Читать книгу: «Нетеатральный разъезд», страница 4

Вяземский. Граф Уваров как министр просвещения требует воздвигнуть умственные плотины против просвещения.

Жуковский. Печально. Просвещение для ума есть то же, что чистая религия для совести. Без просвещения каждый имеет свой собственный ум, ум своего места, своей партии, и все они в противоречии, в беспрестанной битве.

Вяземский. Но осуществляется, идет в жизнь концепция министра, ибо чиновникам предпочтительнее прилежное служение и усердие, а на первом месте собственные карьерные и материальные интересы.

Жуковский. У всякой власти есть издержки, к которым следует приспособиться.

Тургенев. Не будет ли лицемерием для людей, воспитанных на обещаниях реформ и конституции, восторгаться полным отсутствием перемен?

Жуковский. Что вы имеете в виду?

Тургенев. Не всякому дано отречься от мира, в котором вырос, на глазах

которого

 
«металися смущенные народы,
И высились и падали цари,
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари»
 

и свергались кумиры. Боюсь, таким людям не войти в мир гнетущей неподвижности и обыденности.

Жуковский. Вы меня загоняете в угол. Не знаю, что вам возразить.

Тургенев. А вы сами не чувствуете этого гнета? Общественная жизнь замерла, мы все под подозрением в нелояльности к монарху.

Вяземский. Грехов молодости не прощают.

Тургенев. У Пушкина не грехи, а убеждения. Сам подвижный, как ртуть, он не мог сидеть на одном месте. И Петр, и Екатерина были ему интересны своей неуемной деятельностью, событиями, вокруг них происходящими, чего не скажешь о нынешнем царствовании.

Жуковский. Но и жизнь Пушкина изменилась!

Вяземский. Вот именно.

Тургенев. Безусловно, возвращение поэта из ссылки – благодеяние. Но чем оно продиктовано, мы уже говорили. Государева опека, конечно же, защита от недоброжелателей. Но помогла ли она Пушкину?

Жуковский. А приближение ко Двору!

Вяземский. Интересно. ради чего? Ради красавицы жены?

Тургенев. Сомнительная честь… А высочайшая цензура исключила и свободу творчества!

Вяземский. Да уж, совет переделать трагедию в роман наподобие Скотта отобьет всякое желание что-либо писать.

Жуковский. Что поделаешь…Вкусы императора и поэта не совпадали. Но, приблизив Пушкина к трону, император тем самым зачеркнул разногласия, бывшие между двумя Александрами, и предложил начать жизнь с чистого листа.

Вяземский. В монаршей милости просматривается и коварство. Ведь он отстранил поэта от друзей, оказавшихся в ссылке по его же милости.

Тургенев. И как Пушкину было сохранить лицо после сближения с государем?

Жуковский. Я считал, что Пушкин сделает правильный выбор и они найдут общий язык рано или поздно.

Тургенев. Общего языка не могут найти даже друзья, оказавшиеся на разных ступенях общественной лестницы. А Николай Павлович и Александр Сергеевич и друзьями не были, и друг к другу относились весьма настороженно.

Жуковский. Не спорю. Но мне довелось прочитать главу «Капитанской дочки» не включенную в повесть. А там есть такие слова: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас всевозможные перевороты, или молоды, или не знают народа нашего, или люди жестокосердые, коим чужая головушка – полушка, но и своя шейка – копейка».

Вяземский. А кто знает эти слова? Вы – единственный, но и вы, Василий Андреевич, узнали их лишь после смерти автора.

Тургенев. Да, России Пушкин был известен как автор других слов и стихов, и их из памяти не вычеркнешь. Он и сам понимал, что

 
Пламенным волненьем
И бурями души своей,
И жаждой воли и гоненьем
Он стал известен меж людей.
 

Отсюда и утверждение: «Неподкупный голос мой был эхо русского народа». В стихах он запечатлел настроения целого поколения соотечественников. Сами они могут раскаяться и уйти от горячки юных лет. Но стихи Пушкина, знаемые всей Россией, не позволят поэту откреститься от них и своего прошлого. Поставленный в двусмысленное положение, он вынужден оправдываться:

 
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
 

Вяземский. Напрашивается сопоставление с одним из монологов его героя:

 
Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела на башню; с высоты
Мне виделась Москва; что муравейник
Внизу народ на площади кипел
И на меня показывал со смехом.
И стыдно мне, и страшно становилось.
 

Жуковский. Подобных сближений в его стихах можно найти множество. Мне запомнилось одно из описаний наводнения в его «Медном всаднике». Застигнутый наводнением чиновник на льве у дома Лобановых-Ростовских

 
Как будто околдован,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может. Вкруг него –
Вода и больше ничего.
И обращен к нему спиною
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
 

Это ли не признание мощи государя, поднявшегося над стихией и стихию усмиряющего мановением руки!?

Вяземский. Великолепный образ! Но сразу же напрашивается вопрос: что лучше – царь, обращенный к тебе спиною или удостоивший тебя вниманием? Ясно, что заботы державные не оставляют ему времени для дум о подданных.

Тургенев. А кто из правителей думает, во что обходятся простым людям замыслы и дерзания властителей? Переворот в жизни и в сознании миллионов, их беды, вызванные капризами императоров, не принимаются в расчет.

Вяземский. О пушкинских образах всего не переговоришь. Но мы отвлеклись от цели нашего собрания.

Тургенев. А по-моему, разговор идет о взаимоотношениях главных действующих лиц. По службе он числился в ведомстве Нессельроде?

Вяземский. Худшего шефа для Пушкина трудно было найти. Да еще с супругой, которая не могла простить поэту эпиграмму на отца ее.

Жуковский. Службы-то с него никто не спрашивал. Он работал в архиве и был свободен в выборе времени для работы.

Тургенев. Но особое положение при Дворе и на службе вызывало зависть всего ведомства, злоба и недовольство подогревались сверху и порождали козни внизу.

Жуковский. Тем более непонятно такое отношение, что он был совершенно равнодушен к службе и чинам и верен своей декларации:

«Не рвусь я грудью в капитаны и не ползу в асессора». У него этих отрицаний карьеры предостаточно, все мы их знаем. Пушкин был верен своему призванию.

Голос Вяземскому:

 
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,-
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
 

Голос Жуковскому:

 
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши слышнее голос лирный,
Живее творческие сны…
 

Голос Тургеневу:

 
Я забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем
И просыпается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне
Излиться наконец свободным проявленьем.
 

Жуковский. Беда в том, что он сам не всегда следовал своим утверждениям.

Вяземский. Да и мы своими советами влияли на него не лучшим образом, поучали, а он уступал.

Жуковский. Геростратову славу в русской словесности мы заслужили, приятно это сознавать или нет. Теперь-то я понял, что к таким людям требуется отношение, которого общество дать не может. Оно ожидает от людей того, чем само пренебрегает. Пушкин пытался приспособиться к новому царствованию, но не сумел, встречая холодность и откровенную враждебность в высшем свете. Его лишили друзей, ославили вольнодумцем, а допуском к архивам привязали к Петербургу. И это более всего угнетало. Он жаловался мне, что Петербург душен для него, и жаждал краев чужих. Он не мог долго сидеть на одном месте. Его тянуло скитаться, менять места Он говорил, что путешествия нужны ему нравственно и физически.

Тургенев. Его унижала зависимость от беспросветных долгов.

Жуковский. Да, женясь, он думал издерживаться втрое, вышло – вдесятеро. Семья была немалая, да и потребности выше доходов.

А гонорары из-за двойной цензуры сократились, и журнал, им издаваемый, не оправдал надежд.

Вяземский. Столичная жизнь оказалась ему не по средствам. В деревне гонораров хватило бы. А здесь и писать ему было недосуг…

Жуковский. Вы, Александр Иванович, говорили о зарубежной дороговизне? Но и в Петербурге не всякому по карману жить. У Пушкина эти шесть лет доходы составляли до сорока тысяч в год. Это его гонорары до 27 тысяч и 14 тысяч от заклада имений и казенных ссуд. Тратилось до 30 тысяч на питание семьи и дворни, лошадей и экипаж, обновление одежды. Но…

Вяземский. Но вы не все траты назвали.

Жуковский. Не все. Столько же уходило на подарки, предметы роскоши, поездки, карты и покрытие чужих долгов. Брат проиграл 30 тысяч – долг оплатил Александр. Брат просит денег на экипировку, зять – на сестру. И считают это в порядке вещей. Он всем чем-то обязан. Павлищев, требуя денег, даже объясняет поэту: «Вы богаты если не деньгами, то кредитом». Но и кредит истощался. И он готов был отдать все свои наследственные права, лишь бы его оставили в покое.

Тургенев. Он говаривал, цитируя Бэкона, что деньги – хороший слуга, но плохой хозяин, и уважал в них единственный способ благопристойной независимости.

Вяземский. Шутил даже: «Я пишу для себя, печатаю для денег, а не для улыбок прекрасного пола».

Жуковский. Это и в стихах есть:«Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». После женитьбы его уделом стал поиск денег. Не знаю, когда он успевал работать, но, разбирая его бумаги, совершенно убедился, что рукописей осталось достаточно, чтобы погасить все долги и более того.

Тургенев. Как же это случилось?

Жуковский. Цензура и наши благонамеренные журналы, пользующиеся покровительством полиции, старались подорвать любовь к Пушкину и преуспели в этом: «Современник» не расходился.

Тургенев. «И Пушкин стал нам скучен, и Пушкин надоел, и стих его незвучен, и гений охладел».

Вяземский. Нам-то зачем повторять эти пошлые вирши?

Тургенев. Повторяю, потому что после таких строк появлялись критические статьи, где последние произведения поэта вменялись ему чуть ли не в преступление.

Жуковский. Согласен. Но, признавшись в нашем уважении к поэту, надо все-таки назвать обстоятельства, причины и виновников дуэли.

Вяземский. Странный вопрос. Да Геккерены и иже с ними…

Жуковский. Кто именно? Какова роль каждого? Мы говорили, что придворная жизнь была ему в тягость. Но и Петербург – город военных и чиновников – его душил. Здесь и дома, как солдаты, выстроены в линии, и местность ровная, как плац, редко освещаемая солнцем, – не для художников, не для поэтов. Что им здесь делать? Писать городские пейзажи, дома и парки, созданные другими? Великий Брюллов пробавляется портретами. Его ли это дело? А что остается поэту без путевых впечатлений, без встреч с новыми людьми?

Вяземский. Да, он без особого желания бывал в обществе, которое считал и презренным, и глупым из-за отсутствия общественного мнения, равнодушия ко всему, что есть долг, справедливость, право, истина; из-за циничного презрения ко всему, что не является материальным, из-за презрения к мысли, красоте, достоинству человека…

Жуковский. Он прозябал в этом обществе, не желая вариться в нем и не имея возможности работать дома или выехать куда-то.

Вяземский. Труд был для него святыня, купель, в которой исцелялись язвы, восстанавливались расслабленные силы. Взявшись за работу, он перерождался…

Голос.

 
Но лишь божественный глагол
До уха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков, и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы.
 

Тургенев. Он отвергал общество, но и оно отвергало его. Что же мешало ему ездить?

Жуковский. Недовольство государя подобными выездами и запреты Бенкендорфа.

Тургенев. Разве он не мог напрямую обратиться к императору?

Жуковский. А как вы себе это представляете? С чем обратиться? На кого жаловаться? На семейную жизнь? На долги? На Бенкендорфа? На интриги высокопоставленных недоброжелателей?

Тургенев. Но, возможно, откровенные беседы с императором могли как-то, пусть не сразу. но смягчить их отношения, породить доверие к поэту.

Вяземский. Вы сами-то в это верите? Вы только что утверждали, что общий язык между такими персонами невозможен.

Жуковский. Доверия между ними не было, это очевидно. Особенно после того, как Пушкину стало известно о перлюстрации его писем… Он делится с женой:

Голос: Полиция распечатывает письма мужа к жене, и царь не стыдится в том признаться и дать ход интриге… Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство… Без политической свободы жить можно; без семейственной неприкосновенности невозможно. Каторга не в пример лучше».

Тургенев. Если так, то действительно, выхода у него не было.

Жуковский. Я бы назвал это западней. Все обращения к государю шли через Александра Христофоровича. А граф был пристрастен к Пушкину, в силу ли своих прямых обязанностей, в силу ли собственного неуважения к поэту и русской словесности. Он же – один из членов Следственной комиссии, приговорившей к повешению и вашего брата, Александр Иванович.

Вяземский. Он верил доносам осведомителей, которые отрабатывали свое денежное содержание. Он пятнадцати минут не уделил мне для личной беседы, но часто угрожал ссылкой за мои политические предпочтения, о которых и представления не имел. А Пушкина следовало знать и принимать таким, каков он есть, а не по кляузам доносным.

Жуковский. Пушкин доставлял шефу жандармов хлопоты, которых он в силу своей рассеянности не любил.

Вяземский. Анекдотов о его рассеянности достаточно ходит.

Жуковский. Разбирая бумаги покойного, я более всего наталкивался на выговоры графа и оправдания поэта за каждый шаг и публикацию даже мелкого стихотворения. И я написал графу собственное письмо.

Вяземский. Что же вас возмутило?

Жуковский. Хочу познакомить вас с некоторыми претензиями к графу и обсудить с вами этот крик души.

Тургенев. Будем только признательны за доверие.

Вяземский. Именно так…

Жуковский. Тогда наберитесь терпения. Эмоций через край, поэтому письмо несколько затянуто. Начну вот отсюда… «Граф, все ваши письма к Пушкину выражают благие намерения. Но сердце мое сжималось при их чтении. Надзор есть надзор, в тридцатишестилетнем Пушкине вы видели двадцатидвухлетнего. Каково было бы вам в зрелых летах быть обремененным такой сетью, где каждый ваш шаг истолкован предубеждением, и не иметь возможности места переменить без навлечения на себя укора. В ваших письмах нахожу выговоры за то, что Пушкин поехал в Москву, поехал в Арзрум. Но какое же это преступление? Пушкин хотел поехать в деревню на житье, чтобы заняться на покое литературой – ему было в этом отказано под тем видом, что он служил, а действительно потому, что не верили. И в чем была его служба? В том единственно, что был причислен к иностранной коллегии. Но его служба была его перо, его Петр Великий, его поэмы, произведения, коими бы ознаменовалось нынешнее славное время. Для такой службы нужно свободное уединение. Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорченною душой, с своими стесненными домашними обстоятельствами, посреди того света, где все тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия, где, наконец, тысячи презрительных сплетней, из сети которых он не имел возможности вырваться, погубили его.

Для творчества необходимы впечатления, путешествия – вы его заперли в Петербурге. Он просил о поездке за границу – во Францию, Италию, Китай – не пустили, На Кавказ – нельзя, на Полтавщину – нельзя. Не похожа ли подобная опека на тюрьму? В просьбе об отставке видите вы преступление и неблагодарность к императору. Пушкин получает от вас выговор за то, что в некоторых обществах читал свою трагедию прежде, нежели она была одобрена. Да что же это за преступление? Кто из писателей не сообщает своим друзьям своих произведений для того, чтобы услышать их критику?

Ни от кого одобрение так не приятно, как от товарищей. Чтение ближним есть одно из величайших наслаждений для писателя. Это дело семейное, то же, что разговор, что переписка. Запрещать его есть то же, что запрещать мыслить, располагать своим временем и прочее. Такого рода запрещения вредны потому именно, что они бесполезны, раздражительны и никогда исполнены быть не могут. Каково же было положение Пушкина под гнетом подобных запрещений?!

Великая милость государя, ставшего его цензором, поставила Пушкина в самое затруднительное положение. В напечатании мелких стихов без ведома государя усматривалась его вина, непослушание и буйство. Ваше сиятельство делали ему словесные и письменные выговоры за эпиграммы на лица. Дело ли государства опускаться до этого? В эпиграммах нет имени. Кто из окружающих императора скупится на эпиграммы? Многие ненапечатанные повторяются неоднократно и более врезаются в память…

Тургенев. Вы имеете в виду его последнюю?

Жуковский. «На выздоровление Лукулла»…

Вяземский. Уваров пришел в негодование…

Жуковский. Оба сделали глупость. Один опубликовал, другой возмутился. Адресату умнее было не узнавать себя.

Вяземский. Эта эпиграмма породила анекдот. Бенкендорф якобы вызвал Пушкина и спросил, на кого написана эпиграмма. «На вас, Александр Христофорович», – ответил тот. Граф стал отрицать, и Пушкин завершил ответ: «Почему же кто-то другой считает, что эпиграмма именно против него направлена?»

Жуковский. Об этом и пишу. Острота ума не есть государственное преступление. Но выговоры Пушкину, для вас столь мелкие, определяли жизнь Пушкина: ему нельзя было тронуться с места, он лишен был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было произвольно ездить по России, ему нельзя было своим друзьям и своему избранному обществу читать свои сочинения, в каждых стихах его, напечатанных не им, а издателем альманаха с дозволения цензуры, виделось возмущение. Государь хотел своим покровительством остепенить Пушкина и дать его гению полное развитие, а вы из покровительства сделали надзор, который всегда притеснителен.

Тургенев. Император держал поэта при себе как собственность. Не случайно же он сказал: «Господа, забудьте прежнего Пушкина: теперь это мой Пушкин!»

Вяземский. Всегда считал это пафосным лицемерием. Никто не забыл прежнего Пушкина, и Николай Павлович в первую очередь. У Александра Христофоровича были развязаны руки: он знал о высочайшей неприязни к Пушкину, а ведь не так страшен царь, как его псарь. Для Дельвига беседа с ним кончилась смертью: он не перенес оскорблений, хотя Бенкендорф и извинился.

Тургенев. Милость императора к Пушкину кончилась тем же.

Вяземский. Я, по-видимому, следующий в череде уходов.

Жуковский. Перекреститесь, князь…Я пытаюсь доказать, что Пушкин не принадлежал ни царю, ни женщинам, а исключительно поэзии. И позвольте мне закончить…

Вяземский. Да-да, продолжайте…

Тургенев. Извините, Василий Андреевич, наши эмоции.

Жуковский. «Вы называете его демагогическим писателем. По каким же его произведениям даете вы ему такое имя? Какие произведения его вы знаете, кроме тех, на кои указывала вам полиция и некоторые из литературных врагов, клеветавших на него тайно? Ведь вы не имеете времени заниматься русской литературой и должны в этом случае полагаться на мнение других. А истинно то, что Пушкин никогда не был демагогическим писателем. Ничего написанного с намерением волновать общество не было в его произведениях. Он – русский национальный поэт, выразивший в лучших стихах наилучшим образом все, что дорого русскому сердцу.

Политические мнения Пушкина были в совершенной противоположности с системой буйных демагогов. Неприкосновенность короны считал он главнейшею опорою гражданского порядка. Таково было главное, коренное политическое убеждение Пушкина. Это было известно мне и его ближним из наших частых разговоров. Вам они не могли быть известными, ибо вы с ним никогда об этом не говорили, да и не поверили бы ему, по своему положению вы больше верите доносчикам, которые отрабатывают полученные от вас милости.

Вяземский, Не в бровь, а в глаз!

Тургенев. Смело! Неприятно будет читать такое в свой адрес.

Жуковский. Полноте, господа… «Пушкин умирает, убитый на дуэли. Интрига, предшествовавшая кровавой развязке, развивалась у всех на глазах.. Француз, принятый в нашу службу с отличием, преследовал жену Пушкина и за тот стыд, который нанес его чести, еще и убил его на дуэли. Вот обстоятельства, поразившие общество и сделавшиеся известными во всех классах общества от Гостиного двора до салонов. О гибели простого человека заговорили бы. Но здесь жертвою иноземного развратника сделался первый поэт России!

Вяземский. А что немцу Бенкендорфу до России и ее славы?

Жуковский. «Чему же дивиться, что все ужаснулись, что все были опечалены и оскорблены. В городе распространились толки, вызванные смертью поэта. В этом энтузиазме нет ничего враждебного, это чувство скорби благородное делает честь нации, ибо изъявляет, что она дорожит своей славою. Энтузиазм в зависимости от характеров выражался различно…

Блюстительная полиция обязана была обратить на это внимание и взять свои меры. Но из толков, не имеющих между собой никакой связи, полиция сделала заговор с политической целью и в заговорщики произвела друзей Пушкина, которые окружали его страдальческую постель. Из нелепой идеи последовали нелепые действия…. У гроба не было ни малейшего шума, ни малейшего беспорядка, жалели о поэте, молились за него и за государя, и никому в голову не пришло в виду гроба упомянуть Геккерена. Основываясь на ложной идее, что Пушкин – глава демагогической партии, произвели и друзей его в демагоги. Под влиянием этого непостижимого предубеждения все самое простое и обыкновенное представилось в каком-то таинственном и враждебном свете..

Если полиция что-то предвидела, следовало проявить бдительность и предосторожности обычные, а не признаваться перед всем обществом, что правительство боится заговора, не оскорблять своими нелепыми обвинениями людей, не заслуживающих подозрения, не производить самой того волнения, которое она предупредить хотела неуместными своими мерами. Вместо того назначенную для отпевания церковь переменили, тело перенесли в нее ночью с какою-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников. В минуту выноса, на который собрались не более десяти ближайших друзей Пушкина, ту горницу, где молились об умершем, наполнили жандармы, нас оцепили, и мы под стражею проводили тело до церкви». Таковы основные тезисы письма.

Вяземский. Вся эта история с похоронами совершенно непонятна. Мы оплакивали друга и величайшую славу нашей словесности. Нас заподозрили самым оскорбительным образом, приписали нам намерение учинить скандал, навязали нам чувства, враждебные властям, утверждая, что мы оплакиваем политического деятеля! Но чего могли опасаться с нашей стороны? Не было той нелепости, которой бы нам не приписали. Думаю, что мне оказали честь, отведя мне первое место… Какие намерения, или задние мысли могли предполагать в нас, если не считали нас безумцами и негодяями? Какое невежество, какие узкие и ограниченные взгляды и суждения о Пушкине!

Жуковский. Что вы скажете о письме?

Вяземский. Вы подытожили наши сегодняшние размышления.

Тургенев. И сказали гораздо больше, чем мы могли себе представить. Ваше письмо – это критическое расследование действий жандармства.

Вяземский. Готов под этим письмом подписаться.

Жуковский. В этом нет необходимости. В письме есть ссылки на бумаги, которые читаны только мной и Дубельтом.

Вяземский. По-моему, ничего не упущено, все названо своими именами.

Жуковский. Ну что ж, с вашего одобрения отправлю графу это письмо завтра же, только перебелю.

Тургенев. Не опасаетесь?

Жуковский. А кого или чего я должен опасаться?

Тургенев. Адресата.

Жуковский. Он не сможет опровергнуть ни одного факта, указанного в письме.

Тургенев. И опровергать не станет. Но злобу затаит.

Жуковский. Я и так его благосклонностью не пользуюсь.

Тургенев. Да, при такой пристрастной опеке Пушкин был обречен.

Жуковский. Тут можно поспорить…

Вяземский. И спорить нечего: он своим талантом был обречен и на опеку, и на одиночество житейское, а после двадцать пятого года – и духовное.

Тургенев. Наш спор не воскресит покойного. Вы, Василий Андреевич, фактами, изложенными в письме, указали на одного из главных устроителей западни. При таком опекуне опекаемый обречен.

Вяземский. Действительно, почему начальник Третьего отделения не нашел виноватых в изготовлении и распространении анонимных писем? Все с них началось!

Жуковский. Клевета всегда достигает цели, как бы нелепа она ни была. Легче сдвинуть гору, нежели стереть пятно, которое клевета налагает.

Вяземский. Проклятые письма приходили к нему вместе со сплетнями, и ему нужна была только кровавая развязка.

Тургенев. Злые языки страшнее пистолета? Пушкин мог написать о своих подозрениях Бенкендорфу.

Жуковский. Такое письмо есть. Но он его не отправил.

Тургенев. Почему?

Жуковский. Отправке предшествовала встреча с государем. Император приказал графу найти авторов пасквиля, но расследование ограничилось сличением почерков подозреваемых с почерком в письмах. Сходства не нашли, этим дело и кончилось. Долгоруков и Гагарин оказались невиновными.

Тургенев. И круг подозреваемых нельзя было расширить? Конторские служащие за малую мзду любую гадость напишут.

Жуковский. Автор не найден, потому что его не там искали. Монограмма на печати, оставшейся на сургуче, прочитывается как АР…

Тургенев. А что это дает? Буквы можно соотнести как с русским, так и с латинским алфавитом.

Жуковский. Естественно. Но куда отнести изображение масонского циркуля и невиданной птицы? За монограммой могут скрываться десятки Александров и сотни фамилий вроде Раевских или Полетик. Расследование требовалось более серьезное.

Вяземский. Кому это расследование было нужно? Если бы дело касалось кого другого, виновного бы нашли, не сомневаюсь.

Тургенев. Посылавший письма прекрасно знал, что ведомство Бенкендорфа усердия не проявит и авторы диплома останутся безнаказанными.

Вяземский. Горько оплакивать Пушкина, но еще горше знать, что среди участников заговора были люди, носящие княжеские титулы и русские фамилии. Наш свет стал мне ненавистен. Присутствие многих личностей я выносить не смогу. Негодование и скорбь побуждают меня оставить свет!

Жуковский. Как мы ни опустились после войны двенадцатого года, но письма явно вышли за пределы дозволенного среди порядочных людей.

Тургенев. Клеветники нашли ахиллесову пяту Пушкина – его честь. И честолюбия в нем было предостаточно.

Жуковский. Он знал себе цену и требовал уважения к себе как дворянин с шестисотлетней родословной. Но к аристократической гордости примешивалось и авторское самолюбие.

Вяземский. Да он прямо говорил: «Мне мало того, что мое имя не запятнано в глазах друзей и того круга знакомых, в котором я вращаюсь; мое имя принадлежит стране, и я должен следить за его неприкосновенностью всюду, где оно известно».

Жуковский. Имя Пушкина многого стоило. Александр Христофорович отстаивал иногда поэта следующим аргументом: «Пушкин – порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, это будет выгодно».

Вяземский. Расчет не оправдался. Его стихи тревожили чувства верноподданных и будоражили молодежь, студенчество. Да и какой монарх потерпит рядом с собой властителя дум, исповедующего отличные от монарших взгляды?! Интрига была пущена на самотек, и при Дворе с интересом ждали развязки.

Тургенев. Неужели не понимали, что добром это не кончится?

Жуковский. Думаю, что такой кровавой развязки не ожидали.

Тургенев. Ну да, не знали, чем завершаются дуэли…

Вяземский. Недруги Пушкина при любом исходе оставались в выигрыше. Даже бескровная дуэль не сошла бы Пушкину с рук, и он покинул бы Петербург на радость завистникам.

Тургенев. Утрата для русской словесности невосполнимая. Таланты неповторимы, разнолики, а уж гениальность дается людям видеть раз в тысячу лет. И так бессмысленно ее потерять!

Вяземский. Потеря не только для словесности. Мицкевич хорошо сказал: «Пуля, сразившая поэта, нанесла тяжелый удар думающей России».

Жуковский. Если бы знать все обстоятельства дела сутками раньше…

Вяземский. Если бы… Я отвернулся от Пушкиных чуть ли не накануне дуэли, полагая ревность Пушкина к Дантесу надуманной.

Жуковский. Многие были введены в заблуждение свадьбой Дантеса: мне дело казалось конченым, страсти успокоенными. Но распутник, руководимый распутником-отцом, продолжал домогаться чужой жены…

Вяземский. А друзья – кавалергарды в отместку за невыгодную свадьбу своего товарища пустили сплетню о сожительстве поэта с другой свояченицей. У них хватило бесстыдства превратить это событие в дело чести полка. Они и по сей день сеют клевету и защищают подлеца. Но самих-то заводил не тронешь. Помимо круговой поруки, они находятся под покровительством Ее императорского величества: они же партнеры Александры Федоровны на балах, где она неутомима…

Жуковский. Грустное и позорное событие! Пушкин с женой попали в западню. Клеветники защищали сторону того, кто всем поведением доказал свое бесчестие.

Тургенев. Парадокс! Человеку не дали жить только потому, что не похож на других.

Жуковский. Талантливее, самостоятельнее, выше других!

Вяземский. Если бы на другой стороне был только порыв страсти, вопрос чести, но здесь была подлость!

Тургенев. Да, то, что на западе почитается шуткой, в России доводится до трагедии. Это же в Вене нашлись затейники, рассылавшие такие дипломы знакомым. Наши лишь воспользовались этим опытом. А что с самим Дантесом?

Вяземский. Его судьба пока неизвестна, и приговор не произнесен. Но он весьма весел и спокоен, как если бы ничего не произошло. Что до его папаши, то место посла в Петербурге ему придется оставить, потому он превратился в лавочника: распродает обстановку, и все ходят к нему как в старый мебельный склад, продаваемый с публичного торга.

Жуковский. Почему он не сделал этого три месяца назад!? Ведь собирался же уехать! Итак, какими же выводами из этой трагедии мы будем руководствоваться впредь?

Тургенев. В начале нашего разговора вы сослались на мнение Елены Павловны и ее супруга, Михаила Павловича. И «клика» у великой княгини, и «любезный комитет» у великого князя подразумевают некую множественность причастных к делу.

Вяземский. То есть, остается вопрос, возможно ли назвать все эти имена? Увы…

Тургенев Они слишком высоко находятся? Пушкин был обречен?

Жуковский. Я так не думаю.

Тургенев. Я и не настаиваю. Я на судьбе своего брата вижу, что государь не может спокойно вспоминать о своем восшествии на престол. А Пушкин являлся постоянным напоминанием о том декабре. Ретивые царедворцы позаботились о том, чтобы это неудобство исключить.