию, в консервации басенной формы и содержания, что ведет к деградации жанра. Но традиция не умерла, получив развитие в современной литературе. Остановимся на двух книгах: романе В. Пелевина «Жизнь насекомых» (1993 г.) и «Диких животных сказках» (2012 г.) Л. Петрушевской.

Пелевин и Петрушевская недвусмысленно отсылают к басням Крылова «Стрекоза и Муравей» и «Муха и Пчела». Последняя восходит к Федру («Муравей и Муха»), одноименным басням Лафонтена и Тредиаковского («Муха и Муравей»). Как видим, трудолюбивые пчела и муравей взаимозаменяемы. То же можно сказать и о «лентяйках», мухе и стрекозе. Б. Парамонов, анализируя роман Пелевина, также заметил, что по-английски стрекоза – драконья муха [Парамонов 2000].

Связь между баснями Крылова, прежде всего со «Стрекозой и Муравьем», и «Жизнью насекомых» Пелевина подчеркивалась неоднократно, в том числе самим автором романа:

…стало видно, что это толстый рыжий муравей в морской форме; на его бескозырке золотыми буквами было выведено «Iван Крилов», а на груди блестел такой огород орденских планок, какой можно вырастить, только унавозив нагрудное сукно долгой и бессмысленной жизнью. <…> На экране телевизора в лучах нескольких прожекторов пританцовывала стрекоза. Налетел холодный ветер, и муравей, подняв ворот бушлата, наклонился вперед. Стрекоза несколько раз подпрыгнула, расправила красивые длинные крылья и запела:

Только никому

Я не дам ответа,

Тихо лишь тебе я прошепчу…

Рыжий затылок муравья, по которому хлестали болтающиеся на ветру черные ленточки с выцветшими якорями, стал быстро наливаться темной кровью. <…>

…Завтра улечу

В солнечное лето,

Буду делать все, что захочу.

Пародийная интертекстуальность романа не исчерпывается Крыловым. Б. Парамонов привел «представительный пример писательской манеры Пелевина»: «„Майор Формиков. Весна тревоги нашей. Репортаж с учений магаданской флотилии десантных ледоколов на кислородной подушке“. Такие фразы – зерна, атомы пелевинской прозы, принцип ее строения. В данной еще то хорошо, и не каждый догадается, что Формиков – от formica, муравей по-латыни; а фраза эта – из „Жизни насекомых“. Оттуда же: „Артур с Арнольдом превратились в небольших комаров характерного цвета „мне избы серые твои“, когда-то доводившего до слез Александра Блока“…» [Парамонов 2000].

Пелевин размывает крыловскую оппозицию стрекозы и муравья (все обратимо, все относительно). Его кредо – пародийный лозунг «Муравей муравью – жук, сверчок и стрекоза». При этом «альтернативы даны не в линейной последовательности развернутого до конца сначала одного, потом второго сюжета, а, так сказать, на высокой частоте переменного тока: каждый кадр сменяется альтернативным; маркер для опознания – та или иная одежда героя или прическа героини. Так сделана „Жизнь насекомых“, и в этом обаяние вещи» [Парамонов 2000].

Петрушевская не так явно, как Пелевин, апеллирует к баснописцу. Но, следуя в фарватере Крылова, она также демонстрирует постмодернистскую рефлексию на форму и содержание его басен, на литературоцентризм отечественной культуры, одним из столпов которой является Крылов, но, подчеркнем, на культуру, пропущенную сквозь массовое сознание, на поп-культуру в том числе.

У Крылова нет имен, фамилий, кличек зооморфных персонажей. Только в более поздних изданиях в их наименованиях стали использоваться прописные буквы. Петрушевская создает аномальный микс имен действующих лиц: Евтушенко, блоха дядя Степа, Нина Заречная и др. В парных наименованиях присутствуют зародыши фабулы: клоп Мстислав, таракан Максимка, моль Нина, паук Афанасий, пчела Лёля, оса Фенечка. У Пелевина, в отличие от Петрушевской, имена собственные людей-насекомых (Дима, Митя, Марина и др.) функционируют отдельно от их идентификаторов в качестве человека, муравья, мотылька и т. д.

Стилю Петрушевской присущи лакунарность и избыточность. Муравьи (и не только) множатся уже в списке действующих лиц: муравей Галина Мурадовна, карликовый муравей Хна, карликовый муравей Сенна, гигантский муравей Зоя Мурадовна, муравей пастух Ленька. Фрагменты их жизни представлены в разных сказках-клипах. Здесь невозможен крыловский «какой-то муравей» (но и у Крылова не все муравьи одинаковы: есть и труженик, и хвастун).

Персонажи Пелевина и Петрушевской, как и персонажи басен Крылова, не ходячие аллегории, не люди под видом насекомых (а также птиц, зверей и т.д.). На первых иллюстрациях басен действующие лица изображались в русских национальных костюмах, что, кстати, сегодня не представляется удачным. (Конечно, у Пелевина и Петрушевской появляются американский комар Сэм, исландская селедка Хильда и другие «иностранцы». )

Басни Крылова, как правило, имеют четкую границу между монологической (авторской) и диалогической (персонажной) речью. В рассматриваемых текстах граница между диалогом или полилогом и обрамляющим их монологическим контекстом может быть стерта. Так, в басне «Пчела и Муха» монологический контекст лаконичен, отделен от диалога действующих лиц, а в сказке о пчеле и мухе («Конец праздника») он доминирует, различные формы чужой речи буквально тонут в нем, как тонет в варенье муха Домна Ивановна.

Если у Крылова автор демонстрирует свою позицию, используя местоимение мы, то в романе Пелевина автор традиционно скрыт под маской, а в сказках Петрушевской его ироничная позиция обнаруживается в апелляции к адресату (согласитесь и т.п.). Пелевин и Петрушевская играют масштабами изображения, варьируя функционально-композиционные типы речи. Но у Пелевина ни один персонаж, использующий сентенционный тип речи (СТР), не является alter-ego автора. СТР Петрушевской, в отличие от Крылова, это не авторская сентенция, «мораль» передоверяется какому-нибудь одиозному персонажу.

Басенный «нравственный кодекс» [Вайль, Генис 2016: 30—36] Крылова предлагает альтернативу, а не сопоставление фигурантов: Муха и Пчела (она же Муравей), Стрекоза и Муравей и т. п. В нем отсутствует фольклорный этический релятивизм, но в баснях создается «столкновение серьезного морального задания и как бы неумелого, неуместного в своей живописности и натуральности его исполнения» [цит. по: Крылов 1999: 481].

Современные авторы ценят не альтернативность, а «многослойность демократического мышления» [Вайль, Генис 2016: 30—36]. В сказках Петрушевской нет воплощенной добродетели и воплощенного порока: как мухи, так и пчелы не брезгуют помойкой. Пелевин демонстрирует телесную и этическую обратимость стрекозы и муравья: в конце романа за стрекозой, поющей и пляшущей (по завету Крылова), наблюдает в телевизоре муравей, трудовая жизнь которого оказывается «долгой и бессмысленной». Они наследуют басенный «нравственный кодекс» Крылова, актуализируя амбивалентность его морали. Как и у Крылова, их «живой рассказ неизбежно выходит за границы плоского поучения» [цит. по: Крылов 1999: 481]. Развитие басенной традиции обнаруживается в текстовой фактуре их произведений, в образах автора и персонажей.

Литература

Вайль П., Генис А. Родная речь. Уроки изящной словесности. М., 2016. С. 30—36.

Крылов И. А. Басни. Комедии. Повесть. М., 1999.

Парамонов Б. Пелевин — муравьиный лев. URL: archive. svoboda. org/programs/RQ/2000/RQ.31.asp

Дидковская В. Г.
Фразеологические сочетания в журнальной прозе И. А. Крылова

В развитии русской литературы и русского литературного языка к. XVIII – н. XIX в. важная роль принадлежит журнальной прозе. А. С. Пушкин в филологических статьях и критических заметках писал, что она призвана восполнить отсутствие «книжной» литературы на русском языке [Пушкин 1962: 257, примечание автора]. Он был уверен, что «метафизический» язык для изъяснения понятий нравственных, политических и философских по-русски будет создаваться в журналах так же, как обороты «для изъяснения понятий самых обыкновенных» русские вынуждены создавать в простой переписке [там же: 259]. Роль журнальной прозы в этом процессе в немалой степени была обусловлена тем, что ее язык не имел опоры в традиционных литературных жанрах и тем более не был связан с нормами ломоносовских стилей: он создавался под пером авторов и определялся их языковыми предпочтениями и талантом.

Язык журналов пушкинского времени, несомненно, имел своим предшественником публикации сатирических журналов к. XVIII в.: «Необходимо отметить и исключительную гибкость, легкость и чистоту языка сатирических журналов <…> Между тем, как этап в создании русского литературного языка, лучшие образцы художественной продукции этих журналов ближе стоят к языку XIX в., чем проза и, тем более, стихи последней четверти XVIII в.» [Берков 1952: 306]. Проза этих журналов была прозой особых жанров – жанров-стилизаций, использующих формы, в том числе языковые, других типов текстов: А. И. Горшков называет в их числе сатирические ведомости, сатирические рецепты, сатирический словарь, отмечая, что главной литературной формой сатирических журналов было письмо [Горшков 1982: 54]. Эпистолярный слог, ориентированный на обыкновенные выражения, позволял автору использовать широкий диапазон языковых средств – от книжных до разговорных и просторечных, следуя задачам сатирического изображения действительности и нравственного воспитания читателей.

Ежемесячный сатирический журнал И. А. Крылова «Почта духов» выходил в 1789 г. в течение восьми месяцев. Его литературные источники связаны с русскими журналами 1769—1774 гг. «Трутень», «Живописец», «Кошелек», даже название его перекликается с «Адской почтой» Ф. Эмина [Орлов 1992]. Кроме того, по мнению некоторых исследователей, в журнале Крылова представлен материал, почерпнутый у французского просветителя д'Аржана. М. В. Разумовская установила, что 23 письма переведены из романов этого автора «Кабалистические письма» и «Еврейские письма» [Разумовская 1978: 103]. В отличие от своих предшественников Крылов использовал существовавшую в европейской литературе форму журнала одного автора. Его журнал «Почта духов»должен был читаться как единое произведение, «собрание писем» из переписки арабского волшебника Маликульмулька с водяными, воздушными и подземными духами, содержанием которой было осуждение и высмеивание разных человеческих пороков и общественной несправедливости.

Характеризуя язык «Почты духов», исследователи отмечают в нем отсутствие ярких экспрессивно-стилистических и социально-окрашенных единиц, свойственных сатирической прозе Н. И. Новикова и Д. И. Фонвизина: «…писатель сознательно стремится выработать язык ровный, единообразный, гармоничный» [Горшков 1982: 141]. Однако ровность и единообразие языка не означает его однообразия. Каждый из волшебных «адресантов»высказывается по разным и вполне земным вопросам: о модных нарядах, о развращенности нравов щеголей и щеголих, о карточной игре, о состоянии театров, о литературе и литераторах, о неправедных судьях, о месте человека «среди прочих творений», об обязанностях государей и министров, о достоинствах истинно честного человека, о способе сделаться мудрым и добродетельным и др. Соответственно меняется и диапазон языковых средств, использованных в текстах разнотемных писем, причем Крылов почти не прибегает к стилизации, но использует прием пересказа: в письмах его сильфов и гномов приводятся рассказы и разговоры их земных знакомых. Как представляется, в этом раннем прозаическом произведении И. А. Крылова начинает формироваться соотношение автор – повествователь – рассказчик, которое будет развиваться в прозе XIX в.

Ровность языка при разнообразии содержания текстов в «Почте духов» создается безусловно «образом автора», его умением пользоваться теми языковыми средствами, которые закрепились в «общем светско-литературном и разговорно-бытовом языке» [Виноградов 1982: 180]. К таким единицам относятся глагольно-именные фразеологические сочетания (ФС), широко представленные в языке разножанровых произведений этого периода. Их распространение связывают обычно с влиянием перифраз французского языка: В. В. Виноградов называет среди них такие, как принять, брать участие, принять решение, держать слово, делать честь, взять меры и др. Однако они активнее и значительно разнообразнее отражены в текстах более раннего периода, например, XVII в. [Филиппова 1968: 7]. Поэтому расценивать их в целом как чужеродные единицы в русском языке нет оснований, скорее они получили в нем окраску книжности, что можно объяснить их широким использованием в деловых текстах.

Вероятно, книжность ФС, соответствующая склонности Крылова-прозаика к рассуждению, обусловила их использование в его ранней журнальной прозе. Можно предположить, что этому способствовало функционирование ФС в разностилевых и разножанровых контекстах, поскольку они состояли из слов, не регламентированных нормами ломоносовских стилей: их образовывали имена существительные и глаголы, не имевшие показателей генетической связи с церковнославянским или русским языком, лишенные яркой экспрессивной окраски; все они объединялись общей семантикой отвлеченного действия, состояния или отношения, т.е. соответствовали потребностям языка учености, политики и метафизики, о необходимости которого для русской письменной культуры писал А. С. Пушкин.

В «Почте духов» отвлеченность значения ФС полностью соответствует задачам обличения нравственного несовершенства людей и общества в целом и рассуждениям о задачах государства, его властей, философии и литературы в исправлении этого несовершенства. Они не просто включаются в тексты писем, но образуют достаточно пространные серии с общим глагольным компонентом, к которому присоединяются существительные определенной семантики: так, глагол делать образовывал сочетания с существительными, называющими отношения (благосклонность, вред, зло, знакомство, одолжение, оскорбление, отличие, помощь, поклонение, пользу) и интеллектуальных действий (вопрос, замечание, ошибку, перемену, рассуждение, решение, употребление). Заметим, что в «Почте духов» этот глагол не образует серии с именами, называющими состояния и чувства: нами отмечено только сочетание делать муку. Сокращение серийной активности глагола делать можно объяснить характерными для литературного языка XVIII в. процессами изменения глагольной сочетаемости и перераспределения абстрактных существительных между глаголами со связанным значением. Так, имена, называющие психические состояния и чувства в «переписке» духов активно сочетаются с глаголами приходить, приводить, наносить, приносить (приходить в смущение, ужас, удивление; приводить в расслабление, удивление; наносить бесчестие, стыд; приносить удовольствие). В целом же состав ФС в «Почте духов» вполне современен: те же единицы находим в публицистических текстах нашего времени: дать совет, оказать уважение, завести знакомство, причинить вред, принести в жертву, предать забвению, производить впечатление, приходить в упадок и др.

На фоне «ровности» языка журнала Крылова выделяются случаи употребления ФС как средства стилизации: например, ФС с архаическим компонентом учинить использованы для создания стиля письма-жалобы, письма-прошения (учинив меж собою скопище и заговор, учинить разбирательство), а в сочетании с «приказной» лексикой, единицами церковнославянского происхождения и цитированием Священного Писания они становятся еще и средством сатирической характеристики его автора, взяточника Евстрата Хапкина [Крылов 1955: 217—219].

Сочетание пространности, книжности и свободы в ранней журнальной прозе Крылова [Горшков 1982: 143] в немалой степени создавалось способностью ФС образовывать в предложении своего рода рамку, в которой между глагольным и именным компонентами размещается практически любое количество членов предложения; при этом обрамляющие имя и глагол не только обеспечивают цельность конструкции, но и способствуют сохранению прямого порядка слов: Таковой государь, который <…> единственно предается без всякой умеренности различным забавам, <…> может ли быть счастлив? [Крылов 1955: 53].Особый интерес представляют конструкции, построенные таким образом, что внутри ФС-сказуемого оказываются все другие члены предложения: <…> однако ж ревность, с которою он отправлял потом возложенную на него должность, заглаживает все его погрешности [Крылов 1955: 108]. Как и в современном русском языке, в «Почте духов» ФС используется как средство лексико-синтаксической координации между частями сложноподчиненных предложений, что сообщает книжной конструкции «естественность» и свободу:

Совет, который я тебе даю, может тебе служить вместо философического камня … [Крылов 1955: 145]; Сии-то страсти по большей части бывают причиной той малой справедливости, которую ученые обыкновенно отдают один другому… [там же: 224].

Таким образом, в языке ранней прозы И. А. Крылова уже формируются закономерности отбора и функционирования ФС, которые можно рассматривать как проявление будущих лексико-синтаксических норм русского литературного языка.

Литература

Берков П. Н. История русской журналистики XVIII века. М.-Л., 1952.

Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII – XIX вв. М., 1982.

Горшков А. И. Язык предпушкинской прозы. М., 1982.

Дидковская В. Г. Синтагматические свойства фразеологических сочетаний в русском языке. Новгород, 1992.

Крылов И. А. Почта духов, или Ученая, нравственная и критическая переписка арабского философа Маликульмулька с водяными, воздушными и подземными духами // И. А. Крылов. Сочинения, т. I. М., 1955.

Орлов П. А. История русской литературы XVIII века: Учеб. для ун-тов. М., 1991.

Пушкин А. С. О причинах, замедливших ход нашей словесности //Собрание сочинений. Т. VI. М., 1962.

Разумовская М. В. «Почта духов» И. А. Крылова и романы маркиза д'Аржана /Русская литература. 1978. №1. С. 103.

Филиппова В. М. Развитие глагольной фразеологии в русском литературном языке XVIII в. (устойчивые глагольно-именные сочетания) // Русская литературная речь в XVIII веке. М., 1968. С. 3—160.