Читать книгу: «Канал имени Москвы. Стройка века. Судьбы людей», страница 20

Судьба Верхневолжья

Вечером над Московским морем стоит такая тишина, что вода кажется расплавленным свинцом в отсветах вечерней зари. Где-то на дне покоятся останки старинного русского города Корчева – очередного «Града Китежа». Корчева, ныне мало кому известный город, когда-то считался уездным. Располагался он в Тверской губернии в 76 верстах от Твери и в 40 верстах от станции Завидово железной дороги Москва-Петербург. На одном из заливов Московского моря или Волжского водохранилища (Иваньковское водохранилище) сегодня расположена резиденция Президента Российской Федерации. А город Корчева исчез из истории.

Город Корчева исчез под водами Иваньковского водохранилища.

До монгольского нашествия была на этом месте слобода. Через 200 лет слобода переросла в большое село, которое разрасталось и развивалось. В 1781 году село стало уездным городом, но в 1796 году Корчева осталась «за штатом». В 1803 году городу вернули прежний статус. В начале XIX века в городе насчитывалось 3,5 тысячи жителей. Домов каменных было 29,432 дома деревянных, 3 церкви, 48 лавок, 2-х классное городское училище и одно начальное. Учащихся насчитывалось до 200 человек.

Сам город располагался на берегу Волги в низине – ровной пойме на более поздних намывных песчаных почвах (знаменитая Телятинская мель) и для земледелия почвы не были пригодны. Зато от самой околицы простирались заливные луга. В поймах рек почва иловатистая и торфяно-болотистая.

Здесь испокон века местные жители сажали и выращивали все овощи, обеспечивали себя и молоком: коров держали столько, сколько могли заготовить сена с двух укосов сезона. Пшеница не культивировалась, на материковых землях выращивали рожь, ячмень, овёс, картофель, лён и кормовые травы. За пшеницей ездили в Рыбинск, где была самая крупная зерновая (хлебная) биржа Верхневолжья. Только сюда могли доходить баржи, нагружённые зерном, с нижней Волги.

Население составляли в основном русские, но было несколько общин обрусевших карелов православного вероисповедания, на отрубах селились немцы и поляки. Старообрядцы создали несколько приходов во многих поселениях. Благодаря развитому промысловому характеру уезда, местная торговля процветала, товары успешно реализовывались на базарах и ярмарках. Наиболее крупный торговый центр – Кимры, затем город Корчева и прилегающие сёла: Горицы, Ильинское, Стоянцы, Фёдоровское, Селиково, Белый Городок и деревня Негодяево. Несколько скромнее проходили ярмарки в Талдоме, Семендяеве, Скнятине и в Троице-на-Нерли.

В уезде насчитывалось 76 школ. Школы и училища поддерживали состоятельные купцы из старообрядцев, поэтому грамотных крестьян было более половины всего населения уезда.

Возникновение города Корчевы связано с посещением этих мест Екатериной II. Соизволила императрица воочию убедиться в том, как живут её поданные в глухомани лесной и болотистой. В 1767 году, как гласит одна из легенд, отправилась она из Твери вниз по Волге на галере «Тверь» и, обозревая окрестности, восхищалась окружающей природой. Якобы императрица останавливалась в процессе приятной поездки и сходила на берег. В знак признательности от увиденной красоты пейзажей императрица повелела: «Желаю увековечить сие дикое место, давшее нам чудесный приют. Отныне быть здесь новому городу, лес корчевать». Так и пошло название Корчева. По другой легенде императрица, обозревая окрестности слободы во время охоты, была поражена смелостью прыгавших через пни зайцев. И она, якобы повелела раскорчевать сие место. Так появился герб города Корчевы: верхняя часть – царская корона на малиновом фоне (принадлежность к Тверской земле), в нижней части – заяц на зеленом фоне.

К 1892 году в Корчевском уезде жителей насчитывалось более 120 тысяч. По плотности населения уезд принадлежал к числу средних по Тверской губернии.

По окончанию строительства канала Москва-Волга жители города Корчевы уже были переселены в основном на земли близ Конакова, некоторые – в район Дмитрова. Наиболее стойкие старообрядцы, не желая покидать во время заполнения Иваньковского водохранилища могилы своих предков, оставались в своих домах до смертного часа – либо сжигали себя вместе с домом, либо привязывали двери веревками или цепями – так и уходили из жизни с молитвами.

Позднее, в 1940–1941 годах, когда построили Рыбинский и Угличский гидроузлы, образовалось Рыбинское водохранилище. Подтоплению подверглись окраины Рыбинска, Мышкина и Калязина, Весьегонска, десятки деревень – сотни и тысячи человеческих судеб ломались «через колено». Исчез под водами Рыбинского водохранилища город Молога – ещё один «Град-Китеж».

Город Молога теперь на дне Рыбинского водохранилища.

Гордость земли Мологской

Тридцать лет с момента затопления водохранилища трагедия междуречья старательно замалчивалась. Память о Мологе исчезала. Всё меньше оставалось живых свидетелей, кто помнил жизнь до затопления поймы. С 1969 года стали проходить ежегодные земляческие встречи в Ленинграде и Рыбинске. Аналогичные встречи потомков бывших жителей затопленного города Корчевы происходят и в Конаково. Сюда приезжают все, кому дорога память о жизни их предков. Здесь читаются стихи и воспоминания старожилов. А некоторые добираются до единственного дома, уцелевшего после затопления Московского моря, чтобы отдохнуть на берегу залива и ещё раз поклониться родным местам отцов и дедов. В этом сохранившемся доме много лет располагался «Дом рыбака» Росохотрыболов Союза.

В 1991 году 14 апреля объявлен Днём памяти Мологи. 12 августа 1995 года открыт музей Мологского края. Музей стал филиалом Рыбинского государственного историко-архитектурного и художественного музея-заповедника.

В 2010 году издательством «Гранд-Холдинг» выпущена книга «Города под водой». Автор-составитель: В. И. Ерохин. В 2007 году вышла в свет ещё одна уникальная книга «Молога. Земля и море»⁵³. В этих книгах – каждая фотография, каждая строка пронизаны щемящей болью и любовью к судьбе родного края. В предисловии к книге «Молога. Земля и море» – обращение Генерального директора ОАО НПО «Сатурн» Ю. В. Ласточкина к читателям: «Из шестидесяти пяти лет с начала затопления Молого-Шекснинской поймы последние пятнадцать лет отмечены небывалым вниманием к Мологе, истории её жизни и гибели. Эти годы прошли в спорах о судьбе водохранилища и, к счастью, привели к пониманию необходимости экономического и социального развития оставшихся незатопленными мологских земель. Эта книга не только о природе, истории, культурном наследии и людях, живших на Мологской земле, но и о том, как легко могут приниматься принципиальные, стратегические решения без должной проработки, вдумчивого анализа, моделирования последствий. Решения, которые можно осуществить, но которые практически невозможно «отменить». Решения, которые кардинально меняют жизнь людей, но так и не достигают заявленных целей».

Белуга заходила на нерест в верховья Волги. Фотография на память с зимней ярмарки в Рыбинске.

Историки, краеведы и архивисты Верхневолжья воссоздают подлинную всеобъемлющую историю своего края, восстанавливают из забытья имена выдающихся соотечественников. Здесь жили и трудились на благо Отечества многие представители российской культуры, предприниматели из разных сословий, государственные чиновники и священнослужители.

Граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин – президент Академии художеств, действительный член Российской академии наук, историк, археограф и историковед, обер-прокурор Синода.

Фёдор Григорьевич Солнцев – уникальный художник-изограф русских древностей. Специалисты того времени оценивали его влияние на формирование культуры русского общества в один ряд с Карамзиным и Пушкиным.

Павел Михайлович Подосенов – городской голова города Мологи – основатель приходского мужского училища и начального женского училища, Александровского детского приюта и гимнастической школы (школа имени Подосенова).

Тимофей Каменевич-Рвовский – иеродиакон Мологского Афанасьевского женского монастыря, историк-исследователь Российской государственности, трудами которого пользовались Н. М. Карамзин и В. Н. Татищев.

Николай Николаевич Глебов – потомок дворянского рода Глебовых, которые начинали воинскую службу ещё при Василии Тёмном и продолжали служить при Петре I в генеральских чинах, гордившиеся боевыми орденами и ранами. Н. Н. Глебов участник Русско-турецкой войны. В 1774 году по ранению вышел в отставку и был избран предводителем дворянства Мологского уезда. Андрей Николаевич Глебов, сын Николая Николаевича – боевой офицер, участник Отечественной войны 1812 года. За Бородинское сражение удостоен ордена Святого Владимира IV класса с бантом. За последующие бои награждён многими боевыми наградами. Выйдя в отставку в 1823 году, избран предводителем дворянства Ярославской губернии.

Земля Мологского края помнит династию князей Куракиных, роднившихся с князьями Волконскими, которые многие годы занимались просвещением и были попечителями учебных заведений.

Сельский священник отец Алексий Преображенский – исследователь-этнограф, посвятивший более 50 лет своей жизни изучению и описанию особенностей уклада крестьянской жизни небольшой реликтовой общности жителей, населявших Покрово-Сицкую волость, их местного диалекта и трудовых навыков, семейных традиций. Эта община занималась судостроением, всё мужское население – уникальные плотники.

Священник отец Павел Груздев, прошедший свой жизненный путь от инока Афанасьевского монастыря через ссылки и лагеря ГУЛАГа и сохранивший духовную чистоту. Был рукоположен в сан архимандрита в селе Верхнее-Никульское в 1958 году. Тридцать три года он служил в храме Святой Живоначальной Троицы.

Леонид Демьянович Блинов – «художник морского ведомства», как называли его сокурсники Императорской Академии художеств. Мальчик из Мологского уезда окончил Академию со званием классного художника, совершил три кругосветных путешествия и создал целую «живописную энциклопедию морей»: около трёх тысяч картин, этюдов и зарисовок.

Николай Васильевич Харитонов – выходец из крестьянской семьи, самобытный талантливый художник. В 1901 году он поступил в Академию живописи, где занимался у И. Е. Репина и уже в 1909 году стал известен, как зрелый мастер, написавший серию портретов, жанровых картин, пейзажей русского Севера и Кавказа.

Среди художников Верхневолжья яркой звездой сияет имя Василия Васильевича Верещагина, брата Николая Васильевича Верещагина – основателя производства сыра в России. Василий Васильевич был талантливым рисовальщиком и блестящим живописцем, художником-баталистом. Он хорошо изучил Кавказ и Туркестан, Индию и Балканы, Сирию и Палестину, любимый Русский Север. Об этих местах он оставил богатейшее художественное наследие. Выставки его работ проходили в России, Западной Европе и Америке. Правдивая кисть Василия Верещагина запечатлела героизм русского солдата в Средней Азии и на Балканах, а также народный подвиг русского человека в Отечественной войне 1812 года.

Не оставались в стороне купцы и предприниматели, строившие на свои деньги храмы, больницы, детские приюты и учебные заведения. В Калязине до сих пор существует Калязинский машиностроительный техникум. Комплекс зданий возведен в 1903 году на средства купца Николая Михайловича Полежаева. В Рыбинске в том же 1903 году построено коммерческое училище на средства купеческого общества, которое обеспечивало продолжение обучения выпускников по финансово-кредитной политике в странах Западной Европы. В советское время в этом здании стал размещаться авиационный техникум. Сегодня фасад здания украшает ещё одна вывеска с текстом: «Рыбинская Государственная авиационная технологическая Академия им. П. А. Соловьёва».

Предприниматели братья Бландовы – Владимир Иванович и Николай Иванович – потомственные дворяне, бывшие морские офицеры занялись совместно с Николаем Васильевичем Верещагиным организацией торговли и развитием промышленного производства мясомолочной продукции. Бландовы основали производство экологически чистых продуктов: освоили процесс пастеризации молока, оснастили производство современным оборудованием, бактериологической и химической лабораториями. Сыроварни и маслобойни Бландовых открывались по всей России: от Петербурга до Кургана и Барнаула, от Вологды до Кисловодска. В Москве торговым домом «Братья В. и Н. Бландовы» открыто 59 молочных магазинов, в которых покупателю представлялась возможность купить: кавказский, русско-швейцарский, голландский, лимбургский сыры, честер, бакштейн, тильзитский, зелёный, французский и швейцарский; масло сливочное из гретых сливок, из сырых сливок, экспортное, голштинское, солёное; русское топлёное, чухонское и подсырное.

Каждый москвич знает аптеку № 1 на Никольской улице, но немногие знакомы с её историей. А всё начиналось с основания в городе Молога совместного предприятия Александра Николаевича Авенариуса и Владимира Карловича Феррейна – химического завода по производству лекарственных препаратов.

Завод был построен в 1897 году и постепенно осваивал выпуск препаратов на основе использования луговых трав Молого-Шекснинской поймы. Приобреталось самое современное оборудование, инженеры химики совместно с фармакологами занимались исследованием трав и составлением технологии приготовления лекарств. С 1913 года предприятие стало перебазироваться в Москву.

Старо-Никольская московская аптека была основана в 1701 году русским предпринимателем Даниилом Гурчиным. В 1832 году Карл Иванович Феррейн (отец Владимира Карловича) купил аптеку за 80 тысяч рублей. С тех пор эта аптека на протяжении многих лет была связана с именем Феррейнов. После смерти отца Владимир Карлович объединил аптеку со всеми фармацевтическими и химико-бактериологическими лабораториями, складами, стеклодувными мастерскими и фабрикой в паевое «Товарищество В. К. Феррейнъ». Товарищество стало одним из крупнейших фармацевтических предприятий России.

В период первой Мировой войны фирма Феррейн поставляла для русской армии более 300 наименований лечебных препаратов. Каждый день отправляла на передовые позиции 50 тысяч аршин стерильных бинтов. Часто – безвозмездно. После октября 1917 года «Товарищество В. К. Феррейнъ» перестало существовать. Новая власть распорядилась отобрать всё: фабрики, мастерские, аптеки, склады, лаборатории, земли под лекарственными растениями. Семья В. К. Феррейна покинула Россию, а он остался в Москве. Не мог он расстаться со своей главной аптекой на Никольской. Владимир Карлович вернулся в аптеку, но уже не как крупный учёный-фармацевт и руководитель с мировым именем, а в качестве скромного кладовщика. Через год он решил покинуть предавшую его родину. В Крыму на морском причале Владимир Карлович скончался от сердечного приступа.

В Калязине есть колокольня Николаевского собора, которая поднимается над Волгой как немой укор тем, кто посягнул на святыни Верхневолжья. У этого памятника, как и у города, своя многострадальная история, связанная с трагедией края в период «великих» строек. Александр Исаевич Солженицын не мог пройти мимо самой большой утраты русской культуры – гибели Калязинского Троицкого монастыря: «Кто хочет посмотреть единым взором, в один окоём, нашу не дотопленную Россию – не упустите посмотреть калязинскую колокольню. Она стояла при соборе, в гуще изобильного торгового города, вблизи Гостиного двора, и на площадь к ней спускались улицы двухэтажных купеческих особняков. И никакой провидец не предсказал тогда, что древний этот город, переживший разорения жестокие и от татар и от поляков, на восьмом своём веку будет, невежественной волей самодурных властителей, утоплен на две трети в Волге… Как по израненным, бродишь по уцелевшим улочкам, где и с покошенными уже домишками тех поспешно переселённых затопленцев… И для них тут, и для всех, кто однажды увидел это диво, ведь стоит колокольня! Как наша надежда. Как наша молитва: «Нет. Всю Русь до конца не попустит Господь утопить…»

Глава двенадцатая

Спешим штурмовать.

В колхоз – единогласно.

Воспоминания старожилов

30 января 1930 года в Политбюро принято решение «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Санкциями предусматривалось изъятие зерна под видом невыполнения обязательств по сдаче хлеба. Местные власти принялись за тех, кто жил побогаче, но таковых оказалось мало. Принялись за середняков – опять мало. Взялись за бедняков, у которых и брать-то было нечего. Часто отбирали всё, даже то, что оставалось на семена. В деревнях мужики не хотели отдавать последнее зерно и оказывали сопротивление хлебозаготовительным отрядам. Эти события в последующие годы послужили к введению властями дополнительных санкций: создать армию уполномоченных и в помощь им – добровольных осведомителей. Указания и инструкции давались устно, чтобы не было огласки: отобрать у населения охотничьи ружья, а для тех, кто будет сопротивляться изъятию хлеба или не пожелает добровольно переселяться, применять меры силового воздействия. Люди были в полном смятении. Они не могли понять и принять такие наскоки верховной власти.

Последняя утиная охота. Лапины

1933 год. Осень в Иванькове зараннилась мелким дождём и пролётные утки с северных краев задержались. Местные охотники уже отчаялись отстрелять дичь, терялись в догадках – неужели не прояснится погода хотя бы на два-три дня?

Маркел Лапин уже дважды забегал к своему приятелю Ларьке, который должен был вернуться из отлучки. Хотел справиться о новостях, Но Ларька что-то задерживался. Дружили они с детства. Две зимы всего ходили в школу – один букварь на двоих искурили.

На четвертый день к вечеру объявился сам Ларион, привез кое-чего из охотничьего запаса и уйму новостей. Три дня он гостил у свояченицы. Не забыл, привёз и заветную четвертинку с белой головкой. Маркел тоже загодя купил обычную расхожую четвертинку, но держал её в запасе. После короткого разговора порешили, что «белую головку» оставят на охоту, а маркелову выпьют сейчас – со встречей. Вышли во двор. Присели на чурбаки. Скрутили по козьей ножке, задымили махрой собственного приготовления и стали рассуждать да гадать по приметам – будет ли погода? Маркел каким-то чутьем угадывал, что друг вернулся не в настроении. Что-то тревожило его, да с расспросами никак не подступишься. Раньше Маркел не замечал за Ларионом такой привычки отмалчиваться. Бывало, как вернется с отлучки, то все обстоятельно расскажет: где был, да с кем встречался, что узнал нового, да как дальше жить. Но теперь что-то ни разговор, ни выпивка не клеились. Помолчали. Маркел не выдержал:

– Слышь, Ларион, пойдем на задворки да поглядим, нет ли выползков. А то може сходим да жерли поставим на ночь. У темного оврага-то на днях дядя Миколай двух хороших налимов добыл.

Ларион только покачал головой и отмолчался. Маркел опять подступился:

– Ну да чё там в Подберезье-то слыхать?

– Да разное болтают: будто бы скоро отселять нас будут, а когда да куды – толком никто не знаёт.

Вошли в избу. Ларион достал ружье и припасы, проверил – ствол чистый, шептало смазано, все готово. Старая двустволка «ижевка» исправно служит вот уже 25 лет. Еще от отца досталась. Маркел же думал о своей новенькой «тулке». Опять стал завязываться разговор о предстоящей охоте и право первого выстрела досталось Маркелу.

– Слушай, – завел старую песню Ларион, – а ить теперь ты опосля меня встанешь на дальнем-то болоте. У тебя ведь один ствол – цилиндр, а другой – получок. Цилиндром-то шире возьмешь, а уж получоком добавишь по уходящей-то утке. Я ить первые две-три пары пропущу на тебя. Моя-то «ижевка» возьмет следующих на подлёте. У меня левый чок, а правый-то получок. Так что я подальше достану, когда утки осмелеют да начнут стороной обходить.

Через два дня прояснилось. Ну, теперь самая охота. Днем утки табунятся на большой воде – выстрелом не достанешь, а на ночь-то как повалят все разом на болотины, чтобы подкормиться да набраться силёнок на следующий перелет – вот уж тут не зевай. Местных уток охотники не трогали, нет у них такого запаса жира как у северных, мясо тиной пахнет, да и жёсткое – не угрызешь. По старой дружбе и неписаным законам охотники давно поделили всё займище и болотины – кому и где стоять, да чей первый выстрел. Приятели ушли на дальнее болото, образовавшееся когда-то от старого русла Волги. Встали на свои места так, чтобы не осыпать дробью друг друга. Маркел встал на дальнем конце болота, ближе к Волге. Ларион – на своё любимое место у старой ветлы, свалившейся в позапрошлом году и давшей корни молодой поросли, за которую он любил прятаться. Из-за редкого укрытия хорошо просматривался горизонт. И Ларион издали легко обнаруживал подлетающих уток. Так что Маркел первым выжидал уток с большой воды, а к Лариону утки подлетали низиной со стороны другого болота, где были другие стрелки, от которых утки шарахались и шли на Лариона, прижимаясь к земле.

Солнце уже коснулось краем дальнего плёса со стороны Корчевы, и ветер сразу стих. Эта давняя примета для охотников означала, что вот-вот первый табунок самых нетерпеливых уток снимется с большой воды. Они сделают пару кругов, выглядывая место, куда бы через несколько минут шлёпнуться камнем с высоты в самую гущу кочковатой осоки, чтобы мгновенно укрыться от выстрела. Первый табунок Ларион пропустил и только успел крикнуть Маркелу: «Гляди в оба!» Маркел сдуплетил и два чирка ткнулись к его ногам. Если бы он промазал, то право первого выстрела переходило бы к Лариону. Так что всё по уговору – кто первый купил четвертинку, тому и первый выстрел. А дальше пошла охота, которую так ждали приятели. Утки стремительно подлетали к болоту то слева, то справа, меняя высоту. Кряквы тянули низом, но Ларион и эту утиную хитрость знал. Он пригнулся так, что хорошо видел на ещё не очень тёмном небе три крохотные приближающиеся точки. Первым приблизился селезень, сзади – две утки. Они заметили охотника и, чуть затормозив стремительный полет, свернули влево. Ларион ждал этого момента. Мгновенно вскинув ружье, сбил селезня. Оставшиеся утки рванулись на соседнее болото. Темнело быстро, а утки все подлетали и подлетали. Азарт овладел охотниками. Выстрелы гремели одиночными и дуплетом так, что стволы ружей стали горячими. Первым опомнился Маркел, когда опустел патронташ. Да и Ларион сдуплетил еще два раза и всё – шабаш, хватит.

Уже в темноте нашли старое кострище, подсобрали прошлогодний краснотал и сухие отжившие прутья малины. Огонь схватился быстро, и уже задымилась над низиной жиденькая струйка дыма, которая скоро повисла над редким кустарником белесой пеленой. Глаза друзей повеселели. Пока грелся на костре чайник, Ларион и Маркел смастерили квачи, макнули их в дёготь и запалили нехитрые светильники. Высветив факелом свои места, подобрали трофеи. Достали хлеб, сало, соленый береговой дикий лук и маркелову «расхожую». Разом заговорили, размахивая руками, каждый о своем удачном выстреле. Азартная получилась охота. По традиции добычу не считали и не разбирали, где какая утка попала под выстрел – кряква или серая, чирок или нырок, чернеть или красная утка.

Водку разливали аккуратно. Пили неспешно маленькими глотками, чтобы насладиться этим нектаром жизни, ради которого долгое время воздерживались даже по праздникам. После каждого глотка занюхивали ржаным пахучим хлебом и стрелками солёного лука… Начались разговоры за жизнь вперемешку с едой. Сало было с прослойкой – любовинкой. Его нарезали тонкими ломтиками, в середину между ломтиками клали ещё пучок лука и неспешно жевали, слушая, как закипает чайник…

Маркел уже выговорился, а Ларька только приготовился досказывать новости, как вдруг кто-то зашлепал по воде. Охотники насторожились, но всё стихло. Может подранок, контуженный выстрелом, опомнился и забил крыльями, чтобы скрыться за ближайшей кочкой. Ан нет, это уже лиса пришла за своей добычей. Закурили, помолчали и, не говоря ни слова, достали заветную «белую головку». Вот уж теперь, как было заведено по русской традиции охотничьего счастья, требовалось выпить за удачную охоту…

Маркел уже заваривал чай, чтобы перед рассветом хлебнуть душистого крепкого чайку и собираться домой. Заварку всегда готовила жена Маркела – Аграфена, но он называл её ласковым именем Граня-Грушенька, так было заведено в семье. Ещё бабушка Маркела передала ей секрет заварки, зная по запаху, какой травки добавить, каких и сколько сушёных ягод вложить. И уж обязательно сходит на задворки, чтобы нарвать душистой особой мяты.

Насладившись ароматом предутреннего чая, охотники пошли к своей добыче, чтобы выпотрошить уток. Сучком через гузки удалили внутренности, а внутрь натолкали крапивы. Справившись с делом, пошли собрать гильзы да заодно посмотреть – нет ли оставшихся подранков. Освободившись, подладили костер, подбросив сухого коровьего помета, и продолжили разговор. Ларион первым раскрыл щербатый рот, вовлекая в разговор приятеля, и уже не было никакой возможности остановить его в неспешном рассуждении:

– Вот говорят, что каку-то плотину большую удумали строить, канал ажно в Москву поведут, а здесь море будёт.

– А как же с нами-то? А как наши-то деды, которы тут под крестами-то лежат? Или и Их с нами?

– Дак и я думаю, что-то здесь не эдак делается, да уж и по дворам ходят, записывают. В Корчеве-то мужики ни в какую. Не согласны, говорят. А староверы дак и в дом не пускают переписчиков-от.

– Да… Староверы народ, что кремень. У их свои порядки, эти люди сурьёзные. Оне ить не пьют, не курят да и живут справно – работящие, мастеровые. А чё же с нами-то будёт? Може сошлют куды, как на каторгу, а може де тут, поблизости оставят?

Азарт охоты уже утих. Полезли в душу томительные, тягостные сомнения. Как-то невольно переключились на воспоминания последних событий из обихода привычной жизни. Ларион опять заговорил:

– Я ить эти дни ходил сам не свой, всё из рук – не ладится. То с колхозами поначудили, то раскулачивать начали – утобрали всё, что нажито и досталось от отцов. Никто не пикни, кто осмелился возразить – считай пропал, а детишки-то по миру пойдут. Со староверами-то власти хлебнут неприятностев. Люди-то уж и так озлобились. Как дальше жить?

Приятели надолго примолкли. Уже разбежались последние клочья облаков и небо засветилось со стороны Калязина. Ларион слегка передернулся от утреннего ветерка и поднял задремавшего Маркела.

– Слышь, Маркел, – то ли спросил, то ли разбудил друга Ларион, – давай собираться, путь-то долгой.

Часа через два присели передохнуть. Б это время над Талдомскими болотами стали подниматься журавли. Они долго кружили над родным местом, скликая и проверяя: все ли поднялись на крыло. Вожак сделал последний круг, и стая стала выстраиваться в извечный порядок. Клик у журавлей особый, первым зовёт к перекличке вожак. Ему откликаются журавли-отцы, подхватывают клик – журавлихи. Молодые пока помалкивают и стараются поближе держаться матери. И вот уже с каждым взмахом крыла журавлиная песня слышится слабее и слабее. А приятели стояли притихшие и провожали журавлиный клин.

Не успели они проводить прощальным взглядом журавлей, как со стороны Кимр до их чуткого уха долетел по утреннему ветерку дальний стон большого колокола будто бы с высокой колокольни Никольского собора.

– Слышь, Маркел, с чего бы это, ить не благовест, – заметил Ларион, – я ить слышу: не та пауза меж ударами-то. Что-то уж больно тревожно, не случилось ли беды какой?

Чем ближе охотники подходили к своей деревне, тем явственнее и тревожней вещал колокол. И что-то не выбегали за околицу любопытные ребятишки встречать своих деревенских охотников. Первой заторопилась навстречу Аграфена, что-то замахала руками.

– Да чё подеялось-то? Скажи ты хоть толком-то, – уставился на жену Маркел.

Аграфена придавленно запричитала:

– Не знаю, как и сказать-то, а токо приехали из райцентра каки-то уполномоченные да велят всем сначала ружья сдать, а потом начнут описывать всё, что в дому.

– А ружья-то зачем сдавать? – удивился Маркел.

– А я почём знаю, вот и бегу сказать вам, а уж вы сами должны смикитить.

Наутро приятели предстали перед уполномоченным, который расположился в избе-читальне, обложившись бумагами и стопкой газет. С виду он был невысок, моложавый, излишне полноват, лицом брыластый, глаза с прищуром. На приветствие руки не подал и только криво ухмыльнулся:

– Ну, чё без ружей-то пришли? – спросил уполномоченный, отводя взгляд в окно. Первым отозвался Ларион:

– А это по какому праву, пошто ружья-то изымаете?

– Вы, полагаю, грамотные и без меня знаете, что партия и правительство намерены воплотить идею товарища Сталина – построить гигантский канал от Волги до Москвы. Строительство канала позволит обеспечить жителей столицы питьевой водой и расширить возможности водного транспорта для доставки народно-хозяйственных грузов. Во, почитайте, что об этом пишут газеты. Специальным постановлением наркома ВНУДЕЛ нашего земляка товарища Ягоды все жители города Корчевы и ближайшие поселения будут выведены из зоны затопления, а здесь будут располагаться каналоармейцы – строители канала. Теперь, надеюсь, понятно?

– А зачем ружья-то наши понадобились? – недоумевал Ларион.

– Я русским языком сказал, что здесь будут каналоармейцы.

– А зачем же этой армии наши ружья, аль у их своих нету?

– Много будешь спрашивать, не успеешь состариться! А ну марш за ружьями! – повысил голос уполномоченный.

Но охотники не дрогнули. Они степенно встали и неторопливо вышли из помещения. Пока шли вдоль улицы, Ларион стал вспоминать:

– А я ить ёво помню, Маркел!

– Откель же он, по говору-то вроде местный.

– Годов эдак пятнадцать назад, а то и поболе, были мы как-то с отцом на охоте. Собрались бекасов пострелять, да родственников проведать в Малых-то Ручьях. Далёко зашли. Знакомый отца, дед-то Михей, как раз возвращался с Корчевы. Лошадь надо было подковать, да что-то ещё прикупил на базаре, ну и едёт по просёлку-то. Лошадь тянет плохо, устала видать, да и напоить бы надо. Остановился в Негодяеве у крайней-то избы, журавлём достал воды да торбу с овсом повесил лошадёнке. Покуда калякал со знакомым мужиком, мальчишки всё крутились вокруг лошади. Ну поговорили, да разошлись. Тронул Михей лошадь, она вроде бы побойчее пошла. Но не успел и отъехать далеко-то, как оба задних колеса, один за другим, свалились и дед с телегой опрокинулся. Мальчишки в хохот. А дед схватил кнут да за ими, оне бежать. Мы как раз из проулка-то и выходим. Михей кричит: «догонь их, дёржи, дёржи!» Отец и пальнул вверх из ружья-то. Ребяты врассыпную, а один-то потрусоватей, видать, остановился да в слёзы. Как щась помню: соплишки до нижней губы, да губёнки трясутся. Вот по этим-то губам я и признал ёво. Дед Михей-то в сердцах хотел ёво кнутом-от, да отец заступился: «Ладно, дед, он и так перепугался, може и в штаны напустил!»