Читать книгу: «Секретный агент S-25, или Обреченная любовь», страница 7

Приятное соседство

Словно пчелы улей, железнодорожный состав густо облепили люди в потрепанных, серых, грязных шинелях. В вагоны пускали лишь через одну дверь, возле которой стояли двое патрульных. Они теперь уже тщательней, чем у ворот, просматривали документы и билеты.

Соколов степенно шел вдоль поезда, размышляя: «Кому нужна такая дотошная проверка? Солдаты едут умирать, а их проверяют, словно они с казенными средствами ищут сбежать в Монте-Карло».

Вдруг среди гама и криков послышался отчаянный стук в оконное стекло, потом окно с грохотом опустилось. В его проем высунулось веселое круглое лицо знакомого солдата – Бочкарева. Он орал так, словно с него сдирали кожу:

– Эй, земляк! Ходи сюда. Я тебе место держу. Давай мешок. Сало есть? Кто Богом не забыт, тот всегда бывает сыт.

Соколов направился к толпе, липшей к вагонным ступенькам, встал в очередь. У Шатуновского закралось сомнение: «Нет, это не Соколов! Тот не будет дожидаться, тот – нахал, всех оттолкнет и залезет первым».

Чтобы развеять свои сомнения, он громко позвал:

– Господин Соколов!

Солдат повернул голову, удивился:

– Доблестный Шатуновский? Никак в поход собрался?

Журналист согласился:

– В поход! – Притворно вздохнул. – Но воевать буду не оружием, а всего лишь пером.

Соколов с убийственной иронией отвечал:

– Ваше перо, сударь, страшнее пистолета. И какой фронт осчастливите своим присутствием?

– Юго-Западный, армия Гутора.

– Мы едем общим маршрутом. А я порой читаю ваши ядовитые фельетоны: «Аристократическая плесень», «Сенаторы с большой дороги», «Звездная пыль». Очень боевые фельетоны. К соотечественникам вы беспощадней, чем прокурор к рецидивистам. Прошу! – Соколов вежливо пропустил вперед себя озадаченного журналиста. – Там мой товарищ занял место. И хотя у вас широкий таз – это говорит о мужской недостаточности, – для вас найдем место.

– Спасибо, очень признателен.

Шатуновский, поднимаясь по ступенькам в вагон, размышлял: «Для публикации тема прекрасная: „Граф в солдатской шинели, или Горькая доля падшего аристократа! “»

Жизненное пространство

Едва Соколов вошел в вагон, в нос шибанула отвратительная смесь запахов: человеческого пота, водочного перегара, грязи и застоявшегося табачного дыма.

Окопное мясо в поношенных, залатанных шинелях изрядно набило вагон. Солдаты заняли все лавки, включая багажные.

Задымили десятки вонючих папирос и «козьих ножек». В воздухе повис кислый дым. Все были удивительно спокойны, а некоторые даже куражно радостны. Семен Бочкарев размахивал рукой и орал на весь вагон:

– Господин солдат, прошу сюда! Тут ваш плацкарт…

Соколов сбросил на жесткий диван шинель, а сам отошел к окну, вглядываясь в морозную даль.

Теперь в проходе появился унтер Фрязев. Он шел с тяжелым мешком за спиной. Его походка была какой-то особенной, вихляющей. Он с презрительным недоумением смотрел на солдат, успевших занять места. Вдруг он прищурил глаз, разглядел свободное место, которое Бочкарев предназначил для Соколова. Унтер швырнул на диван мешок, облегченно вздохнул, но Бочкарев остановил его:

– Унтер, твоих тут нет! Уже занято…

– Кому занято, а кому нет, – отвечал Фрязев, усаживаясь на диван. – Ты что, билет покупал?

– Во-во, покупал! Кыш отседова!

– Чего? – удивился рослый Фрязев, оценивающим взглядом меряя жидкого Бочкарева.

Тот напирал:

– Не окусывайся, здесь не подают. Оглох, что ль, а то прочищу ухи и на затылке завяжу!

Фотий Фрязев изумился такой отчаянности. Он уцепился за грудки Бочкарева:

– Эх, проучу-ка тебя…

Бочкарев весело отвечал:

– Иди на водокачку руки помой, а то сортиром пахнут!

Солдаты рассмеялись. Фрязев еще крепче уцепился за шинель Бочкарева, желая повалить солдата на пол. Тот ловко отбивался ногами. Начиналась драка, и Соколов вмешался в потасовку. Он сзади ухватил Фрязева за ворот и так рванул на себя, что Фрязев охнул, выпустил Бочкарева. Обиженно загундосил:

– Ты чего безобразишь, рядовой?

Соколов строго произнес:

– Кто позволил руки распускать? Я тебе такого леща отвешу, что будешь лететь, свистеть и радоваться.

Солдаты опять грохнули веселым смехом, а Фрязев перед видом громадного мужчины с властными манерами счел за благо отступить. Он лишь зло сверкнул маленькими поросячьими глазками:

– Еще ответишь за безобразие! – и внимательно оглядел соседний диван. И, вновь переходя на уверенный тон, прищурился и строго сказал: – Потеснитесь, не в театр пришли!

– Куда же тесниться? – заворчал Шатуновский. – У нас уже комплект, шесть человек…

– Вот ты, кучерявый, и потеснись! – зло отвечал Фрязев. – Для фронтовика обязан потесниться. Я за тебя кровь свою проливал, я экзамен на унтера сдал, а ты места уступать не желаешь. – И, просунув колено, отжал Шатуновского и затем втиснулся на скамейку.

Ударил колокол. Вдруг вагон вздрогнул, гонгом лязгнули буфера, колеса пришли в движение.

Все радостно загалдели:

– Поехали, слава богу! – и полезли в мешки доставать провизию, чекушки и полбутылки. Российская традиция свято соблюдалась – выпивать и жевать немедленно, едва паровоз даст третий гудок.

Поезд потащился мимо станционных построек.

* * *

Соколов глядел в мутное окно. Мимо плыла черная земля, по которой шли люди в промасленных костюмах – сцепщики, кондуктор с красным фонарем, тащилась с тяжеленным мешком за плечами краснолицая баба в пестром платке, осторожно вышагивал по шпалам мужчина в шапке пирожком и с кожаным портфелем.

Вагон миновал угольный склад, водокачку с громадной лужей – здесь заливали паровозные баки, – оставили позади платформы, груженные пушками, силуэты которых явственно проступали под грязным брезентом. Вот началась городская окраина: небольшие домишки с веселыми дымами, подымавшимися из труб, большие склады вдоль линии со стаями бездомных собак.

Соколов мысленно произнес: «Прощай, любимый город! Увижу ли еще тебя, пройдусь ли по твоим булыжным мостовым?» На сердце не было обычной легкости, душа томилась страшными предчувствиями.

И впрямь, впереди графа ждали смертельные испытания. И гений сыска не уклонился от опасностей, ибо понимал: великая Россия и государь ждут от него подвига.

…В это время в проходе появилась еще одна фигура, которой в нашей истории суждено играть некоторую роль.

Рядовой Факторович

Недоуменно озираясь, в проходе стоял тот самый человек с висячим носом и большими грустными глазами, на которого Фотий Фрязев прежде указывал Шлапаку. На грязный пол он явно садиться не желал, а места свободного не было. Кто-то из солдат предложил:

– Давай засуну тебя в ящик для фонарей, все равно пустой стоит.

Еврей меланхолично отвечал:

– От этого ужаса, что некуда деться, полезешь, как таракан, хоть в половую щель.

Солдат приподнял еврея, тот делал мучительные попытки, но забраться в ящик, расположенный под потолком, оказалось невозможным.

Солдаты наблюдали эту картину и зубоскалили:

– Эй, жидок, хочешь в ящике от немца спрятаться? Все равно найдет.

Соколову стало жалко человека – уж слишком несчастный вид был у него. Он пригласил:

– Идите сюда, мы потеснимся.

Еврей поклонился и вежливо сказал:

– Меня зовут Лейба Факторович. Спасибо за место, здесь, вижу, сидят приличные люди. Дай Бог вам каждый день кушать цимес, а вашим врагам пусть будет базедова болезнь. А то, что здесь тесно, так скажите мне, где теперь просторно? Этого не знает никто, даже ребе Пфефферминц.

– Кто? – удивился Бочкарев.

– Как, вы не знаете ребе Пфефферминца? – удивленно округлил рот Факторович. – Это знаменитый знаток Талмуда. Он развелся с молодой, красивой женой. Евреи возмутились: «Как это можно поступать? Такая замечательная жена!» Мудрый ребе поднял ногу: «Видите мой новый башмак? Чудно сшит, не так ли? Есть ли среди вас умный, что скажет: где башмак мне жмет, да так, что мои глаза на лоб выпирают? Вы молчите, потому что не знаете. Вот и с женой, вы не скажете, где мне жмет нестерпимо…»

Все рассмеялись, а Шатуновский стал лихорадочно царапать карандашом.

* * *

Бочкарев заботливо посмотрел на Соколова:

– Ваше благородие, Аполлинарий Николаевич! Хлебушка с колбаской желаете? Колбаска свежая, от самого Григорьева. Или сальца отрезать? Зашел на базар – шматок изрядный купил. Я жалованье за последний месяц не стал домой отправлять, сберег. Прикинул, дескать, самому понадобятся денежки. Так оно и вышло. А на станции сбегаю, кипяточку принесу…

– Ay меня шоколад и заварка из магазина Перлова, что на Мясницкой. Вот и перекусим. И в мешке тоже кое-что припасено… – отозвался Соколов.

Бочкарев расхохотался, весело потер короткие, почти квадратные ладошки:

– Эх, хорошо живем! Как народ говорит? Хлеб на стол, так и стол престол.

Шатуновский улыбнулся, обнажив длинные зубы:

– Простите, рядовой, я записываю народные выражения. Эта поговорка про хлеб – прекрасна. Вы где ее почерпнули?

– Не почерпнул, а дома так говорили.

– А вы какой губернии?

– Смоленской.

– Благодарю! – И Шатуновский стал быстро черкать в блокноте.

Солдаты, успевшие принять водочки, с интересом глядели на журналиста. Соколов сделал жест, как шпрех-шталмейстер в цирке, когда объявляет заезжую знаменитость:

– Герои фронта, вы имеете счастье лицезреть знаменитого на всю Европу и ее окрестности журналиста Шатуновского-Беспощадного. Он напишет о вас в газете, заметку прочтут в ваших деревнях и селах и месяц будут пить за здоровье героя. Поняли?

Солдаты весело зашумели:

– Как не понять? Эй, Беспощадный, про нас нацарапай, а мы тебе водочки нальем и разные происшествия расскажем.

Факторович, сидевший по соседству с Шатуновским, с интересом посмотрел на него:

– Шалом! Скажите, а вы чего-нибудь заплатите, если я вам случай расскажу, совершенно исключительный.

Шатуновский замялся:

– Ну, если очень интересный, тогда копеек десять…

Факторович вздохнул:

– С этого, конечно, дом не построишь, но это лучше, чем кирпич на голову. Так будьте известны, что в пассажирском купе сидит приличный господин и смотрит: пожилая крестьянка держит ребенка и все хочет засунуть ему в рот титьку. Господин видит это женское обвислое хозяйство, и его едва не тошнит. А тетка стращает ребенка: «Бери титьку, дрянь ты этакая! Ведь ты хочешь жрать? Ну смотри, я сейчас дяде дам – он это любит, все сожрет и тебе ни крошки не оставит».

Солдаты вновь рассмеялись. Факторович всем пришелся по душе. Улыбнулся и Шатуновский, пошарил в кармане, достал пятачок.

– Остальное за мной! – и тщательно записал анекдот.

Факторович был доволен собой. Тоном благодетеля произнес:

– Уверяю вам, что могу рассказать тысяч на двадцать ассигнациями, только, господин журналист, не забудьте ваш долг пять копеек вернуть, – ткнул пальцем в сторону клозета: – Уже очередь, сразу видно, что народ обвалился – воевать едет.

И снова солдаты прыснули смехом:

– Хоть евреец, а мужик свойский!..

Факторович принял серьезный вид:

– Во-первых, для своей беды я крещен в православной вере, поэтому отправили воевать. Во-вторых, если мне собирать с каждого из вас хоть по три копейки, так я радовался бы жизни с моею Ривой.

– Почему? – удивился Фрязев.

– Я бы сунул кому надо, и мне дали бы белый билет. А вот теперь еду как самый последний.

– Это ты, жидовская морда, срамно рассуждаешь. Долг каждого – не жалеть живота и все такое прочее, – строго произнес Фрязев.

– Факторович, вы такой остроумный, что вас обязательно направят служить писарем при штабе, – сказал Бочкарев.

– Об таком счастье можно только мечтать. А теперь еще один случай и для вас совершенно задаром. К врачу приходит еврей, которого замучили понос и отрыжка, но стесняется сказать прямо. Он говорит: «Господин доктор, у меня отрыгается и спереди и сзади!»

Солдаты заходились хохотом, Шатуновский без передыху царапал карандашиком, а Бочкарев мечтательно произнес:

– Вот скоро кончится война. Приеду домой, затоплю баню, пропарюсь, за стол сяду, жена моя Алена щей с бараниной поставит да пироги из печи вынет. Эх, хорошо! И никакой отрыжки.

Соколов подумал: «Какой славный русский человек. Совсем немного ему для счастья надо».

Головка сахара

В это время в проходе, перешагивая через солдатские ноги, появился прапорщик Шлапак. Из-под распахнутой шинели на гимнастерке поблескивал Георгий. Прапорщик, заглушая шум, произнес:

– Все разместились? Извещаю: горячую пищу получите в Смоленске. Претензии, просьбы, обращения есть? – И, не дожидаясь ответа, сказал: – Желаю счастливого пути и боевых подвигов.

Вдруг прапорщик обратил внимание на Соколова. Раздвинул в улыбке рот и показал тридцать два крепких, как у молодого тигра, зуба, радушно протянул руку:

– В одном вагоне едем? Очень приятно! Я вас еще на вокзале приметил. Я моряк, в японскую воевал на крейсере «Богатырь». А в эту войну меня сделали сухопутным…

Соколов спросил:

– Небось по ночам снятся бушприты, кливер-шкоты, кран-балки?

Шлапак расцвел в улыбке:

– А вы тоже «полосатый»?

– Нет, вот мой пращур Сергей Богатырев, так тот при Петре Великом на море погиб. А я когда-то яхту держал, был членом Петербургского речного клуба, да и на субмарине короткий переход сделал.

– Надо же, родственную душу встретил! А я тоскую по воде. Моряки народ особенный, соленой волной промытый, ураганами обвеянный, – надежные люди. Прошусь обратно на флот. Я уже два рапорта посылал, да ответа не получил.

– Вы теперь после ранения?

– Никак нет, начальство за геройский поступок предоставило десять дней отпуска. Матушку Галину Васильевну навестил, в Сокольниках живет. А теперь в Московский разведполк возвращаюсь.

– У меня тоже предписание в Московский разведполк. Стало быть, однополчане.

Шлапак весь расцвел.

– Надо же, удача какая! Ротный у нас, Семенов, из себя, – показал рукой, – от горшка два вершка, а в деле горячий: бесстрашный, хитрый…

Соколов одобрил:

– Вот это по-нашему, по-русски!

* * *

Бочкарев заботливо опекал Соколова. В Вязьме он сбегал за кипятком, заварил чай, угощал Соколова и соседей.

Факторович достал большую головку сахара. Вздохнул:

– Что вы скажете на это несчастье? Сахар есть, щипцов нет. А это такой сахар, его кувалдой не разобьешь.

Соколов успокоил:

– Обойдемся без щипцов!

Он взял в кулак сахар. Все перестали жевать и разговаривать, уставились на богатыря. В вагоне наступила удивительная тишина, нарушаемая только стуком колес.

Соколов сжал сахар в громадном кулачище, и тот, к восторгу зрителей, с громким хрустом рассыпался в пудру. Факторович ужаснулся:

– Боже, это уже не сила. Это кошмар… Вы слыхали этот жуткий хруст, будто грешнику черти в аду кости крушат? У меня заложило в ушах. Но зачем много сладкой пудры просыпалось на пол? – Вздохнул. – Но пусть вас не волнует этих глупостей, выпивайте с тем, что в кулаке, – и стал дуть крепкий чай из жестяной кружки.

Жареный петух

Шлапак, привалившись плечом к верхней полке, с легкой усмешкой обратился к Шатуновскому:

– Про войну нынче врут много, какую газету ни открой: «Ах, наши доблестные солдатики! Наши геройские защитники!..» И никто, ни одной строкой, не обмолвится, что нынешняя война – сплошная неразбериха. В штабе полка дают приказ: «Наступать!» Ну, пошли, в открытом поле. Германцы нас как на ладони видят, из всех видов оружия пальбу открыли, разве что из рогаток не стреляют. Мы, понятно, залегли. Германцы шрапнелью садят. А тут команда: «Вперед!» Таким маневром многих наших покосило, зато вражескую позицию почти полностью заняли. А из штаба фронта приказ, уже противоположный: «Отступать!» И тем же порядком опять в свои окопы, на исходные рубежи, только уже меньшим числом. Спрашивается: зачем же наступать, если надо тут же отступать?

Шатуновский недоверчиво покрутил головой:

– Это, скажем, как исключение и ваш пример неудачен.

Шлапак продолжал:

– Хорошо, вот другое. Из нашей роты ходили языка брать. Ну, офицера схватили, через реку переволокли его, значит, на наш берег. А тут передовое охранение по нашим же с испугу из пулеметов как шандарахнет. Пяти разведчиков как не было. В живых только двое остались – раненый ефрейтор да австрийский офицер, за которым ходили.

Шатуновский задумчиво проговорил:

– В любом деле огрехи случаются, а война – дело сложное…

Шлапак огрызнулся:

– Огрехи не орехи! Это пока вас не коснулось, легко рассуждать. А как в задницу жареный петух клюнет, так не то заголосите. Или, скажем, в прошлом году на передовую пригнали роту новичков. Немец тут как тут, атакует на нашем фланге. А новеньким ружья не дают, нету, дескать, где-то на железной дороге застряли. Обзаводитесь, мол, сами. Так половину новичков германец и положил. Или, помню, под Варшавой немцы прут, а у нас на каждый артиллерийский расчет по три снаряда: не подвезли! А кто, скажите, за безобразия отвечать будет? Когда в войну ввязывались, об этом подумали?

– Чем так воевать, лучше дома баб своих шлифовать, – буркнул Фрязев.

Полет в ночи

Свежий ветер

За оконным стеклом плыли бескрайние и до скуки однообразные зимние просторы. Соколов видел засыпанные снегом поля, церковные купола на взгорке, деревушки с избами под соломой, крытые железом кирпичные дома, ометы соломы, обнажившиеся деревья садов за палисадами, чахлые деревца, бесконечной чередой тянущиеся вдоль железнодорожного полотна, телегу, поставленную на колеса и запряженную одром, терпеливо ждущим на переезде.

Поезд почти без остановок и задержек несся к тому страшному месту, которое называется фронт. Туда, где с необыкновенной легкостью обрывают самое ценное и важное – человеческую жизнь.

Бочкарев заботливо обратился к Соколову:

– Вечереет, однако! Давайте, Аполлинарий Николаевич, уложу вас, отдохните малость. Я здесь, с краю, пока прилягу, а ночь придет – спать валетом будем. Так теплей, ночью в вагоне наверняка собачий холод.

Гений сыска с наслаждением вытянулся на лавке, только сапоги далеко выперли в проход, перегородив его.

Бочкарев пристроился рядом, веселым голосом сообщил:

– Гляньте, как на багажной полке набились, что кильки астраханские в жестяной банке! Ни согнуться, ни разогнуться. И воздуха там нет, в нос одна спираль шибает. А вот у нас на нижней – прохладней, одно наслаждение. Почти как в губернском постоялом дворе: простор и никакой помехи.

Соколов прикрыл веки. Он размышлял: «Сегодня я был не безупречен. На вокзале по оплошности в скандал попал. А это лишь начало. Что ждет меня впереди? Бог весть. Главное – теперь без приключений доеду до своего полка. Это уже хорошо!»

Жизнь показала: гений сыска радовался рано.

* * *

За окном стемнело. В вагоне голоса стали тише. Одни, истомленные дневными хлопотами, дремали. Другие рассказывали героические истории из собственной боевой жизни, и солдаты слушали с интересом.

Возле Соколова четверо солдат азартно резались в карты. За игрой с любопытством наблюдал Факторович. Унтер Фрязев, уже отстоявший очередь в уборную, лениво спросил:

– Почем банк?

– Пять копеек! – ответили игроки.

Фрязев рассмеялся:

– Ну прямо малые дети! Вы еще на щелчки сыграйте.

Игроки сердито отвечали:

– Надо – и сыграем, тебя, жердявый, не спросим!

Фрязев уселся рядом, лениво наблюдая за игрой. Потом один солдат вышел из игры. Вместо него сел Фрязев. Минут через тридцать Фрязев загреб выигрыш, смиренным тоном произнес:

– Копеечки эти себе на лекарство и детишкам на молоко, – и весело зареготал, поглядев на Факторовича: – Ну что, еврей, сыграем?

– Зарок дал – не играть!

– Зарок – не тещин порог, всегда на него плюнуть можно! Давай играть, а то уши оторву…

Факторович сказал:

– Кстати, скажу об ушах. У нас в Мелитополе есть парикмахер Саул. Однажды он стриг городового и от волнения отрезал ему ножницами кусочек уха. Тот вскочил, ругается: «Стричь не умеешь? Одно ухо короче другого!» Саул спрашивает: «Прикажете подравнять?»

Шатуновский расхохотался, а Фрязев со злобой сказал:

– Это ты зачем мне об этом рассказал?

Факторович невозмутимо отвечал:

– Если не можешь, чего желаешь, так желай то, что можешь.

– Жид проклятый, ты меня запутываешь? – Фрязев отложил карты, готовый броситься на тщедушного Факторовича.

– Никак нет, господин унтер! Это сказал поэт Гибирол, а жил он тысячу лет назад. Что касается вашего проклятия, то пришлите мне его по почте, я повешу на стену в рамке и буду любоваться.

Соколов рассмеялся.

Фрязев окрысился на гения сыска:

– Чего ощеряешься? Званием не вышел, чтобы зубы скалить. Попадешь ко мне во взвод, так научу тебя пузом землю шлифовать.

Улыбка сошла с лица Соколова, он резанул холодным взглядом унтера, но вновь сдержался, не ответил. Кровь кипела, многое он отдал бы, чтобы рассчитаться с этим ничтожеством, но сыщик себя сдержал.

Тут выступил Бочкарев. Он крикнул на Фотия:

– Ты чего грозишься? Аполлинарий Николаевич русский дворянин, а ты – грязь дорожная. И звание твое не шибко высокое, – и тут же умиротворяюще добавил: – Давайте чайку попьем, и ты, унтер, подставляй кружку.

Скандал затих. Увы, как показала дальнейшая жизнь, затих, чтобы вновь вспыхнуть с ужасной силой.