Читать книгу: «Собрание сочинений в двух томах. Том I», страница 8
А щель, как громадный черный удав, на глазах у всех жирнела, раздувалась…
Семен, глянув на бледное, жалкое лицо Стрежнева, не вытерпел, пружинисто выскочил из люка и молча прошмыгнул мимо Яблочкина в кубрик. Он вылетел оттуда с мешком капитана и с носа кинул его далеко на причал. Мешок глухо ударился и чем-то надсадно крякнул изнутри.
Теперь оба молча глядели на Яблочкина, ждали.
Наконец со злостью пнул дверь ботинком, он оттолкнулся от леера, и выскочил на причал.
Семен молча встал на его место к штурвалу, и катер на полных оборотах кинулся наперерез реки.
От берега и до берега он летел как нахлестанный, будто гналась за ним – хватала из-под воды за винт нечистая сила.
Вслед за весной
1
Как быть дальше, оба не знали. И не говорили об этом. Ходили от берега до берега, и каждый, молча, без суеты делал свое дело: Стрежнев стоял у штурвала, Семен управлялся с чалкой, трапом, помогал при посадке и высадке старикам, женщинам… Обоим было как-то неудобно, вроде стыдно друг перед другом. А в душе, каждый про себя все же радовался.
Семен не заходил пока к Стрежневу в рубку, но мельком, встречаясь взглядами, они старались угадать, что думает каждый.
Так и плавали, пока, зная, что весь разговор будет потом.
За полдень увидел Стрежнев среди пассажиров парнишку, как будто знакомого. Пока вспоминал, кто он, чей, парнишка прыгнул на катер и прямо с чемоданчиком и сумкой вошел в рубку, поздоровался.
– Не из затона? – спросил Стрежнев.
Тот утвердительно кивнул головой, сказал:
– На ваш катер… матросить послали.
– Ладно, давай, – мягко сказал Стрежнев и тут, только вспомнил, что это Мишка – прошлогодний матрос Ивана Карпова.
Стрежнев был рад, что наконец появился свой, затонский человек: хоть как-то развеет тяжесть ссоры.
– Ну, что там нового в затоне, давай расскажи веселенькое…
– Все по-старому… Вчера дядя Федор умер, с третьей брандвахты.
– Как?! – вздрогнул Стрежнев, и руки его опали. – Ты что!.. Врешь?..
Он в упор глядел на Мишку.
– Днем брандвахту привели в затон, вечером он сходил в баню, а ночью и умер, – сказал Мишка.
Штурвал, оставшись на свободе, покрутился, покрутился и замер. Катер полого загибал по дуге книзу.
Стрежнев сбросил обороты до малых, потом ослабевшей рукой стал выравнивать катер. Он поставил его против течения и работал так минуты три. Почти стояли на месте, едва одолевали течение.
Мишка удивленно и виновато глядел на большого и такого беспомощного в затасканной и заляпанной краской фуфайке Стрежнева.
С палубы, наклоняясь, заглядывали под стекло в рубку, пытаясь угадать, в чем дело. Но Стрежнев не замечал этого.
Так на малых оборотах он и шел до самого берега.
Не понимали и на берегу: шел, шел катер, и вдруг его будто парализовало середь реки. Когда причалились, Стрежнев слабо махнул рукой, отдал штурвал Семену, а сам медленно, не сказав ни слова, стал спускаться в кубрик.
Он откинулся на диван, глубоко вздохнул и начал расстегивать крючки на воротнике кителя, потом – фуфайку и все пуговицы кителя, и сидел так, покачиваясь, поглаживая большими руками затасканные до блеска на коленях штаны. О шапке забыл, не снял.
Казалось, жизнь остановилась, повисла в воздухе и раскачивается, будто маятник: туда, сюда… В обе стороны одинаково-равнодушно, будто ждет чего. И оно вот-вот придет, ударит – и полетит все к черту вверх тормашками!..
«Та-ак… Значит, – внук по дедушку пришел… Скоро…
Стрежнев вспомнил, как Федор заходил к ним последний раз, долго, нехотя закрывал дверь. Теперь закрыл… Причалил…»
После того, как тонули все вместе на катере в родном затоне, Федор всю жизнь проплавал шкипером на барже. Не однажды приходилось буксировать его и Стрежневу, часто зимовали по соседству, вместе ходили на сенокос… Так с того первого катера жизнь их и текла рядом, только Илья отделился, зиму и лето скрывался где-то в конторских кабинетах. Теперь совсем стал чужим… Стрежнев не осуждал Федора за пожизненное шкиперство, но сам, думал, не вытерпел бы. Сам он был все-таки капитан!
«Но с чего это все началось? Когда?» – уходил Стрежнев мысленно к истокам своей долгой жизни, и вспомнилось ему одно летнее росистое утро детства. Такое давнее и далекое, словно было оно уже и не в этой жизни, а в какой-то другой, теперь уже напрочь закрытой.
Вспомнилось ему, как сенокосничали с отцом на раздольной речной Стрелке. Вот он, Николка, раскидал уже все копны на еще мокрую от росы травяную стерню, идет теперь за отцом следом, ступает по самому пласту, чтобы не наколоть ноги, зовет отца купаться. Но отец не спеша отирает травой косу и, наточив ее, молча глядит, как выходит из-за речного мыса буксир с баржой.
– Вот, как пароход поравняется, так и пойдем, – говорит он, снова занося косу. Но Николка догадывается, что отец хитрит: просто к тому времени он как раз пройдет до конца прокос и окажется на самом яру.
И вот пароход шумит плицами рядом, а отец, не отрываясь, глядит на него с яру и говорит как бы про себя: «Живут же люди! Все у них приделано: ни косить, ни пахать… Сиди себе, покуривай… Хоть бы лето так пошататься, отдохнуть…»
Не успел, умер.
Не помнит Стрежнев, с того ли утра или от обиды, что отец не успел связать свою судьбу с рекой, но стал он упрямо выбираться к реке, флоту: ушел работать на сплав рабочим, потом поставили лебедчиком, был матросом и мотористом на катере. Затем – направили учиться на судоводителя. Так и покатилась жизнь! Навигация за навигацией… «А дальше-то – теперь как? Неужели тоже скоро туда – на другой берег затона, где за ельником на пригорке приютилось затонское кладбище?.. Где уж много сверстников причалило к своему последнему берегу. Причалил Панкратыч, вот Федор… И стоят над ними, как неподвижные мачты, обветшалые кресты и пирамидки, ставшие от времени как будто тоньше и ниже. Без них уже бежит своим руслом река, бегут навигации…»
Летом за зеленью осинников и ольшаника не видно с реки этих крестов. Да и некогда глядеть – жизнь на катерах бойкая, суетливая, ночевать и то не всегда причалишься в затоне. А так – ткнешься носом катера где-нибудь, в берег, в кусты…
И всю теплую тихую ночь наносит с берега, от разогретой, бродящей в пластах травы, сладковатым, головокружительным запахом. Всю ночь, будто часы с заводом на целое лето, редко-размеренно одергивает где-то за озерком коростель.
Неприметно, день по дню, но все реже голоса, а потом и вовсе примолкают ночные птицы, затаиваются где-то, и лето как бы немеет, задумывается с легкой грустью.
А там, глядишь, будто желтым песком сыпануло на верхушку какой-нибудь одинокой березы, что на самом яру. «Значит, к осени дело», – приходит дума. Ну, и ладно, и ничего – опять плаваешь.
Медленно желтеют побережья, незаметно. Но однажды выйдешь после недельного пересменка поутру в рейс и ахнешь в душе – горят оба берега желтыми и красными лоскутами, будто веселый цыганский табор остановился возле реки, и кишит там неудержимое, отчаянное веселье. Шумит оно, переливается под свежим ветром – полощет свои лоскуты в прозрачной синеве и день, и три, и неделю…
А однажды… Плывешь с ночи той же рекой, мимо тех же берегов. Осторожно, как шторы, стаскивает с берегов утро белесые полотнища тумана, свертывает, убирает их на день в леса. И глянь – пусто на берегах, только голые сиротливые сучья задумались в плотном сером небе: снялись веселые балаганы! Крадучись, ночью… И ушли невесть куда по глухим тесным дорогам…
Сквозисто по берегам – будто обокрали реку. И тут же, словно этого только и ждали, начинают крепчать ветры. Налетают со всех сторон, раскачивают, лохматят волну, заглядывает она на палубу…
Все – еще одной навигации нет! Жди заморозков…
2
К концу подходил первый день их навигации. Такой длинный, что Стрежнев устал от него, как от целой навигации.
– Ну, вроде отмаялись, – сказал Семен, спускаясь в кубрик, – обезлюдело. Завтра надо заправляться, масло кончается.
Стрежнев не пошевельнулся, не поднял головы. Семен пригляделся к нему:
– Да ты это… не думай. Отплаваем.
– Собирайся помаленьку, да езжай завтра, – сказал Стрежнев.
– Вот переночуем, увидим… Давайте ужинать. Мишк! Растопляй печку.
Мишка спустился к ним из рубки, оглядел кубрик.
– Дров нету.
– На берегу поищи, – сказал Семен. – Вон топор возьми.
Стрежнев будто очнулся, глянул на топор в уголке.
– Федоров… топор-то.
Мишка ушел. А они сидели и молчали. В кубрике становилось сумеречно, долгий праздничный день отыгрался, заглядывала в иллюминаторы ночь. Однако Семен не включал света.
– Чалка хорошо заделана? – спросил будто издалека Стрежнев. – Где стоим? Не унесет?..
– Под церковью, за мостки спрятался – не прибойно.
Стрежнев вздохнул. Хотелось ему есть и спать. Больше ничего не хотелось. Только что-то вроде было не доделано. И он вспомнил.
– Рули будем размораживать? – спросил он Семена, хотя и этого ему не хотелось, но надо было хоть заикнуться для порядка: ведь капитан.
– Давай… – ответил Семен.
Стрежнев подал деньги. Семен поискал свои и ушел.
* * *
Когда Мишка вернулся с дровами, он увидел, что Стрежнев, сидя, спит, Осторожно, не стукая, Мишка затопил печку. Затем он сходил с чайником и набрал из ключа под горой воды. Потом еще раз сходил с ведром и поставил на плиту вариться в кастрюле картошку.
Стрежнев проснулся скоро. В кубрике было светло, чисто прибрано. От печки тянуло теплом, и дрова в ней стреляли, позванивала на кастрюле крышка. Хорошо пахло разогретой сохнущей краской и дразнило нюх теплым картофельным варевом.
Семен налил по полстакану водки. Мишка поставил на стол рядом с хлебом картошку. Сидели, глядели на капитана.
Стрежнев снял наконец шапку, встал и, не подымая глаз, сказал сам себе:
– Ну, прости, Федюшка. Обидели и не выпили напоследок… Тихой тебе стоянки…
Он подумал еще и стал пить, медленно, долго. Семен тоже изготовился, тоже сказал:
– Да-а… Вот тебе и «студенты»…
Стрежнев дернулся, пролил по небритому подбородку вино, хлопнул о фанеру стола стаканом:
– Перестань!..
И замигал, стал усиленно нюхать хлеб.
– Ни-че-го… – сказал он после долгой тишины, как бы успокаивая и себя и всех. – Ладно…
Мишка неожиданно вскочил:
– Ведь конверт из конторы! Забыл в чемодане.
Одним духом он сбегал в рубку, притащил оттуда чемодан. Достал и подал Стрежневу запечатанный конверт.
Стрежнев разрывал его вилкой без волнения, безо всяких дум. Ему казалось, что теперь его уже ничем не удивишь – не огорчишь, не обрадуешь, что ни напиши…
Он развернул сложенную вчетверо бумагу. На ней был напечатан приказ по транспортно-ремонтному участку. Пропустив заголовок, читал глазами:
«…за успешное проведение зимнего ремонта на катере «Д-9» в короткий срок и в трудных условиях премировать команду катера денежной премией:
1. Капитана катера «Д-9» Стрежнева Н. Н. – пятидесятью рублями;
2. Механика – пом. капитана Маслова С. А. – пятидесятью рублями.
Приказ довести до сведения всего плавсостава.
Начальник – Чижов».
Семен внимательно следил за Стрежневым. Мишка, потупясь, глядел в стол. Он думал, что приказ этот о его назначении на катер и переживал последние неловкие минуты новичка.
Когда Стрежнев дочитывал приказ, рука его дрогнула, и он поспешно встал. Сунул бумагу под нос Семену.
– На!.. На закуску.
А сам тут же скорее пошел на палубу, в темноту, чтоб никто не видел его лица.
«Вот что делает!.. Да за что деньги-то? Будто не знает, что пили… Все знает! И тогда знал, только виду не показал… Да как не за что? Есть за что! Всю весну маялись. Или задабривает? А теперь будет просить, чтобы остался на катере. Так, а замену прислал! А может, специально прислал такого? Последний раз досадить. Но ведь больше-то и некого! Ну и ну!.. Из молодых, а ранний… А может, он ничего и не подстраивал мне? Сам я все выдумал. А?»
Эта догадка и обрадовала Стрежнева и вызвала у него горечь, обиду на самого себя. Он переступил с ноги на ногу, все думая и глядя в темноту.
Но ничего ему не было видно – ни реки, ни беретов. Створы и бакены еще не горели. Только далеко, в Сосновке, празднично помигивали белые мелкие огоньки электричества, будто иголкой потыкали там по черной бумаге.
Однако и в темноте чуял Стрежнев широкую жизнь реки. Унжа шевелилась, вздыхала. По ней еще несло всякий весенний хлам: на средине шуршало, всплескивало – тащило из какой-то заводи запоздалый лед.
«Нет, ничего он мне не подстраивал. Просто считает – как и всех. Мало ли хороших капитанов в затоне: Иван Карпов, Павел Андреев, Кусков, Ветров, Баженов… Не один я. Нет, видно, настоящий все-таки будет, пускай, что лысый: нутро есть, сердцевина, не Горбову чета! Ведь приказ-то правильный! Или мало возились! И тут не в полусотке дело. Э-х-хе… дурная голова…»
– Николай! – окрикнул из рубки Семен. – Пойдем в кубрик, чего тут мерзнуть?
«Да, вот и Семена надо отпускать завтра, пусть едет да расскажет там все. Сразу и замена новая будет – и ему, и мне. Надо уж сдать в надежные руки, чтобы не думалось. Да и куда торопиться-то, праздник прошел…»
Когда Стрежнев спустился в кубрик, Семен, сидя за столом, клевал носом, а Мишка спал на диване. Водка была почти допита, и это несколько удивило Стрежнева.
Семен, заслышав шаги по железу трапа, поднял голову, как-то по-новому глянул на Стрежнева, сказал:
– Ну, что?.. А говорил – рули размораживать…
– Так уж ты разморозил, – кивнул Стрежнев на стол, – вон, посуда-то пустая.
Семен, заметно хмельной, сказал небрежно:
– Это я за приказ… Хы, все это мура. В общем… правильно. Садись, чего быком ходишь. – Он разлил остаток по стаканам: Стрежневу побольше, себе поменьше. – Давай, сегодня нам положено. До утра проспимся, рано-то никого не должно быть. Чай, все с похмелья, не скоро проснутся. Ну, держи!
Стрежнев взял свой стакан, сказал, стоя:
– Ну, значит, рули так рули! Как все люди. И счастливой тебе дороги… Хоть завтра езжай. Я один пока, матрос есть. Вали, теперь отпустят. Скажешь там: «Ходит».
– А ты когда? – спросил Семен.
– А я подожду. Увижу. Да чего и на берегу делать? Со скуки подохнешь…
– Тогда давай за новую навигацию. Проплаваем… – как-то нерешительно сказал Семен, насупился, кашлянул.
– Не дури, езжай… – отводя глаза сказал Стрежнев. – Раз загорелось – вали, пока молодой. Давно знаю, что хочется тебе самому капитаном походить, на своем катере. Езжай, езжай, там дадут.
– Уехал бы… тебя как-то одного оставлять… Пришлют опять какого-нибудь шалопая – замучишься.
– Недолго уж.
Быстро они разомлели и от вина, и от жары. Да и много ли было надо: оба так вымотались за эту весну!
Засыпали прямо за столом, но все не вставали, а сидели, курили, будто встретились после долгой разлуки, и уходить каждому первым было как бы неловко.
Оба чувствовали, что-то не договорили и надо бы договорить, но что и как, не могли понять. Каждый ждал, что скажет за него другой, а усталость между тем упрямо вдавливала обоих в диван, мутила сознание.
Впервые снимали Стрежнева с катера в самом начале навигации. И было это как-то непривычно, неожиданно.
Недоумевал и Семен: все, чего они с зимы добивались, наконец сбылось, а удовлетворения не было, наоборот, как будто еще туже свилось все в один клубок: Тюмень, уход на пенсию Стрежнева и этот ненужный приезд Яблочкина, и новый начальник…
Так они и сидели рядом, будто загипнотизированные неведомой властной силой.
А было всего-навсего то, что вместе с весной неотвратимо повис над обоими новый и главный закон, который был сильнее денег, обид, чинов… Это был закон их профессии, жизни – закон навигации. Он держал их на катере, требовал, чтобы они все вместе доработали на нем теперь навигацию до конца.
Верх печки стал малиновым, и им пришлось распахнуть один иллюминатор. Только теперь Стрежнев почувствовал, как сильно он устал. Ему казалось, будто он не спал всю весну.
И еще чувствовал он, что за эту весну сильно постарел.
Он ткнул заснувшего Семена в плечо.
– Не майся, ложись.
– А ты? – не открывая глаз, спросил Семен.
– А я пойду чалку проверю, да тоже лягу. Мишку разбужу. Не бойсь… Иди, иди, отдохни.
Семен поднялся и, придерживаясь за шкаф, медведем полез за стол к другому дивану. Стрежнев вышел на причал, проверил, как заделана чалка. Что-то несла река в сплошной темноте. Совсем рядом плеснуло – видимо, льдина раздавила льдину. Катер легонько закачался, заводил огоньком клотика по далеким слабым звездам. Слышалось в вышине слабое свиськание, будто кто баловался там, махал гибким прутиком – это летели, торопились к родным местам последние припоздалые птицы. Летели они в ту сторону, откуда бежала река и куда ушли теперь вслед за весной все катера.
Спать Стрежнев, как и положено капитану, ложился последним. Это было уже привычкой.
Сойдя в кубрик, он поправил в печке головни, подкинул еще три поленца, дернул за ногу Мишку.
– Подъем, на вахту.
Мишка очумело сел на диване, уставился на раскрытую гудящую пасть печки.
– За печкой следи, – сказал Стрежнев, – я ложусь. Будет мороз – подымай Семена. Пусть движок погоняет, не прихватило бы.
И пошел в свой носовой кубрик.
Он развернул слежавшиеся квадраты простыней, застелил ими свой диван и впервые за всю весну лег с утихшей, казалось, невесомой душой. Знал он, что теперь его никто не разбудит, пока он хорошо не выспится. На Семена и на Мишку он надеялся, доверял им.
Он легонько прикрыл створки дверей и остался в сумеречной железной спальне один. Если считать по реке, то лежал он на самой воде головой к носу, а рядом, за стенкой, катилась весенняя шальная вода. В тишине все было слышно, что делалось там, за тонким бортом.
О железо иногда тихонько постукивало или начинало скрести вдоль катера, удалялось к ногам, к корме…
И Стрежнев определял: «Топляк, коряга… а это щепки или кора… Это ничего, пронесет».
Иногда наваливалась, подвигала весь катер к берегу и долго плотно шарила по борту льдина, и Стрежнев, прислушиваясь, напрягался, вытягивался всем телом, ждал, когда ее протащит. Он уже вроде спал, но все слышал, и это ему не мешало.
Потом послышались осторожные шаги по палубе, кто-то распахнул рубку и стал спускаться в кубрик. Засветил свет.
– Переночевать пустите? – робко приоткрыв дверцу в кубрик Стрежнева, спросил Яблочкин. Он едва стоял на ногах и обеими руками держался за косяки двери. Стрежнев не удивился и не разозлился. Он все приглядывался к нему из темноты, взвешивал.
– А то на берегу совсем окоченел… Завтра утром уеду.
Долго не отвечал Стрежнев, Яблочкин устал, и казалось, вот-вот упадет.
– Не жаль, ложись… – ответил наконец Стрежнев. – Диван пустой вон.
И Яблочкин, облегченно вздохнув и не закрыв дверей, шаркнул пятерней по выключателю и свалился, как мешок, на диван.
– Не проспи… с утра на вахту пойдешь, – громко сказал Стрежнев.
Было слышно, как в темноте Яблочкин привстал на диване, замер.
– Как? – спросил он не скоро и другим голосом. – А ты?..
И Стрежнев догадался, что Яблочкин вовсе не пьян, а притворяется, чтобы не так стыдно было. «Выходит и о причал стукнулся он не спьяну… «Капитанов не хватает!… Ишь, на что бьет, все учел… Значит, подлец настоящий! Трезвый, с расчетом…» от этой догадки и от того, что лежит теперь Яблочкин рядом вот, за перегородкой, так мерзко стало Стрежневу, обидно за свое великодушие и минутную слабость, что он резко привстал на койке, закурил, снова ища какого-то выхода. Но выхода не было. Со всей ясностью осознал он теперь свое положение и понял безвыходность. Обида и зло душили его, был он теперь на собственном катере, как в ловушке, захлопнул которую своими же руками. Он снова и снова начинал думать, перебирать все, как же это вышло, но мысли текли по кругу, ничуть не сдвигали жизнь с места, как не сдвигают буксующие колеса застрявшую в грязи машину.
Так в мучении провел он, наверное, часа три.
Печка давно прогорела, и в кубрике наступил тот момент, когда ровное устоявшееся тепло незаметно сменяется на такой же ровный, быстро нарастающий холод. Стрежнев почувствовал приближение этого момента и понял, что вот-вот кто-то должен проснуться… уходили последние считанные минуты… Он маялся, торопил себя, уже почти решился… «Одна голова!… одна голова в ответе! И всем развяжу руки… самое главное – Семену! Ведь видно, гложет его дума, но крепок, молчит. Что ж, езжай, вот он, момент!…»
Стрежнев решительно встал, быстро оделся, прошел к печке. Мишка спал, неловко избочившись на диване и по-цыплячьи склонив безвольную голову к острому плечу. В слабом отсвете догорающих углей он казался совсем еще ребенком, и Стрежнев пожалел его. Четыре березовых полена и сырая еловая чурка валялись перед печкой. Осторожно подхватил он все это, поднялся на верх и выбросил дрова за борт. Потом снял со сваи чалку, решительно шагнул к штурвалу и сильно вдавил кнопку сирены. Ликующе выплеснулся в дегтярную темноту ночи нарастающий вой. Почти одновременно выскочили трое из кубрика. Стрежнев не дал никому рта раскрыть, закричал на них во всю силу:
– На берег! Прыгай!.. а ну!… – и тут же запустил двигатель, чтобы никто ничего не спрашивал и не понял.
… Светало, слабый туман уползал с фарватера, застревал, как вата, в голых затопленных кустах. Привычно текла во всю ширь поднявшаяся река и разливалась по этой шири новая чистая весна. В полоях перелетали ранние утки, величественно скользили. Подминая под себя гибкий кустарник, огромные льдины, крутилась в водоворотах пена…
Стрежнев следил за всем этим молча глазами, и казалось, что думал и жил сейчас тоже лишь глазами, поглощен был, как все рулевые и штурманы, внутренним разговором с самим собой.
Не испытывал он ни вины, ни угрызений совести за свою ночную выходку. Напротив, все уже казалось теперь далеким и мелким. К обеду рассчитывал он быть в Мантурове, закупить продукты, заправить двигатель и плыть дальше. Он почти не сомневался, что пошлют за плотом. «Директор сплавной конторы старый знакомый, почти друг, – раздумывал он, – должен мне дать для буксировки плот. Конечно, спросит документы, командировку… Скажу, ветром сдуло, в реку улетели… Поверит: я ему никогда не врал. Потом, конечно, узнает. Все узнают. Но там уж будет другое… Авария может случиться, плот разорву или корпус пробью… Это хуже, тут уж мне оправдания не найти… Ладно, будь что будут – одна голова в ответе!..»
Иногда он думал о Семене, старался угадать, сразу теперь отвалит он в Тюмень или повременит, дождется его. Вспоминалось, как предусмотрительно выбросил ночью дрова, чтобы накинуться на команду, послать всех за дровами на берег. Сейчас казалось ему смешно, что выбросил-то последние поленья: мог бы сунуть в печь. Но выло все быстрее и проще. Когда сонные они выпрыгнули на причал, Стрежнев дал на ночной реке широкий круг, включил прожектор, ослепил их всех там на пустом причале, выискал прожектором на берегу подходящее место, подошел туда в темноте и бережно снес на голую холодную луговину все вещи команды. Крикнул им, чтоб забирали все, шли в затон, а сам развернулся и с глубоким облегчением двинул по реке вверх.
Примерно через час он пристал к берегу, поискал дров, заново растопил печь.
На восходе солнца он проплыл мимо Макарьева, опять видел с реки монастырь, березы, грачей… Судов у берега уже не было. Он вспомнил, как встретился здесь тогда, очень давно, с Анной и представил, увидел ее дома, как ждет она его теперь со дня на день, а он… Стрежнев, не стал приставать в Макарьеве, а пошел прямо до Мантурова. Теперь все у него получалось согласно, хорошо: в Мантурове лишнему катеру обрадовались, сразу, как он и думал, послали за плотом в самые верховья, не спросили ни о документах, ни о командировке. И Стрежнев, боясь разоблачения и чтобы не передумали, сразу отвалил.
Он плыл весь день. Все чаще встречались катера, плоты, баржи… кое-кого он узнавал, махал из рубки, но не сбавлял хода. Река становилась все быстрее и уже, все величественнее и смелее подходили к самой воде сосны. В одном месте заметил Стрежнев притычи спрятанных в кустарнике вентерей: кто-то браконьерил. Он сбавил ход, проверил два вентеря – попались щука и язь – наскоро поставил вариться уху, взял в рубку кружку с чаем и снова дал полный ход.
Скрылось за рекой, лесом солнце, тень от правого берега пала до середины реки, умиротворение нисходило на леса и воду, а ему все было мало дня. Впереди была ночь, и он знал, что не выдержит этой ночи без сна, но «потом, потом», – говорил он себе, и катер его летел навстречу раскрывающимся берегам. Он так ненасытно рвался вперед потому, что выстраданное нынешнее плаванье не принесло ему пока той знакомой до ликования радости, былого насыщения жизнью: что-то сдвинулось нынче в его душевном равновесии, он не хотел верить, что это навсегда, надеялся, что пройдет, стоит только забраться в самые верховья.
Река жила обычной навигационной жизнью, и все работавшие на ней люди были уже невидимо связаны меж собой многими нитями общего большого дела. Захлестывали эти нити постепенно и Стрежнева, но он из пока не ощущал: был занят собой. Он не знал, что мантуровский диспетчер давно уже позвонил на верховое плотбище, сообщая, что идет к ним на подмогу «девятка» с опытным капитаном… И там уже высчитывали время, кубометры, погоду – там с нетерпением ждали его, мысленно уже любили, как легко доставшуюся нечаянную подмогу… Но ничего не знали ни о его жизни, ни о его нынешней весне.
1976 г.
