Читать книгу: «Двинулись земли низы. Том 2. Индустриализация», страница 6

За кордоном (продолжение)

Как я уже говорил, оба моих героя порознь рассказали о своей поездке в книге «Люди Сталинградского тракторного», а Илья Шейнман, кроме того, написал целую книгу с названием «Что я видел в Америке. Что я сделал в СССР», изданную в 1934 году.

Бесценный источник, между прочим!

И даже не столько об Америке накануне Великой Депрессии. Для меня гораздо интереснее оказалась вторая часть книги – о попытках Ильи Борисовича применить полученные в США знания на Сталинградском тракторном. Очень мало я видел столь же откровенных рассказов о том, как в Советском Союзе делалась индустриализация. Но об этом чуть позже.

А пока – о поездке в Америку.

Что меня искренне удивляло при чтении рассказов выпускников МГА о зарубежных стажировках – это практически полное отсутствие официоза и скучного идеологического занудства. А ведь их писал правоверный коммунист, кровью заплативший за свои убеждения.

Василий Кузьмин совершенно точно видел в своей жизни столько, что не дай бог нам хотя бы краешком соприкоснуться с тем адом, что он прошел. Но этого совершенно не чувствуется в тексте!

И его, и Шейнмана записки дадут изрядную фору сочинениям сегодняшних тревел-блогеров. И по умению изложить свои впечатления, и по уверенности в том, что жизнь прекрасна, а будущее – светло, да и по неповторимому чувству юмора – тоже.

Впрочем, судите сами. Вот небольшие выдержки из отчета о поездке Василия Кузьмина, на момент публикации мемуаров – заместителя главного металлурга Сталинградского тракторного завода (на снимке слева).

Английского языка мы не знали. Правда, начальник строительства В.И. Иванов заставлял нас изучать английский и сам ходил с нами заниматься. «Это вам здорово там пригодится». – говорил он. Выехали мы в Америку 1 ноября 1929 года и в автобусе отправились из Нью-Йорка в Пифия Иллинойс на завод «Катерпиллар-Компани».

Мы впервые увидели Америку из окна тряского автобуса. Дороги проходили вдоль огороженных проволокой участков земли, милю ферм и городов. В сумерки второго дня мы прибыли в город; на противоположной стороне реки Иллинойс был завод «Катерпиллар».

Первый раз мы подошли к заводу пешком, молча обошли его кругом, но войти в контору почему-то смалодушничали.

– Чего ж ты?..—спросил я товарища.

– Знаешь что, – неожиданно предложил он, – подъедем на автомобиле к конторе, это имеет больше веса, чем когда подходишь просто так, пешком.

Второй раз мы подъехали к конторе завода на автомобиле и смело вошли в подъезд. В главной конторе нас представили инженеру Адамсу, который говорил по-русски и после оказывал нам большие услуги.

В наше распоряжение был дан заводский архив, мы накинулись на сосредоточенное в нем богатство, на чертежи и фотографии оборудования и эскизы технологического процесса. Я интересовался оборудованием термопечей и обнаружил синьки чертежей этих печей в трех экземплярах.

Это был богатый материал! Меня интересовала термическая обработка, которая должна улучшить качество стальных изделий, подвергающихся различной тепловой обработке в специальных печах. Термообработка для нас дело новое. Старая Россия имела чрезвычайно захудалые термические мастерские с допотопным оборудованием без контрольного режима. Обычно режим определялся мастерами на-глазок, и даже профессор Минкевич в Горном учил нас ориентироваться по цвету каления: вишнево-красный цвет – это приблизительно значит 800 градусов, светло-красный – 900 и т. д. В Америке я впервые увидал абсолютно механизированное оборудование, гарантирующее безошибочный режим.

Я увидел и запомнил такую массу «мелочей» производственного процесса, которые достигаются большой технической культурой. Заводские лаборатории для скорых анализов находятся тут же в цехе и дают быстрый и точный ответ на любой вопрос, возникший в процессе производства. К деталям относятся бережно; шестерни, например, висят, как гроздья, на специальных штырях, чтобы они не бились друг о друга. Впервые я увидел автоматические цементационные печи. Ничего подобного я раньше не видал!

На все, что нам ни попадалось в цехах завода, мы набрасывались с жадностью. По вечерам нас навещал Адамс. Он страдал одной неискоренимой страстью: любил играть на трубе! Но я привык к его душераздирающим музыкальным упражнениям. Я заставил себя примириться с ними: Адамс был полезный человек.

Несмотря на то, что воспоминания Кузьмина были напечатаны во вполне пропагандистской книге «Люди Сталинградского тракторного», в них повествуется отнюдь не только о преимуществах социализма над капитализмом. Там даже девочкам место нашлось.

«Мистер Бойлер повез нас в Мильвоки, мы увидели «Долину промышленности», над ней шевелился в высоте черный дым. В немецкой части города нас поселили в доме христианской молодежи. «Это хорошее место для таких молодых людей, как вы», пояснил нам Бойлер и представил нас как верных христиан, которые любят только церковь и девочек. Когда с нами заговаривали о политике, мы быстро заводили речь о девочках и кончали разговор.

В вечерние часы мы играли в футбол, плавали в прекрасном бассейне. Мы садились на неподвижный велосипед, вертели ногами так яростно, что создавалось впечатление, будто едешь. Я увлекался гребным спортом: садился в лодку, прикрепленную к полу, брал в руки огрызок весла и греб с силой, испытывая иллюзию сопротивления воды.

Все шло хорошо, но христиане давали о себе знать. Однажды ко мне вошел представитель общества молодых ханжей. Он приступил к пропаганде возлюбленных и священных своих идей.

– Видите ли, дорогой брат, – прервал я его бормотанье, – мне очень жаль, но я вынужден вас огорчить. Я располагаю слишком краткими сроками для освоения огромного производства, чтобы выкроить еще время на молитвы.

Последовали возражения: можно ли истинному христианину пренебрегать столь высокими благами, как духовное единение с господом? Как бы ни был человек занят, никогда душа его не насытится в такой мере…

– Простите… Что, если я сделаю вам такое предложение?

Я приготовился к решительному ходу:

– Что, если вместо членских взносов в ваше общество я буду платить за комнату немного дороже?

– На сколько больше? – спросил молодой христианин после некоторой паузы.

– Скажем, на доллар.

– На два.

– Идет.

Больше нас не беспокоили».

По большому счету автор этих записок – попавший в чужую далекую, но богатую страну молодой человек, абсолютно нормальный, и потому отдающий должное нормальным человеческим удовольствиям.

Летом тридцатого года Мак-Кормик перешел на трехдневную работу в неделю. Оказалось много свободного времени, мы приводили свои наблюдения и записи в порядок, консультировали земляков из Челябинска и- Харькова, разъезжали по соседним заводам. У меня был шестицилиндровый автомобиль; он был, правда, старомодный, с большими колесами, но скорость я развивал на нем отличную. Товарищи боялись со мной ездить: Панков ни разу не сел в мою машину. Самое трудное для меня было проехать Чикаго. Он тянется на 60 миль, и такую же скорость надо набирать. Если едешь медленней, рискуешь быть выброшенным с дороги.

На обратном пути из Детройта я набрал еще большую скорость. В одном месте дорога поднималась в гору, и мне не было видно, что творится за склоном. Если взять левее, можно было налететь на встречный автомобиль, а правее стоял грузовик, который разбрасывал мелкий гравий. Я сразу дал тормоз. Что-то затрещало, машина наклонилась и встала, чуть не упершись в грузовик. Я вылез. Смотрю—задних колес нет. Они оторвались вместе с мостом и остались сзади. Машина села на кузов. Я влез под машину и стал осматривать, что с ней случилось.

После этой истории охота к путешествиям у меня не пропала.

Это, разумеется, не значит, что в мемуарах только шутки и приколы – все-таки Кузьмин и Шейнман были в Америке, где уже практически началась Великая Депрессия. Поэтому в записках хватает и грустных, и даже трагических историй обычных заводских работяг, с которыми они познакомились и подружились.

Но это не имеет отношения к пропаганде! Это просто честный рассказ о том, что человек видел. В этой книге 1933 года и в помине нет дурацких идеологических клише времен позднего социализма с их обязательными душнилками про «город контрастов» и «невеселы лица простых американцев». Америка там не загнивающая, а вполне живая, во-многом и здоровая, у которой поучиться не грех.

«В конце 1930 года мы собрались к отъезду. Утром последнего дня пребывания в Мильвоки я поднялся на мост, вздымающийся над «Долиной промышленности». В молчании я стоял, разглядывая предприятия, лежавшие внизу. Я хотел сфотографировать долину, но черный дым стелился над ней.

И знаете, что я навсегда запомнил, что особенно волнует меня, едва я вспомню Мильвоки, – это величайший в мире завод Смита, где изготовляются автомобильные рамы-шасси. Автоматически, почти без участия людей изготовляются они. Это нечто величественное!

Вы понимаете, людей так мало, они едва-едва заметны, а по конвейерам движутся точно нарезанные, железные полосы. Если одна из них несколько длиннее или толще стандартной, она автоматически вышвыривается. Железная полоса поступает на конвейер, движущийся равномерно вперед и назад; сбоку приближаются машины на подвижных платформах. Они закладывают и вгоняют в полосы заклепки. Полосы движутся дальше. Попадают под пресс, стоящий наготове, один сильный удар, и готовая рама тотчас выскакивает. Рамы выскакивают непрерывно.

Я долго стоял у этого мощного пресса. Босс Булл, который «тук эй пойзен» (принял яд), сказал бы: «Здорово, а?..».

Честное слово, это действительно здорово».

Что касается записок Шейнмана, то они еще неформальнее. Если Кузьмину был просто не чужд юмор, то Илья Борисович хохмил напропалую. Его рассказ о поездке начинается фразой:

«Перед отъездом из СССР у нас было слабое представление о том, что нас ожидает. Мы, собираясь, как во всякое другое путешествие, взяли с собой мыло, полотенце, зубную щетку. Мой товарищ, также только что окончивший вуз, привязал к огромной корзине, наполненной технической литературой, большой металлический чайник, купленный нами вскладчину.

С чайником мы и двинулись в Берлин. По перрону заграничных станций ходили гуськом.

На первой же польской станции моего друга арестовали, так как он подозвал к себе носильщика, назвав его «товарищем».

Шейнман обстоятельно рассказывает обо всех фейспалмах и лулзах, учиненных за границей четырьмя советскими практикантами. Особенно ярко, если ему верить, отжигал Кузьмин:

«В Берлине мы вздыхаем свободней. Времени мало, – завтра выезжать в Голландию. Мы заняты поисками магазина, чтобы одеться по-европейски. Мы меняем все с ног до головы. Бегаем по этажам, так как времени мало – магазин должны скоро закрыть. Все обращают на нас внимание. Продавцы бегут за нами, суют счета, передают из одного в другое отделение наши поручения. Магазин закрыт, мы бегаем по нему одни. Со всех концов нам несут покупки, свертки – носки, галстуки, рубашки, уже укороченные пальто, подшитые костюмы. Нагруженные бесконечным количеством свертков, выходим к такси. Смеемся, глядя друг на друга, на наши новые костюмы, шляпы, жилеты. Особенный смех у нас вызывает белое с черными крапинками пальто, приобретенное Кузьминым».

<…>

«Несмотря на наше упорство в изучении английского языка, на пароходе мы испытываем много бед. Мы не можем объясниться ни с кем, назвать необходимые вещи, заказать блюдо. Мы не знаем порядков цивилизованной Европы, не знаем, в каких костюмах выходить к обеду, завтраку, ужину. Кузьмин надевает вязаный свитер, больше всего понравившийся ему, и выходит к столу. Дамы шепчутся, указывая на него, сервант сообщает что-то на ухо нашему соседу. Сосед, говорящий по-английски и по-русски, передает Кузьмину, что необходимо надеть темный костюм. Красный, как рак, Кузьмин вылезает из-за стола и идет переодеваться».

<…>

«Автостроевцы усиленно начинают приобретать автомобили. Это все старые машины, самых допотопных моделей. Товарищ Кулешов купил старый «Эсекс», который невероятно трещит, мотор «Эсекса» дает перебои, кузов настолько изношен, что скрип его можно слышать за целую улицу. Кузьмин ездит на стареньком «Рио». Это высокая машина, напоминающая карету Петра I. Когда сидишь в ней, кажется, что сидишь на высоком фаэтоне. Покачивания из стороны в сторону создают ощущение, что сейчас вылетишь совсем. Все время приходится хвататься за раму окна или за стенки машины.

Куксо приобрел за 75 долларов невероятного вида «гроб». Если машина Кузьмина отличается своей высотой и ее можно видеть за целую улицу, то автомобиль Куксо неимоверной длины и ширины. Это целый «санаторий». К тому же он так дымит, что едущие сзади начинают гудеть и стараются его обогнать. При выезде Куксо наливает в радиатор огромное количество воды.

Автостроевец Соловьев учится на стареньком Форде. Это та самая модель, которую называют «негритянской машиной». Однажды мы встретили Соловьева. Он едет по широкой гладкой дороге, возвращаясь из Детройта. От Детройта до Дирборна 14 миль. Соловьев начал свой пробег в 9 часов утра, а сейчас около 2 часов дня. Капот радиатора открыт, и «Форд» гремит на весь поселок. Из радиатора валит пар как из хорошего тульского самовара. Соловьев сидит в машине потный, взъерошенный и красный, будто и в самом деле выпил целый самовар чая. Мы окружаем его и расспрашиваем, откуда это облако пара. Соловьев говорит, что радиатор «немножко» греется.

Вскоре мы устанавливаем действительную причину происшествия. Весь путь от Дирборна до Детройта и обратно Соловьев проделал на второй скорости. Он говорит, что ездит второй день – вчера он учился ездить на первой скорости, сегодня на второй. Мы буквально падаем с ног от смеха».

Но при всей легкости текста перед нами что угодно, только не тревел-блоги с приколами. Это записки людей, которых отправила учиться за золото полуголодная и нищая страна. И которым по возвращению придется решать задачи, масштабности которых позавидовал бы и Геракл.

И это очень чувствуется.

Именно поэтому 80% текста – про заводы, про чертежи и про рациональное обустройство производства.

Эти люди точно знали, что живут в лучшей в мире стране, и именно поэтому могли себе позволить отдать должное Америке. Все равно же мы сделаем у себя сначала также, а потом намного лучше. Поэтому Шейнман не побоялся подытоживая, «лить воду на чужую мельницу»:

«В Горной академии почти каждому из нас приходилось кроме учения работать. Сверх того, многие имели колоссальную общественную нагрузку. Приходилось работать в десятках разных комиссий. Все это не позволяло нормально учиться. Занимались напором. К началу зачетной сессии садились на месяц и «зудили» днем и ночью. Чертили иногда по двадцать часов подряд.

Каждый год я бывал на практике. Бывал на Ревдинском, на Надеждинском, Сормовском, Тульском заводах, знакомился с московским заводом «Серп и молот». Однако эта практика мало подготовляла для работы на таком заводе, как Сталинградский тракторный.

Я даже не могу представить себе, что делал бы сейчас в цехе, если бы не побывал в Америке. Каждый раз, когда я сталкиваюсь с каким-нибудь технологическим вопросом, я должен в поисках ответа на него обращаться к тому, что мне дала американская практика».

На этом мы, пожалуй, остановимся, хотя именно по зарубежным поездкам информации мои герои оставили очень много, про родные бы заводы столько писали.

Мне кажется, уже понятно, как готовили выпускников Московской горной академии к выполнению той практически невозможной задачи, которую именно им предстояло решить.

Осталось понять – в чем же конкретно заключалась эта задача, что им предстояло сделать в индустриализацию и почему делать пришлось именно это. Последний вопрос можно сформулировать и иначе: «Почему индустриализация в Советском Союзе проходила именно так, как она проходила?».

Вопрос на самом деле нетривиальный и очень дискуссионный.

Индустриализация обошлась СССР очень дорого – во всех смыслах этого слова – и неудивительно, что сегодня политику советского правительства по форсированному развитию экономики очень сильно критикуют.

И потому нам опять приходится от человеческих жизней обращаться к государственной политике.

Почему режим «турбо», или Загадка разбитых очков

Мы уже выяснили, что стране необходимо было проводить индустриализацию, то есть – активно развивать промышленность. Тогда же в русском языке появилось слово «пятилетки» – в СССР разрабатывался план действий на ближайшие 5 лет и ставились, как бы сказали сегодня, KPI – показатели роста, которых необходимо было добиться.

Вот по поводу показателей и разгорелся жаркий спор – какими они должны быть? Щадящими или практически непосильными?

По мнению экономистов, проводить индустриализацию можно было двумя способами. Либо, условно говоря, в нормальном режиме, спокойно развивая промышленность в рамках НЭПа, не делая резких движений и по одежке протягивая ножки. Второй вариант – делать индустриализацию в режиме «турбо», с максимальным ускорением, затягиванием поясов и вложением огромных средств, с предельным напряжением сил.

Свои сторонники – и весьма влиятельные – были у каждого подхода. Умеренный вариант отстаивали Бухарин и его сторонники, на формированной индустриализации настаивал Троцкий и близкие ему вожди.

Поначалу верх одерживали умеренные, считавшие что план индустриализации должен составляться на основе объективных закономерностей развития экономики.

Причем эта точка зрения превалировала практически до самого конца. К примеру, директивы по составлению первого пятилетнего плана были утверждены на XV съезде ВКП(б) – это декабрь 1927 года. Вот что пишет о содержании этих директив Г.И. Ханин в своей статье «Три варианта первого пятилетнего плана экономики СССР: от реализма к утопии»:

«В силу служебного положения и профессиональных интересов авторами резолюции, несомненно, были Бухарин и Рыков. Рыков как глава правительства и делал доклад о директивах по пятилетнему плану. С политической точки зрения резолюция исходила из сохранения нэпа при усилении в экономике обобществленного сектора, но с сохранением преобладающего частного сектора в сельском хозяйстве и в гораздо меньшем объеме в торговле и мелкой промышленности. Другой политической и экономической предпосылкой было сохранение товарно-денежных отношений.

С точки зрения народнохозяйственных пропорций предусматривалось сбалансированное развитие промышленности и сельского хозяйства, накопления и потребления населения».

Возможно, вы удивитесь, но к «умеренным» поначалу принадлежал и товарищ Сталин, именно в те годы набиравший все большую власть в партии и, соответственно, в стране.

Так, в 1926 году в своем знаменитом докладе активу ленинградской организации, оставшемся в истории под названием «О хозяйственном положении Советского Союза и политике партии» он не только не требовал сворачивания НЭПа, но и говорил об индустриализации, как об одной из стадий развития продолжающейся новой экономической политики:

«Основной факт, определяющий нашу политику, состоит в том, что в своем хозяйственном развитии наша страна вступила в новый период нэпа, в новый период новой экономической политики, в период прямой индустриализации. <…>

Теперь мы вступили во второй период нэпа. Самое важное и самое характерное в состоянии нашего хозяйства состоит теперь в том, что центр тяжести переместился теперь в сторону индустрии. Ежели тогда, в первый период новой экономической политики, нам надо было начинать с сельского хозяйства, ибо развитие всего народного хозяйства упиралось в сельское хозяйство, то теперь, для того, чтобы продолжать строительство социалистического фундамента нашего хозяйства, для того, чтобы двинуть вперед хозяйство в целом, необходимо сосредоточить внимание именно на индустрии. Теперь само сельское хозяйство не может двигаться вперед, ежели вовремя не подашь сельскохозяйственных машин, тракторов, изделий промышленности и т. д.».

Но всего лишь через пару лет, в 1929 году его позиция резко изменилась.

Свою знаменитую статью «Год великого перелома» Иосиф Виссарионович начал с того, что похоронил НЭП. Товарищ Сталин, апеллируя к Ленину, сообщил, что введение новой экономической политики было «временным отступлением», а вот теперь большевики, наконец, собрались с силами и сами перешли в наступление:

«Партия сумела целесообразно использовать наше отступление на первых стадиях новой экономической политики для того, чтобы потом, на последующих ее стадиях, организовать перелом и повести успешное наступление на капиталистические элементы.

Ленин говорил при введении нэпа:

Мы сейчас отступаем, как бы отступаем назад, но мы это делаем, чтобы сначала отступить, а потом разбежаться и сильнее прыгнуть вперед. Только под одним этим условием мы отступили назад в проведении нашей новой экономической политики… чтобы после отступления начать упорнейшее наступление вперед» (т. XXVII, стр. 361−382).

Итоги истекшего года с несомненностью говорят о том, что партия с успехом выполняет в своей работе решающее указание Ленина».

Что же произошло за это время, что так изменило воззрения будущего вождя?

Произошел 1927 год.

И если 1929-й назвали «Годом великого перелома», то 1927-й вполне заслуживает названия «Года разбитых розовых очков».

Но прежде чем напомнить вам о злоключениях Родины в 1927-м, мне придется вспомнить еще одну проблему.

Это проблема финансирования индустриализации. Выяснить, «за чей счет банкет?», грубо говоря. Ведь за одни только металлургические заводы-гиганты, которые собирались строить большевики, стране придется выложить гигантскую сумму.

И здесь я вновь предоставлю слово самому Иосифу Виссарионовичу образца 1926 году, благо, в вопросе финансирования его позиция не изменилась. Вновь цитирую доклад «О хозяйственном положении и политике партии».

«История знает различные способы индустриализации.

Англия индустриализировалась благодаря тому, что она грабила десятки и сотни лет колонии, собирала там «добавочные» капиталы, вкладывала их в свою промышленность и ускоряла темп своей индустриализации. Это один способ индустриализации.

Германия ускорила свою индустриализацию в результате победоносной войны с Францией в 70-х годах прошлого столетия, когда она, взяв пять миллиардов франков контрибуции у французов, влила их в свою промышленность. Это второй способ индустриализации.

Оба эти способа для нас закрыты, ибо мы – страна Советов, ибо колониальные грабежи и военные захваты в целях грабежа несовместимы с природой Советской власти.

Россия, старая Россия, сдавала кабальные концессии и получала кабальные займы, стараясь таким образом выбраться постепенно на путь индустриализации. Это есть третий способ. Но это – путь кабалы или полукабалы, путь превращения России в полуколонию. Этот путь тоже закрыт для нас, ибо не для того мы вели трёхлетнюю гражданскую войну, отражая всех и всяких интервенционистов, чтобы потом, после победы над интервенционистами, добровольно пойти в кабалу к империалистам.

Остаётся четвёртый путь индустриализации, путь собственных сбережений для дела промышленности, путь социалистического накопления, на который неоднократно указывал тов. Ленин, как на единственный путь индустриализации нашей страны.

Итак, возможна ли индустриализация нашей страны на основе социалистического накопления?

Есть ли у нас источники такого накопления, достаточные для того, чтобы обеспечить индустриализацию?

Да, возможна. Да, есть у нас такие источники».

Товарищ Сталин, как всякий политик, разумеется, немного не договаривал. Дело не только и не столько в благородном отказе от «неправильных» способов финансирования.

Просто никаких других способов не существовало.

Индустриализация под девизом: «А Моня не гордый, Моня пьет на свои» была единственным возможным вариантом. Грабить молодому Советскому Союзу было некого – ни колоний, ни побежденных, а продаваться в кабалу элементарно не получилось бы. Ни о каких займах на внешнем рынке большевики не могли и мечтать, особенно после отказа от выплаты царских долгов.

Вот и пришлось стране проводить индустриализацию «на свои».

Но тут есть нюанс – на свои-то на свои, но для проведения индустриализации нужна была валюта, много валюты и ничего, кроме валюты.

Если мы собираемся создавать у себя современную промышленность, все – от заводов до инженеров – нам придется закупать за границей, либо за валюту, либо за золото.

А с золотом были проблемы. Большие проблемы.