Читать книгу: «Декамерон 1914», страница 3

Вечер первый

Пети-жё.

Рай с сюрпризами

Из беспамятства меня вырвал женский голос, звеневший в коридоре:

– Господа, господа! Прошу всех спуститься в залу! Тут возникла великолепная идея! Господа!..

С трудом я из каких-то околупков восстановил в памяти то, что со мной произошло, лишь затем с превеликим трудом открыл глаза, но было совсем темно, только из-под двери пробивалась полоска света. Как это ни странно, рука моя почти сразу ухватила шнурок электрического выключателя.

Когда зажегся свет, я с удивлением обнаружил, что лежу на кровати в собственном нумере, стало быть, кто-то перетащил меня сюда и даже, уложив, заботливо снял с меня пиджак и штиблеты. Я взглянул на часы. Время приближалось к одиннадцати вечера, значит, я находился в беспамятстве не менее семи часов. Голова гудела страшно. На затылке я нащупал основательную шишку.

Тут раздался стук в мою дверь, и теперь я узнал голос госпожи Евгеньевой:

– Петр Аристархович, ну спускайтесь же, спускайтесь вниз! Ей-богу, не пожалеете!..

…………………………………………………………………<…> на нетвердых ногах спустившись по лестнице в гостиную. Здесь уже собрались все остальные постояльцы, присутствовала и хозяйка пансионата, княгиня Ахвледиани.

– Петр Аристархович, наконец-то! – воскликнула госпожа Евгеньева (декольте ее вечернего платья было много глубже, чем то, что я видел утром). – Теперь, когда все наконец в сборе…

– А я звала вас и на five o'clock, и на ужин, – сказала мне княгиня Ахвледиани, – но отчего-то вы не отзывались.

– Да, да, устал, признаться, с дороги, – пробормотал я.

Госпожа Евгеньева нетерпеливо продолжала свое:

– Послушайте, что мы тут с княгиней и с Оленькой Дробышевской придумали, чтобы нам всем не околеть от скуки, пока нас там раскапывают! Предлагается принять участие в забавной игре… Как вы, Ольга Михайловна, это назвали?

– Пети жё⁹, – подсказала госпожа Дробышевская.

– Да, да, именно так!

– Это что же, – поморщился профессор Финикуиди, – каждому всякие гадости про себя рассказывать, как, помнится, в романе у господина Достоевского?

– Ах, ну зачем же непременно гадости?! Просто забавные истории из своей жизни. Только, ради Бога, не про покойников и не про пальцы всякие оторванные, – игриво погрозила Евгеньева генералу.

– Скорее – как в «Декамероне» у Боккаччо, – вставила Дробышевская.

– Как же-с! Читали. – Генерал хмыкнул в усы. – Дьявола в ад, и все такое… М-да, презабавная, презабавная книженция.

Евгеньева снова погрозила ему пальчиком:

– Ну-ну, ваше превосходительство, уж не до такой, конечно, степени, как в той новелле про дьявола. Но главное вы уловили верно: в каждой истории непременно должна быть l'amour, обязательно l’amour, без этого история не принимается. Всякий вечер собираемся в этой зале, и тот, кому выпадет фант, рассказывает свою историю, непременно из собственной жизни!..

– И как же прикажете вот так вот разоблачаться, когда тут и дамы, и вон даже – почти что дитя? – он кивнул в сторону юной Ми.

– Я не дитя! – вскинулась та. – Поверьте, я уже многое видела в этой жизни.

Прозвучало настолько забавно, что мало кто смог удержаться от улыбки.

– Вот видите, никто из дам не возражает, – сказала княгиня Ахвледиани.

– И потом, – добавила Дробышевская, – мы все в скором времени (надеюсь) отсюда разъедемся и мало вероятности, что когда-либо еще в жизни пересечемся. Мне кажется, это может способствовать большей раскованности.

– Хм, пожалуй что… – согласился с ней господин Васюков. – Только сразу так и не сообразишь, что рассказывать…

– Зачем же сразу? Тот, кому выпадет фант, получит сутки на размышления. Амалия Фридриховна, нужен какой-нибудь картуз.

– Да-да… Абдуллайка! – позвала княгиня. – Неси сюда свой картуз.

– А я пока, позвольте, приготовлю фанты, – сказала Евгеньева.

Она отошла к окну и принялась разрезать маникюрными ножничками лист бумаги на квадратики.

Я вглядывался в лица присутствующих в зале. Кто-то из них не столь давно саданул меня чем-то увесистым по голове; кроме того, этот «кто-то» знал, что я учинил обыск в чужом нумере, и я пытался угадать, кто же это из собравшихся тут…

Нет, понять это было решительно невозможно!..

И еще я думал: зачем господину Кокандову понадобилась «адская машина», кто он вообще такой?..

Кокандов стоял с невозмутимым видом – по крайней мере, едва ли он знал об учиненном мною обыске.

И снова чудилось, что змея где-то рядом притаенно шуршит…

– Ну вот, все готово, – сказала Евгеньева, насыпая свернутые фанты в Абдуллайкин картуз. – Прошу, господа, тяните по очереди!

Первым, позадержав дыхание, вытащил фант Петров.

– Пусто! – развернув фант, с преизрядным облегчением выдохнул он.

Далее последовала моя очередь. Я с опаской взял фант. Пока что это пети-жё казалось мне затеей довольно сомнительной.

По счастью, фант мне выпал тоже пустой.

– Недолет… Недолет… – комментировал все это генерал Белозерцев.

Третьим тянул фант господин Васюков.

– А вот это – вилка! – сказал генерал, заглянув ему через плечо.

– Да… – смущенно проговорил Васюков. – Я, стало быть, первый… Но я… право же… Совершенно не представляю…

– Вот и подумайте хорошенько, – сказала ему Евгеньева, – до завтрашнего вечера у вас достаточно времени. Не бывает, чтобы в жизни у солидного мужчины не нашлось чего-нибудь такого.

– Хорошо, я подумаю, сударыня, – пообещал Васюков.

– Вот и славно!.. На сем пока и прервемся… До завтра, господа!

Только по возвращении в свой нумер я осознал, сколь неуместным будет это пети-жё поблизости с лежащим в леднике покойником… В добавок – по соседству с адской машиной; вдобавок – когда знаешь, что кто-то из здешних постояльцев недавно оглоушил тебя чем-то увесистым.

Улегшись, я стал думать, чем займу себя завтрашним днем. Тот молодой судебный следователь то и дело впрыгивал в меня и уговаривал заняться расследованием и убийства, и всех странностей, скопившихся в странном воздухе этого пансионата.

Впрочем, никакого толкового плана действий юнец-следователь предложить покамест не мог, а накопившаяся усталость не давала и седовласому прокурору что-либо подсказать этому юнцу. Да и шишка, образовавшаяся на голове у его превосходительства господина прокурора теперь болела нещадно, заглушая даже гномов, подбиравшихся к нутру.

Я принял пилюлю. Гномов она заглушила, но против боли в затылке оказалась бессильна, так что пришлось принимать еще и снотворное, и только после этого мне кое-как удалось уснуть. Сквозь сон мерещилось: снова змея шуршит где-то рядом…

Разбудил меня среди ночи грохот, донесшийся со стороны лестницы – явно кто-то по ней скатился вниз. Вслед за тем послышался мужской голос:

– Черт!.. Да что вы себе позволяете?!.. Вы с ума сошли!..

После чего снова все стихло, но уснуть мне теперь уже более так и не удалось до самого утра.

Да, по всему, этот «Парадиз», то бишь «Рай», был со своими сюрпризами!

* * *

Телеграммы¹⁰

ТАЙНОМУ СОВЕТНИКУ ОСИПОВУ

СРОЧНО

СЕКРЕТНО

В СОСТОЯВШЕМСЯ ВЧЕРА ТЕЛЕФОННОМ РАЗГОВОРЕ РОТМИСТР СИПЯГО СООБЩИЛ ЗПТ ЧТО ЗПТ ПОМИМО ЕГО ОСНОВНОГО ЗАДАНИЯ ЗПТ ВСТРЕЧИ С ПИЛИГРИМОМ ЗПТ ЗИГФРИД ИМ ТАКЖЕ ОБНАРУЖЕН

НО В СВЯЗИ СО СХОДОМ ГОРНОГО ЛЕДНИКА РОТМИСТР ОТРЕЗАНЫ ЗПТ ОТЧЕГО ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ ОПЕРАЦИИ ГАМАЮН ПОКА НЕВОЗМОЖНО

УТРОМ ЗПТ ПОКА БЫЛА ТЕЛЕФОННАЯ СВЯЗЬ ЗПТ НЕ ИМЕЛ ОТ СИПЯГИ НИКАКИХ ВЕСТЕЙ

ПРОБИТЬСЯ СКВОЗЬ ЛЕДНИК В ТЕЧЕНИЕ БЛИЖАЙШЕЙ НЕДЕЛИ ЕДВА ЛИ УДАСТСЯ

ОСТАЕТСЯ НАДЯТЬСЯ ЗПТ ЧТО СИПЯГО В СИЛУ ЕГО ОПЫТА САМ СУМЕЕТ ПРИНЯТЬ НАДЛЕЖАЩЕЕ РЕШЕНИЕ

НАЧАЛЬНИК СЕВЕРО-КАВКАЗСКОГО

ОТДЕЛЕНИЯ ЖАНДАРМСКИЙ РОТМИСТР

БУРМАСОВ

– – –

РОТМИСТРУ БУРМАСОВУ

СЕКРЕТНО

НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ ЗПТ СИПЯГО СПРАВИТСЯ САМ

ОСИПОВ

– – –

Из газеты «Губернские новости»¹¹

Как уже сообщалось в нашем предыдущем выпуске, второго дня полиция захватила притон с малолетними рабынями.

Изловленный как хозяин притона некий г-н Жучков, как выяснилось, в действительности хозяином не являлся, он лишь выполнял чьи-то указания. То же относится и к его супруге, г-же Жучковой.

Оба они, а также двое охранников и их подручных по борделю, были задержаны и на время следствия расселены по разным камерам тюрьмы предварительного заключения.

Увы, всех четверых наутро нашли мертвыми, с явными следами насильственной смерти. Не станем сообщать всех ужасающих подробностей; обмолвимся лишь, что г-на Жучкова нашли с камнем во рту, вбитом ему в самое горло. Другие смерти – того ужаснее.

Отчего-то на стене камеры, в которой нашел свою смерть г-н Жучков, на стене было сажей начертано по-немецки слово «Stein» (камень), от чего тот, собственно, и принял смерть.

Истинный хозяин притона, на коего работал г-н Жучков, разыскивается, но, как мы полагаем, едва ли когда-либо будет изловлен.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Проделки Беяз Шаулы. – «Пулемет-

хреномет» и «революция-хренолюция». – Новые сюрпризы.

Завтрак, как и обед давешний, происходил за table d'hot¹². Хозяйка, Амалия Фридриховна, завтракала вместе с гостями, а из постояльцев пансионата по какой-то причине отсутствовал только инженер, господин Шумский.

– Дуня! – позвала княгиня.

Девушка немедля явилась на зов.

– Дуня, – строго спросила княгиня, – ты господина инженера случаем не забыла пригласить?

– Как же! Три раза к ним стучалась! Должно, спят очень крепко.

– Что ж, оставь для него жульен, потом еще раз подогреешь.

– Так жульен никак нельзя ж подогревать по второму разу, Амалия Фридриховна, спортится он.

– Да, пожалуй… Ладно, ничего не поделаешь, будет есть холодный, сам виноват.

– И весьма, весьма пожалеет, – вставил купец Грыжеедов, как раз в этот момент с наслаждением поглощая грибной жульен. – Сейчас, пока он теплый, вкус – преотменнейший! Давненько такого не едал! Премного благодарен, Амалия Фридриховна.

Княгиня, довольная, кивнула:

– Да, Лизавета у меня отличная стряпуха. За что и плачу ей, как повару в первоклассной ресторации.

Гости наперебой принялись нахваливать и жульен, и прочую снедь, я же, вспомнив о звуках, донесшихся до меня ночью, все внимательнее приглядывался теперь к нашему молчуну-учителю, господину Петрову. Он пользовался лишь вилкой, держа ее в правой руке, поскольку ладонью другой руки все время прикрывал левую сторону лица, но когда он, на какой-то миг забывшись, чуть сдвинул ладонь, я увидел, что эта часть лица у него изрядно распухла, а под левым глазом образовался основательный синяк.

Господин Львовский тоже заметил у него это украшение и по природной то ли глупости, то ли простоте, то ли бестактности воскликнул:

– Батюшки! Сергей Сергеич, да что ж с вами такое приключилось?! У вас же, право, под глазом натуральнейший… как бы это?..

– Фингал, – подсказала Ми.

– Да тут такая история… – пробормотал тот. – Нынче что-то не спалось, спускался ночью по лестнице, хотел свежим воздухом подышать, да по неловкости и сверзился. Все ступеньки пересчитал – вот оно и…

Прежде я лишь однажды слышал его голос, оттого тогда, ночью, и не узнал. Теперь не сомневался – то был он!

– Теперь вот и рука болит, и ребра, – добавил Петров.

– Не знаю, как начет руки и ребер, – прошептал мне на ухо сидевший рядом Кляпов, – но фингал такой получается вовсе не от ступенек, а исключительно от рукоприложения, это уж поверьте мне.

Да, его правота не вызывала у меня сомнений.

– Как же так получилось? – не унимался Львовский. – Лестница тут всегда освещена, а ступени широкие. – Экий вы, ей-Богу, голубчик, не осторожный!

Во мне настолько взыграло любопытство, что в бестактности я даже перещеголял господина Львовского. Произнес:

– Да, я слышал спросонья, как вы навернулись. Еще удивился – кого это вы там обругать изволили? Оказывается – их, ступеньки! И поделом!

– И это совершенно не лишено смысла, – вступила в разговор Дробышевская. – В каждом предмете, даже в лестнице, прячутся мистические силы, иногда добре, а иногда, как в данном случае, весьма злокозненные. Мир полон самых разнх дỳхов, иногда весьма не дружественных к нам, уверяю вас, господа. Просто не всем дано это узреть.

Петров зарделся – трудно сказать, от чего более, от своего столь явного вранья или от столь абсурдного объяснения. Он проговорил:

– Вы, возможно, правы, но в данном случае… Просто мне показалось, что кто-то толкнул меня в спину. Но потом, придя в себя, увидел, что там – никого.

И тут вдруг Дуня подала голос:

– Это он шутки шуткует, он колобродит! Точно говорю, – он!

– Что за глупости? Кто – «он»? – спросила княгиня.

– Он! Этот бес! Абдулла называет: Шаула.

– По-татарски – «призрак», – пояснил генерал Белозерцев. – Я по-ихнему, по-татарски, еще с Геок-Тепа малость понимаю.

Дуня подтвердила:

– Вот-вот! Абдулла говорил: Беяз Шаула. Белый Призрак, то есть.

Когда-то судебный следователь Лежебоко учил меня, что мелкие подробности способны помочь изобличить любую нечистую силу. Сейчас, кажется, настал соответствующий момент. Увидев, что Петров близоруко щурится, я вспомнил, что вчера на нем были весьма приметные очки с толстой костяной оправой. Наверняка, тот Шаула, что саданул ему в глаз, и сломал эти очки. Но тогда, коли это все же не призрак, а человек, он неминуемо должен был поранить себе рук.

Я внимательно осмотрел руки всех сидевших за столом, но никаких следов ни у кого из них на руках не обнаружил.

Неужто и впрямь призрак?.. Вздор, конечно!..

Тем временем Дуня продолжала поминать этого самого Шаулу.

– Ах, опять все те же глупости… – вздохнула госпожа Ахвледиани. Затем пояснила для остальных: – Видите ли, у здешних детей гор существует такое поверье: дескать, когда сходит этот ледник, просыпается спавший досель под ним этот самый Беяз Шаула и творит свои проказы. – И укорила горничную: –Ты бы хоть, Дуняша, избавила нас от этих глупостей, ей-Богу.

Та вспыхнула:

– «Глупостей»?! А гребень мой – тоже, выходит, глупость, да?!

– Что еще за такой гребень? При чем тут?…

– А притом!.. Я хотела вам после рассказать, но раз уж так… Вот он, полюбуйтесь! – С этими словами она достала из кармана своего передника гребень для держания волос, украшенный разноцветными стекляшками. – Это «глупость», или что?!

– Ну гребень – и что с того?

– Да вы смотрите, что с ним сотворили! Абдулла сказал – теперь не поправишь, зубчики сломаются.

И тут я увидел, что два его медных зубца отогнуты, и вместе они напоминают некую конструкцию, подобную которой я, будучи судебным следователем, видывал не раз у N-ских воров, а именно – весьма умело сотворенную отмычку для замков. К слову сказать, изловленный у нас, в N., вор-домушник по кличке Ноздря однажды во время допроса даже в подробностях объяснил мне, как этой штукой пользоваться.

– Подумаешь! – сказала княгиня. – Ну наступил кто-нибудь невзначай на твой гребешок.

– Да?! А кто его из прически вынул по-незаметному? Он у меня завсегда крепко сидит в волосах.

– Да кому он нужен? Ему цена-то три копейки.

– Ну, положим, не три, а все семьдесят пять, три четверти рубля; для меня деньги немалые, десятая часть жалования, как-никак.

– Ладно. Но если кто-то и позарился, то откуда он снова у тебя?

– То-то и оно! Абдулла нашел возле лéдника.

– Сама же там, наверно, и обронила. А кто-то потом наступил.

– Да не была, не была я вчера вечером возле этого лéдника! Когда гости стали расходиться, сразу пошла к себе наверх. Здесь, в зале, он был еще на мне, а вернулась к себе – нет его! А мимо лéдника этого я вообще нынче не хожу, боюсь я до жути покойников, это уж Абдулла там нынче утром проходил. Он сказал: точно – это Беяз Шаула абекай. «Наколдовал», то есть. А кто бы еще? Люди–то здесь все – приличные.

«Да уж, приличней некуда», – подумал я, вспомнив про шишку на своей голове. Да и жертва кого-то из «приличных людей», ротмистр Сипяга, уже третий день лежал, не отпетый, совсем поблизости. Если прибавить к этому нынешний вид господина Петрова и обнаруженную мною адскую машину, то трудно сыскать публику более порядочную, чем та, что собралась здесь!

Дуня стряхнула набухшую слезинку.

– Что плачешь, глупая? – спросила княгиня. – Если нет другого горя, кроме как эти твои семьдесят пять копеек, то я тебе, так и быть, возмещу.

– Благодарю, конечно, но я – не по деньгам… Просто замуж теперь не возьмут, а у меня уж третий десяток – к середине.

– Отчего ж не возьмут, из-за заколки, что ли?

– Вот вы потешаетесь, барыня, – сквозь слезы сказала Дуня, – а Абдулла мне говорил…

– И что же он говорил такого?

– Говорил, что этот Беяз Шаула – он не зря у девушек вещи ворует. Это значит, что он ее себе в невесты облюбовал. А коли так – он теперь никому подступиться не даст.

– Тоже Абдуллайка сказал? Боже правый, глупости какие!

– И вовсе даже не глупости! Он рассказывал… У них в ауле такое было шестьдесят лет назад; тоже тогда лавина с гор сошла, и Беяз Шаула проснулся. Тогда у одной девушки вещи начали пропадать, а потом все, кто к ней сватался, помирали: кто от болезни какой-нибудь помрет, кто вдруг с обрыва сверзится…

– …а кто – с лестницы… – по-жеребячьи гыгыкнул господин Львовский.

После его слов все как-то машинально перевели взоры на красного, как вареный рак, опустившего глаза Петрова.

Повисшую тишину снова нарушил господин Львовский.

– Кстати, господа, – сказал он, – в моей комнате, кажется, тоже какой-то… как его там?.. Беяз Шаула (гы-гы!) побывал. Вот, посмотрите-ка. – С этими словами он достал из кармана какой-то темный стеклянный бутылек.

– Что это? – спросила княгиня.

– Не могу знать, ибо, даю слово – сей предмет не мой, и как он очутился у меня, я ведать не ведаю. Тут на нем что-то написано, но… я не могу понять.

– Дайте-ка сюда, – попросил профессор Финикуиди и прочел: – Оculus guttis. Что означает всего-навсего – капли для глаз.

– С роду ничем подобным не пользовался! – воскликнул Львовский. – С глазами у меня, тьфу-тьфу, все в полном порядке.

– К тому же флакон пуст, – сказал Финикуиди.

– Где вы это нашли? – спросил я.

– Представьте себе, в кармане собственного пиджака. Вот этого самого. Утром стал надевать, а там, в кармане, что-то… Я этот пиджак в последний раз только позавчера надевал, в тот день, когда несчастный господин Сипяго… – Он примолк.

– Да, мы еще мало знаем о мире темных сил, – изрекла многознающая госпожа Дробышевская, а настроенная более практично госпожа Евгеньева сказала:

– При известной ловкости рук кто-то мог вам и на ходу положить. Вы могли и не заметить, когда вечером разоблачались, не так ли?

– В сущности, вполне мог, в тот вечер, признаться, вина выпил с господином Шумским. Но если кто-то подсунул – то, спрашивается, зачем?

– Ну а вы-то как полагаете?

– Да, собственно, ничего я даже и не полагаю. Вот, думаю, господин профессор определит, что там было, для того и прихватил с собой. Вы ведь, кажется, химик, профессор? – обратился он к Финикуиди.

– Ну-ка, попробуем, – сказал профессор. – Дайте-ка сюда… Вообще-то для определения нужны колбы, реактивы; но… можно и проще… – С этими словами он взял со стола уксус, накапал немного во флакон, встряхнул его, затем произнес: – М-да, тут было все что угодно, но точно не глазные капли. Как мне не хватает моей химической лаборатории!

– Уж случаем не яд ли?! – испугалась госпожа Евгеньева и отодвинула от себя подальше бокал с минеральной водой.

Купец Грыжеедов, уже было собиравшийся запить сельтерской водой проглоченный ломоть осетрины, тоже поставил на место свой бокал. У остальных вид был такой, точно увидели проползающую змею.

Профессор не стал никого успокаивать.

– Не знаю, не знаю… – проговорил он. – Была б лаборатория – тогда бы… В здешних условиях не могу даже сделать пробы на заурядный арсеникум?

– На что-с? – насторожился Грыжеедов.

– На арсеникум, в быту называемый мышьяком.

– Дуня! – прервала его рассуждения Амалия Фридриховна. – Ты чем мышей травишь? Этим самым… арсеникумом?

– Мне такое и повторить-то.. Не-е, я их – порошком. Я его в аптеке в прошлом годе покупала. Да уж давно и не травила – с первого же разу мыши передохли все…

Тем временем профессор, чиркнув спичкой, стал нагревать флакон.

– Нет, во всяком случае, не арсеникум, – наконец заключил он.

Более, однако, никто из присутствующих не прикоснулся ни к еде, ни к питью.

– Так ты говоришь, инженер Шумский никак не отозвался на стук? – настороженно спросила княгиня горничную.

Та лишь покачала головой.

На какое-то время над столом повисла напряженная тишина.

– Иди постучи погромче, – приказала Амалия Фридриховна. – А если не отзовется – что ж, тогда будем ломать дверь.

И в этот самый момент…

– А вот и я! – послышался из темной прихожей разбитной голос, как у циркового гаера. – Прошу вели… вилле… великодушно простить за опоздание…

С этими словами в гостиную вступил никто иной, как господин Шумский. И хотя он едва передвигал ноги, но был вполне себе жив и даже здоров, если не считать того, что был он, совершенно очевидно, пьян, причем пьян что называется до чертиков.

– Дает инженер! В стельку наклюкался! – резюмировала его появление Ми

– Мне пок-казалось, вы тут что-то хотели л-ломать? – обрушившись в кресло, спросил Шумский. – Это вполне даже можно! Только чур, я командую, п-поскольку я – инженер! Итак, что л-ломать будем, господа? Л-ломать – дело хорошее. Ломать – не строить!

Ему долго объясняли, что ничего, слава Богу, ломать уже не надобно, а он все хорохорился и рвался в бой, с трудом удалось его угомонить и усадить в кресло. Но вообще-то все искренне радовались его появлению, ибо это и впрямь было первое радостное событие за все утро.

– – —

…………………………………………………………………………………………………….

…………………………………………………………………<…> мы же с профессором Финикуиди тем временем играли в шахматы. Семипалатников, Грыжеедов, Кокандов и Львовский, стоя по сторонам, наблюдали за нашей игрой. Инженер Шумский похрапывал, лежа там же, в гостиной, на кушетке.

Вообще-то я играю весьма недурственно, однако тут мысли мои витали где-то на отдалении, я допускал одну промашку за другой, и наконец профессор, объявив мне шах, сказал:

– М-да, в такой позиции господин Ласкер на вашем месте, пожалуй, уже сдался бы.

– Да, да, сдаюсь, – поспешил согласиться я.

– Еще одну партию?

– Как-нибудь в другой раз, нынче я, право, как-то не в форме.

– Понимаю, – кивнул профессор. – Я, знаете ли, тоже чувствую себя не в своей тарелке после случившегося, все думаю…

– О призраке этом?.. Как бишь его, черт?!..

– Вот уж в мыслях не было держать в голове! Призраки, как известно, – объекты, в природе не существующие, посему и раздумывать о них – пустое… На душе, однако, тревожно, правда, по совсем иной причине.

– По какой же? – полюбопытствовал Кокандов.

– Да тревожно и зыбко нынче все на планиде нашей, крутящейся в мироздании. При нашей нынешней оторванности от мира, остается лишь гадать, что там… – он махнул рукой на пейзаж за окном, – что там сейчас происходит. Неспокойно, ох, неспокойно вступаем мы в завершение Эры Рыб!..

Грыжеедов прокашлялся, затем сказал:

– Осмелюсь вставить… Вы, конечно, человек университетский, не мне чета, касательно ваших «эр» ничего не смыслю, могу опираться лишь на здравое чувство. Так вот, оно мне говорит: ничего там плохого не происходит, и движемся мы исключительно к лучшему.

– О да! Все к лучшему в этом лучшем из миров! – иронически отозвался профессор. – Вы мне напоминаете господина Панглоса¹³.

– Виноват, с этим господином не знаком-с, но если бы он при мне произнес эти слова, то я не стал бы ему возражать. Видит Господь – хоть мы и наша матушка Россия в достатке натерпелись уже всяческого, но теперь притихло все на долгое-долгое время, и в обозримом будущем не ждут нас ни войны, ни эти, ну их к лешему, революции.

– Да, бытует и подобное мнение, – кивнул Финикуиди. – Профессор Менделеев из Петербурга… мы с ним как раз на эту тему беседовали незадолго до его смерти… так вот, он даже, знаете ли, прогноз составил на случай столь благоприятного развития. По его подсчетам, в этом случае к началу Эры Водолея, лет, стало быть, менее, чем через сто, население нашего отечества превысит миллиард (каково?!), а по промышленному производству мы превзойдем не то что какие-то там Североамериканские штаты, но даже Францию, и даже самою Великобританию.

Грыжеедов воскликнул:

– А что! И переплюнем, непременно переплюнем! Верю я в нашу Россию-матушку! Да Россия, если ей только не мешать…

Господин Семипалатников улыбнулся своей надменной улыбкой – трудно определить, то ли в знак согласия с этими словами, то ли внутренне отторгая их, а Финикуиди сказал:

– Вот и покойный профессор Менделеев тоже верил, да и подсчеты его были, в сущности, верны… Коли бы только не одно маленькое «если»: если до тех пор не случится ни войн, ни революций, то есть если вас, Прохор Васильевич, не обманывает ваш достохвальный оптимизм. Кстати, на чем сей оптимизм у вас зиждется, любопытно было бы знать.

– Вы о чем конкреКтно, о войнах или же о революциях?

– «КонкреКтно» – о революциях, – по-прежнему глядя на него с насмешкой, пояснил Семипалатников.

– Да очень просто! Натерпелись уже! Будет! «Довольно!» – сказала Россия! Только-только начинаем жить по-правильному, это после реформы покойного Петра Аркадьевича¹⁴ даже в глухих деревнях понимают: возьмись за дело – и без всяких революций будет дадено тебе всё. Хоть бы взять к примеру (уж простите великодушно) вашего покорного слугу… Я ведь в девятьсот седьмом годе с десятка пирожков в день начинал, продавал их по деньге¹⁵ за штукую, за вычетом расходов, две с половиной копейки был весь мой навар в день. Только я эти копеечки не пропивал, не проедал, а пускал дальше в дело, – и что? Уже через месяц продавал по сотне в день. А через год про пирожки «От Жерома» знала уж вся Губерния!

– От… простите… кого?.. – не понял Львовский.

– Ну это я так назвал. Сами понимаете: для благозвучности.

Конечно, Львовский, по природной глупости, не смог промолчать.

– Да, – сказал он, – пирожки «От Грыжеедова» – это бы оно как-то… – И, поймав на себе укоризненные взгляды, стушевался: – Нет, это я так… Ровно ничего не имея в виду…

– Ничего-с. Мне и самому порой бывает забавно… Да, так вóт: третью гильдию себе приобрел; а сейчас, когда по шести губерниям мои пирожки пошли, – уже вторую. Теперь думаю первую гильдию приобрести и тогда открыть производство и в Берлине, и в Праге, и в Вене¹⁶, уже имеются на сей счет кое-какие договоренности… То есть это я к тому, что каждый так может; так к чему же, я вас спрашиваю, какие-то там революции? Господа революционисты, я слыхал, о счастье народном пекутся; ну так вот он, счастье, бери его голыми руками!

– Ну, если счастье одними пирожками мерить… – начал было Кокандов, но профессор перебил его:

– Ладно, с революциями, положим, разобрались; ну а войн почему не будет, тоже любопытно было бы знать.

– Да потому что невозможны они нынче, войны!

– Вот как? Всегда были возможны, а теперь видите ли, – невозможны! Извольте-ка пояснить.

– Пожалуйте… Я, правда, человек не военный, но с господами офицерами вожу дружбу, и вот что мне сказал один подполковник, командующий батальоном. Теперь, с появлением пулемета, войны решительно лишены всяческого разумного смысла. Посудите сами: на каждый батальон полагается два пулемета, стало быть, по восемь пулеметов на полк, на дивизию – еще в три-четыре раза больше. А даже один! – слышите, один! – пулемет способен из окопа за минуту посечь сотню наступающих! А сколько минут требуется для наступления?.. То-то! Перемножим все на все, и выйдет, что через двадцать минут целой дивизии как не было! И какие, скажите мне, могут быть войны при таком подсчете?

Тут вмешался генерал Белозерцев, стоявший в этот миг позади меня.

– Умен ваш подполковник, – сказал он. – Да-с, умен, с этим не поспоришь! И считает он, видно, хорошо столбиком. Только вот что я, старый вояка, вам, господа, скажу: войны – они не от смысла происходят и не от столбиков, и вообще не от разума. А происходят они от дурости людской и от амбиций немереных. Ну а дурость – ее никогда и никакими пулеметами не истребишь и никакими столбиками не посчитаешь. На том наше военное сословие и держится, иначе давно бы род людской разогнал нас, дармоедов; а вот же, канальи, все еще таки существуем!.. Что же касательно пулемета… Да, видел я его в деле, машина, подтвержу, основательная. И в подсчетах ваш подполковник, должно, не ошибся, только вот чтó сие означает? Лишь одно: что поляжет солдатỳшек бравых ребятỳшек великое множество, ничего более.

Я спросил:

– Так что же, по-вашему мнению, война в близком времени все-таки будет?

– А это уж – все равно что сегодня, во вторник, задаваться вопросом, будет ли когда-либо пятница. Нет, не завтра, – но всенепременно настанет! То же и с войной. Ибо она – в дурьей человеческой природе, а как известно, против природы, пардон, не попрешь. Ну а там, где война, – там и голод, и чума, и революция, все, то есть, ангелы Апокалипсиса. Уж поверьте, не запозднятся!.. А вы говорите – пулемет…

– Пулемет-хреномет!.. Революция-хренолюция!.. – подал голос с кушетки на миг проснувшийся Шумский. – Лучше скажите, никто ли не желает доброго французского коньячка? – Он извлек из-за пазухи флягу, однако тут же на лице его изобразилось разочарование. – Увы, пусто, господа, так что – my apologies¹⁷…

Все, кроме генерала, заулыбались, тот же сказал с печалью в голосе:

– Спите, спите, мон шер, завтра всего лишь среда, до пятницы еще далеко, – и после этих его слов зависла тревожная тишина.

Но кто бы из присутствующих знал, что даже его превосходительство был настроен чересчур оптимистично, что его фигуральная пятница уже наступила, ибо примерно в эту самую минуту уже прогремел тот самый роковой выстрел в боснийском Сараеве, и все наши разговоры показались бы нелепыми для любого, кто не был, подобно нам, отрезан от остального мира, уже начинавшего свое падение в бездну…

Должно быть, глупость – все же лучшее лекарство от тяжких дум. Господин Львовский первым вывел все на веселую ноту.

– Посмотрите, посмотрите-ка на господина Васюкова! – шепнул он. – Как он гоголем выхаживает! Прямо Наполеон перед Ватерлоо!

Тот, явно ничего не замечая вокруг, действительно чем-то похожий на Наполеона, расхаживал взад и вперед в другом конце гостиной и при этом явно вел какой-то неслышный разговор с самим собой, ибо он то удовлетворенно кивал самому себе головой, то вдруг приостанавливался, мучительно раздумывая над каким-то мучительным вопросом.

Львовский все так же шепотом пояснил:

– Это он к нынешнему пети-жё готовится. Интересно, интересно, что нас сегодня вечером ждет!..

Дамы тоже уже собрались в гостиной и, поглядывая на шагистику Васюкова, тоже с очевидным нетерпением ожидали начала игры.

Между тем, гномы уже начинали подбираться к моему нутру, и мне необходимо было очередной таблеткой подавить их кровожадность.

Впрочем, тут мне в голову пришла одна мысль. Все, кроме прислуги, собрались в зале, и этим грех было не воспользоваться.