Читать книгу: «Годы привередливые. Записки геронтолога», страница 5

В лаборатории эндокринологии ролью неклассических фенол-стероидов в развитии рака эндометрия занимался аспирант из Тарту Лев Берштейн и прекрасный биохимик Мария Васильевна Павлова. К Марии Васильевне я обратился с просьбой помочь определить в моче эти самые неклассические фенолстероиды. Лёвину кандидатскую диссертацию я тщательно изучил и даже законспектировал, что существенно расширило мои знания по физиологии репродуктивной системы. Как я уже упоминал, лаборатория эндокринологии была нашим ближайшим соседом, в ней было много молодых врачей и аспирантов. Возглавлял её молодой, но уже очень известный ученый Владимир Михайлович Дильман. Ему в те годы было чуть более 40 лет, он был автором ряда книг, блестяще выступал и поражал своей потрясающей эрудицией и способностью связать несвязуемое. Его выступления на заседаниях учёного совета или на научных конференциях всегда собирали большую аудиторию. Молодежь была увлечена его идеями.

Познакомившись и подружившись с веселой и дружной лабораторией эндокринологии, я ближе узнал и самого Владимира Михайловича, который был в курсе того, что я делал, и посоветовал изучить гормональный статус моих крыс с персистирующим эструсом. Я раздобыл обменные клетки для крыс, собирал у них мочу, а потом с Марией Васильевной мы установили, что при постоянном эструсе повышена экскреция тех самых неклассических феностероидов, которые играют такую неблагоприятную роль в патогенезе рака органов репродуктивной системы. В 1968 году вышла книга В. М. Дильмана «Старение, климакс и рак» ¹³. У меня на книжной полке стоит её экземпляр, в котором есть надпись, сделанная Владимиром Михайловичем: «Володе – товарищу по науке», и дата – 2 февраля 1968 года. Я чрезвычайно гордился этой надписью тогда, да и сейчас, спустя столько лет, горжусь.

Кратко суммируя полученные в моей работе данные, можно сказать, что модель Бильшовского действительно оказалась весьма удачной моделью синдрома Штейна-Левенталя. У крыс быстро развивались гормональные нарушения, свойственные ускоренному старению, и увеличивалась частота дисгормональных опухолей¹⁴.

Окончание института. Распределение

Наступила весна 1968 года. Заканчивалась учеба в I ЛМИ им. акад. И. П. Павлова. Нам предстояло распределение. Николай Павлович предложил мне пойти в клиническую ординатуру по онкологии в его лабораторию. Я счастлив – буду заниматься наукой! Заявки от Института поданы еще на нескольких моих однокурсников – Николая Блинова, Ирину Гожеву, Розу Протопопову (все трое – в клинику) и на моего друга Бориса Друяна, который со 2-го курса работал в лаборатории Г. Б. Плисса. Представителем от Института онкологии на заседании комиссии по распределению в I ЛМИ был Н. П. Напалков, к тому времени уже заместитель директора Института по научной работе.

В коридоре перед дверью зала при кабинете ректора, где заседала комиссия по распределению, вершащая судьбы выпускников, толпились взволнованные событием коллеги. Сколько драм! Вот вылетает из зала растерянный Валерий В. Он несколько лет работал в студенческом научном обществе (СНО) и должен был быть принят в аспирантуру в Институт пульмонологии. На комиссии его спросили: «Куда вы желаете поехать?» Как настоящий комсомолец, он ответил: «Куда нужнее!» Ему предложили какую-то тмутаракань, и он, растерявшись, подписал!

Расскажу и о знакомой мне истории с Валерием Левитом. Он в течение нескольких лет успешно занимался научной работой, в частности нарушениями функции щитовидной железы, в клинике академика АМН СССР Василия Гавриловича Баранова, патриарха отечественной эндокринологии, по результатам своей работы написал статью во всесоюзный журнал «Проблемы эндокринологии», которую к тому времени приняли к печати. Василий Гаврилович пригласил Валерия к себе в клинику в аспирантуру. Но ему – крупнейшему советскому эндокринологу – сказали «компетентные товарищи», что так делать не следует. С такой фамилией в те годы в аспирантуру никак было нельзя – не готовить же кадры для заграницы – начиналась волна еврейской эмиграции. Кстати (а вернее, некстати), в начале того же, 1968 года не вернулся из научной загранкомандировки ближайший сотрудник академика В. Г. Баранова, крупный диабетолог Либерман, ставший вскоре личным врачом Голды Меир, страдавшей этим заболеванием. Естественно, Василию Гавриловичу, как никудышному воспитателю кадров, на ближайшие годы запретили брать в ординатуру и аспирантуру носителей ненадёжных фамилий. Тот факт, что Валерий на последнем курсе обучения стал Окуловым, «кураторов» оставило равнодушными. Помог случай: комиссии зачитали блестящую характеристику Валерия, данную ему В. Г. Барановым, и для Николая Павловича, заканчивавшего работу над своей докторской диссертацией по канцерогенному действию тиреостатиков в ряду поколений, молодой специалист по щитовидной железе, да ещё с такой школой, оказался как нельзя кстати. Не последнюю роль сыграло и то, что Николай Павлович хотел видеть одним из оппонентов на предстоящей вскоре защите своей докторской диссертации авторитетнейшего академика Баранова. Поэтому там же, на распределении, Николай Павлович познакомился с Валерием, пригласил его работать к себе и вскоре через Минздрав добился его перераспределения в НИИ онкологии им. Н. Н. Петрова. Николай Павлович любил решать трудные задачки. Тем более что это был тот случай, когда одним выстрелом было убито несколько зайцев: сам он получал специалиста с хорошей школой, избавлял глубоко интеллигентного Василия Гавриловича от некоторого чувства неловкости по отношению к Валерию (о чём Василий Гаврилович сам ему говорил). И, самое главное, определил научную судьбу Валерия, о чём тот никогда не пожалел. А ведь впереди у Николая Павловича была ещё и защита докторской с В. Г. Барановым в качестве одного из оппонентов! Валерия я знал с 1-го курса, мы были в соседних отрядах на целине. Он отслужил в армии, отличался хорошим сложением и выправкой, пел, играл на гитаре, немного писал стихи, отличался обаянием и завидным чувством юмора и был одним из неформальных лидеров на курсе. Так в лаборатории появился еще один сотрудник, ставший моим близким товарищем.

Наконец, вызвали меня и Лену. Я очень волновался, как бы чего не вышло – ведь Лена носила нашу будущую дочь. Но все прошло спокойно, я подписал распределение в Институт онкологии, жену направили в распоряжение Горздрава, то есть в участковые врачи. Впереди была вся жизнь!

Глава 3. Первая ступень

 
Когда идей фонтан и замыслы роятся,
Ты лучше воздержись от лишней суеты.
Спокойно дашь всей мути отстояться —
Крупицу истины найдёшь вернее ты.
 

Коллеги

Институт остался позади, но в моей жизни мало что изменилось. Работа по теме шла довольно успешно своим чередом, Николай Павлович дал мне полставки старшего лаборанта – ведь у меня уже была семья – жена и маленькая дочка. У нас образовалась неплохая компания – Алексей Лихачёв, Валерий Окулов и я. Оба моих товарища были старше меня на четыре-пять лет и имели несравненно больший жизненный опыт. Общение с ними заменяло мне недостающего старшего брата – я был старшим ребенком в семье. Жили мы дружно, очень много работали. Мои друзья многому меня научили, предостерегали от неверных шагов и импульсивных поступков. В ту пору прошли знаменитые фильмы Гайдая – «Кавказская пленница» и «Самогонщики», и Моргунов, Вицин и Никулин – замечательная троица – были всенародными любимцами. Мы были настолько неразлучны, что нас стали называть так же, как героев, – Бывалый, Трус и Балбес. Бывалым, конечно, был Лихачёв, и не только из-за наибольшего сходства с ним из нас троих. Он поработал слесарем на заводе, затем учился в Военно-медицинской академии. Потом уволился из ВМА и перешел в I ЛМИ. В Институте онкологии он пользовался неизменным авторитетом у руководства, ещё в ВМА вступил в КПСС и был «назначен» лучшим пропагандистом района. Его портрет даже висел на доске почета в Сестрорецке, куда мы ходили 1 Мая и 7 Ноября на демонстрации. Он был самым рассудительным и «правильным» среди нас троих. У него была самая лучшая «анкета», и было естественным, что он первым поехал на стажировку в Лион, во Францию, где незадолго перед тем было открыто Международное агентство по изучению рака (МАИР), одна из структур Всемирной организации здравоохранения при ООН. Трусом определил себя сам Валерий. Конечно, он никогда не был трусом в жизни, но, послужив в армии, столкнувшись с проблемами при распределении, был разумно осторожен в словах и поступках. А его ироничный склад характера, не лишенный и самоиронии, вполне соответствовал второму герою нашей троицы. Ну, а роль Балбеса досталась мне, самому молодому, не очень сдержанному на язык, иногда плохо ориентирующемуся в непростых жизненных ситуациях.

Валерий Анатольевич Александров был немногим старше Окулова и Лихачёва, но он уже окончил аспирантуру у академика П. Г. Светлова в ИЭМе, защитил кандидатскую диссертацию и пришел в лабораторию на должность научного сотрудника. Дистанция между нами по тем временам была огромная. Мои друзья довольно быстро перешли с ним на «ты» и держались, особенно после защиты ими кандидатских диссертаций, на равных. Я же был на пять лет моложе, и «комплекс» перед старшим по возрасту и званию держался очень долго. Лишь лет через десять мне, по инициативе В. Александрова, с трудом этот комплекс удалось преодолеть. Мы перешли также на «ты», и спустя еще несколько лет я почувствовал, что «дистанция», которую я внутренне ощущал, исчезла. Валерий Александров, в отличие от нашей троицы, окончил Санитарно-гигиенический медицинский институт и был санитарным врачом по базовому образованию. В институте он был спортсменом, и его межвузовский рекорд по прыжкам в длину и троеборью держался многие годы после окончания им института. Он был родом из Пушкинских Гор. Как мы шутили после защиты им докторской диссертации – вторая знаменитость тех мест после Александра Сергеевича! Валерий Анатольевич был хорошо подготовлен как эмбриолог, работоспособен и очень энергично занялся исследованиями особенностей трансплацентарного канцерогенеза. Его работы выходили одна за другой, причем две статьи были опубликованы в «Nature». Его направление наиболее активно курировал Николай Павлович, и Валерий Анатольевич быстро продвигался к завершению докторской диссертации.

Казимир Марианович Пожарисский был на семь лет старше Лихачёва и Окулова и, безусловно, считался наиболее зрелым исследователем среди всех сотрудников лаборатории. Его отличали необыкновенная фундаментальность в морфологических исследованиях, что определялось школой, которую он прошёл у академика Николая Николаевича Аничкова, бывшего президентом АМН СССР и классиком отечественной и мировой патоморфологии. По предложению Николая Павловича Казимир Марианович занялся разработкой модели и морфогенеза рака толстой кишки. Тысячи крыс были использованы в его экспериментах. Мы все участвовали во введениях канцерогена животным. Поскольку инъекции были болезненными, одному приходилось крепко держать крысу, чтобы она не укусила того, кто вводил вещество. Самцы крыс были весьма агрессивны, и требовались известная ловкость и мужская сила, чтобы удержать в нужном положении вырывающегося зверя весом до 500 граммов. Когда в 1970 году в лабораторию пришел Валерий Климашевский, эти эксперименты расширились: под руководством Казимира Мариановича он начал гистоавторадиографически исследовать кинетику пролиферации при индуцируемом 1,2-диметилгидразином канцерогенезе. Интеллигентный и работоспособный, Валерий, обладавший прекрасным чувством юмора и покладистым характером, быстро вошел в коллектив и стал нашим хорошим товарищем.

Защита докторской диссертации Н. П. Напалковым

Собственно защиту помнить я и не мог, поскольку Н. П. защищал диссертацию в Московском онкоцентре¹⁵. Запомнилось, что черновые варианты печатала лаборантка Лариса Зубова, с ведома Н. П. приходившая на работу обычно к пяти часам вечера. Это был конец рабочего дня в лаборатории – для всех, но не для Казимира Мариановича и нашей троицы. Заботливая Лариса начинала свой рабочий «день» с чая и принесенных бутербродов, мы добавляли к этому кто что имел, и открывались получасовые вечерние посиделки за чаем (а иногда и не только), после чего мы ещё минимум два-три часа «пахали» до ухода домой. Как-то Н. П. недоуменно спросил уходящего домой в шестом часу вечера Валерия, что случилось, ведь «работа только начинается». Когда чистовой вариант рукописи диссертации был готов, Н. П. попросил нас в один из выходных дней поучаствовать в наклейке многочисленных фотографий во все положенные пять экземпляров. Общаться с ним в неформальной обстановке было настоящим удовольствием! Естественно, одна из таких встреч со всем, в целом дружным, коллективом лаборатории состоялась у него дома на улице Плуталова, когда диссертация была успешно защищена в Москве и Н. П. вернулся в Ленинград.

С диссертацией Николая Павловича был связан у меня ещё один запомнившийся эпизод. Н. П. послал меня с какими-то бумагами по диссертации к академику АМН СССР В. Г. Баранову, который жил в известном доме на углу Кронверкской и Большой Пушкарской улиц, другим своим фасадом выходившем на Кировский (ныне Каменноостровский) проспект. В этом доме жили академик Н. П. Бехтерева и еще много других известных людей, что отражалось в многочисленных мемориальных досках на фасаде. Я принес бумаги Василию Гавриловичу, он взял их, сказал, что сейчас же их просмотрит и подпишет, усадил меня подождать в одной из комнат. Через короткое время вошел и подал подписанные бумаги. Мы вышли в просторную прихожую, большую, чем комната, в которой мы тогда жили всей семьей, Василий Гаврилович стал подавать мне мое пальто. Я был невероятно смущен и стал отбиваться – мол, сам оденусь. Как это – я только ординатор, а академик мне подает пальто. На что Василий Гаврилович сказал: «Молодой человек, когда я к вам в дом приду, вы мне подадите пальто, а когда вы в моем доме – я вам подам!» Этот урок воспитанности я запомнил на всю жизнь и стараюсь следовать ему. Абсолютно такую же историю мне поведал Валерий Окулов, бывавший в доме Василия Гавриловича ещё студентом в связи со своей научной работой в его клинике. Замечу, что такую же фразу я слышал в своей жизни тоже от петербургского академика, Александра Даниловича Ноздрачёва, когда впервые побывал у него в кабинете.

ДДТ

В 1968 году лаборатория начала грандиозный эксперимент по изучению в пяти поколениях крыс канцерогенности известного пестицида ДДТ, выполнявшийся по контракту с МАИР. Самцы и самки крыс в течение всей жизни получали с кашей ДДТ в четырёх концентрациях и затем спаривались для получения следующего и так далее до пятого поколения. Вещество нужно было вводить с пищей ежедневно, поэтому по выходным дням дежурили сотрудник и лаборант, в обязанности которых входило приготовление смеси каши (приготовленной накануне на кухне вивария) с ДДТ в нужных концентрациях – 2, 5, 10 ppm (частей на миллион) и отдельная группа 250 ppm – и кормление ею крыс. Поскольку в каждой группе было по 50–60 самцов и самок, да еще контрольная группа, и все это в четырех дозах, то легко убедиться в том, что общее число животных в опыте было огромно. Нужно было еще просмотреть тщательнейшим образом все клетки, собрать и вскрыть всех павших животных. Периодически часть крыс в каждой группе убивали. Замороженные в жидком азоте образцы тканей из разных органов плюс образцы каши с разными концентрациями отправляли самолётом в Англию, где в специальной референс-лаборатории определяли концентрацию ДДТ. Пару раз приезжали сотрудники МАИР, контролировать ход опыта. Помню приезд директора МАИР Джона Хиггинса, а позднее сменившего его на этом посту Лоренцо Томатиса.

Эксперимент продолжался несколько лет, был успешно завершен, сделаны и просмотрены тысячи гистологических препаратов, составлены сводные таблицы и отчеты – а это были кипы бумаг, – и все это отправлено в МАИР. Что удивительно, практически никакого серьёзного «конечного продукта» в виде научной публикации из этого огромного и важного эксперимента сделано не было. Я видел публикацию венгерских коллег, которые параллельно проводили по заданию МАИР аналогичное исследование. Но результаты нашего опыта по неизвестной мне причине так и остались в бумагах и отражены лишь в отчетах МАИР. В лаборатории до сих пор хранятся сотни карточек с данными на каждую крысу из этого опыта. Нами были опубликованы только скромные тезисы в трудах конференции по лабораторным животным, проходившей в Юрлово, под Москвой. Кроме того, мне удалось убедить Н. П. опубликовать данные о частоте развития спонтанных опухолей у крыс¹⁶, основанные на контрольной группе из этого опыта. Этот уникальный материал потом не раз сослужил мне добрую службу, когда я начал сотрудничать с математиками. Кстати, ответственным исполнителем темы был Валерий Окулов. По негласной договорённости с Н. П., эта тема по завершении в 1973 году могла лечь в основу его кандидатской диссертации, если бы его поисковая работа по иммуноморфологии щитовидной железы крыс при канцерогенезе по какой-либо причине оказалась невыполненной. Учитель страховал своих воспитанников! Но обошлось.

Отряд «Золотая рыбка»

В очередную поездку на стройки мне удалось вырваться лишь в 1970 году. В 1968 году мы с Леной оканчивали институт, распределялись, родилась наша дочь Маша, пришлось летом поехать в Кишинев, где тогда жили родители жены. На следующий год почему-то тоже не смог поехать. Весной 1970 года мне позвонил Володя Сивков и сказал, что нужен врач в отряд ЛЭТИ, который собрался ехать на Дальний Восток, в Хабаровский край. Я пришел на собрание отряда в старом корпусе ЛЭТИ на углу ул. Профессора Попова и Аптекарского проспекта, где встретил старых знакомых по Ладоге, а также друзей Гриши Черницкого – Леню Осиновского, Толю Павленко, Володю Вашкелиса и еще нескольких, в том числе из «Ладоги-4». По какой-то причине отряд, в котором, как в обычном ССО, было человек 50, разделился на две части и работал в двух местах, став двумя совершенно независимыми отрядами. Да еще мне пришлось задержаться в Ленинграде и вылететь на неделю позже – отпуск начинался позже даты вылета. Поездом туда ехать было немыслимо – целую неделю, поэтому нужно было лететь до Хабаровска самолетом. Хорошо помню, что Сивков прислал телеграмму, чтобы я привез десять бутылок водки. На Дальнем Востоке в сельской местности в летние месяцы, когда шла уборочная кампания, водку не продавали. Нам водка была нужна не для внутреннего употребления, а заменяла валюту: за бутылку можно было нанять на день кран с крановщиком, самосвал, бульдозер, экскаватор.

Итак, я прилетаю в родной мне Хабаровск (все-таки жил там с 1955 по 1960 год), нахожу, согласно полученным от Сивкова инструкциям, здание Крайрыболовпотребсоюза, договор с которым заключил наш отряд, бывший первым ленинградским отрядом в составе Хабаровского краевого ССО. Отряд носил смешное имя «Золотая рыбка», что вызывало зубную боль у краевого комсомольского начальства, терпевшего её только из уважения к гостям-ленинградцам, что было для них престижно. Отряд, как они знали, состоял почти целиком из «ветеранов», бывших на стройках по три-пять раз, а для Хабаровска студенческие строительные отряды были еще в новинку. В моде были названия отрядов «Буревестник», «Спартак», «Вымпел», «Амур», «Уссури», больше напоминавшие названия пионерских лагерей или спортивных клубов. Но командир нашего отряда Володя Вашкелис – мастер спорта по дзюдо и самбо, ростом под два метра и с обаятельнейшей улыбкой – ласково объяснил краевому руководству ССО, что ничего предосудительного в названии «Золотая рыбка» нет. Ведь у Александра Сергеевича Пушкина она исполняла любые желания вздорной старухи, а наш отряд опытных строителей выполнит самые сложные задания краевого штаба ССО.

Володя меня встретил в конторе Крайрыболовпотребсоюза, где он оформлял бумаги и согласовывал проекты. Мы сели в какой-то рыдван и поехали по трассе Хабаровск – Владивосток, мимо сопок, поросших могучими деревьями, полей, иногда полностью заросших оранжевыми или красными дикими саранками. Володя по дороге рассказал мне, что в городке Вяземский на берегу Уссури отряд начал строительство картофелехранилища для заготконторы. Жили там же, на территории конторы, под навесами, посреди которых располагались огромные, несколько метров в диаметре и высотой тоже в несколько метро, бочки для квашения капусты. В них, пока капуста еще не поспела, была залита вода, чтобы бочки не рассохлись. Бочки с водой были прекрасным местом для размножения огромных комаров, которых Володя назвал «фантомами», по названию реактивных американских истребителей, потому что когда этот комар заходил на тебя, то это напоминало атаку «Фантома». Напомню, что в те годы шла война во Вьетнаме… Несколько часов дороги (до Вяземского было около трёхсот километров) пролетели быстро.

Мы въехали на территорию заготконторы, пришли на объект, где уже был закончен фундамент, а вокруг были сложены большие штабеля силикатного кирпича, из которого нам предстояло возводить овощехранилище. Толик Павленко, которого я помнил еще по «Ладоге» 1967 года – он был в отряде, где врачом была Элла Черницкая, – спросил меня, умею ли я «ло́жить кирпич». (Именно «ло́жить» – так говорили профессиональные каменщики с ударением на первом слоге, а не «класть», как говорят не смыслящие в строительном деле дилетанты.) За все предыдущие мои стройки мне приходилось иметь дело главным образом с бутовым камнем, из кирпича на целине строили мало и редко. Но я самонадеянно заявил, что «ло́жить» умею, дело нехитрое, и мы с Толиком начали ставить маячки, натянули бечевку, завели первый угол. Толик тоже не имел опыта работы с кирпичом, но мы решительно взялись за дело, лихо бросая кирпичи на раствор. Стена быстро росла, и мы собой очень гордились. Но когда через несколько дней приехал местный прораб, то он пришел в ужас от вида нашей стены. Ряды кирпичей «гуляли» по высоте, швы местами были плохо заполнены раствором, расшивки швов никакой не было, а местами стена в два с половиной кирпича просвечивала насквозь. А что, заявили мы, не жилой же дом или дворец советов возводим, для картошки и так сойдет. Главное – это сколько мы кубов уже уложили. Хотя потом наша кладка стала почти приличной, погоня за кубатурой вышла нам боком – здание пришлось потом штукатурить, что не предусматривалось проектом и сметой. Стоимость штукатурки вычли из нашей зарплаты.

Поварихой в отряде была жена Володи Вашкелиса Люба, готовила она хорошо, но с продуктами в те времена было очень плохо. Приходилось довольствоваться макаронами, «кирзой» – сиреневого вида кашей из перловки, кильками и подозрительного вида тушенкой. За три недели мы поставили стены, сделали бетонные полы и отмостку и переехали в городок Бикин, что на слиянии реки Бикин с Уссури. На другом берегу Уссури был Китай, к берегу подходить было нельзя – погранзона. Но по реке свободно плавали джонки китайцев. Под жилье нам отвели какой-то полуразвалившийся большой дом в центре Бикина, принадлежавший когда-то, как нам сказали, местному казачьему атаману. Мы пошли осматривать городок, куда ссылали бендеровцев и других врагов народа. Зашли в магазин. В винном отделе необъятных размеров тетка черпаком доставала из 40-литрового молочного бидона вино и через алюминиевую воронку наливала покупателям какое-то пойло в принесенную с собой стеклотару. На этикетке в витрине мы с изумлением прочитали: БАРМАТУХА («Агдам») – 1 руб. 60 коп./литр.

– Тетка, продай этикетку, – попросил продавщицу Эдик Павлюк.

– Не продам, – отрезала она. – Дефицит!

В Бикине нам предстояло возвести из красного кирпича склад довольно внушительных размеров – высотой с трехэтажный дом, длиной метров шестьдесят и шириной метров двадцать. Но сначала нужно было разобрать стоявший на месте будущего склада огромный амбар дореволюционной постройки из потемневших от времени бревен. Прораб показал нам объект разборки и, сказав, что работы здесь нам не меньше чем на недели полторы, уехал в Хабаровск. Пораскинув инженерными мозгами, мои товарищи пригнали два трактора (благо водка у нас еще была в запасе), привязали тросы к двум углам амбара, тракторы поднатужились, и амбар рухнул, подняв огромное облако пыли. Когда через пару дней прораб вернулся, мы сидели на аккуратно сложенных останках амбара и спросили его, долго ли ждать обещанный экскаватор для рытья фундамента. «Как вы это сделали?» – в полном изумлении спросил прораб. «Немного напряглись, вот и сделали». Наутро привезли на трейлере экскаватор. Управлял им замечательный мастер Леха, который мог поднять ковшом спичечный коробок, не повредив его и не набрав земли. Когда на косогоре он рыл ямы под фундаментные блоки, то ему было достаточно дать отметки глубины на верхней и нижней точках. Все промежуточные он делал на глазок. Нам приходилось лишь подчищать лопатами неровности дна – глубина была идеальная. К сожалению, Леха страдал распространенной российской болезнью – был запойным, и тогда уже неделю от него нельзя было ничего добиться. Зная это, мы прятали от него все спиртное, не выпускали с объекта. И жил он с нами в одном доме. Но однажды Сергей Федин ходил по дому, где мы жили, и спрашивал, не видел ли кто его пузырек в оплетке с польским одеколоном. Никто не видел, лишь Леха что-то бубнил под нос, похожее на «я – пульверизатор». Так мы поняли, куда исчез фединский одеколон.

Фундамент сделали быстро и начали кладку. Неожиданно на объекте появился прораб и с ним бригада каменщиков во главе с китайцем Ваном. Они несколько дней поработали с нами, обучая премудростям кирпичной кладки. И лишь когда убедились, что мы хорошо усвоили их уроки, внезапно исчезли. Так что, если навыками обращения с диким камнем я обязан специалисту из солнечной Армении, то кирпичному делу меня обучал мастер из Поднебесной. Интернационал!

Однажды, как раз 1 августа – в День строителя, праздновавшийся студенческими строительными отрядами как свой собственный, – на объект приехало краевое начальство – комиссар краевого ССО, который привез журналиста местной газеты и агитбригаду, состоявшую из студентов медицинского института. Журналист должен был написать в районной газете о доблестном труде ленинградцев. Он взял интервью у Володи Вашкелиса и спросил, с кем еще можно поговорить. «А с любым! Вот, например, с доктором», – ответил Володя, указав на меня.

– А, эскалоп! – радостно сказал, видимо, желая показать свою образованность, журналист, перепутав эскулапа с эскалопом и вызвав гомерический хохот моих друзей.

Осмотрев объект, высокое начальство сказало, что оно привезло агитбригаду. Агитбригада порадует своими песнями дорогих гостей, прилетевших из города трех революций Ленинграда помочь дальневосточным студентам строить светлое будущее на берегах Амура и его главного притока Уссури. Несколько славных мальчиков и девочек, вооруженных двумя гитарами, выстроились перед нами и запели «Главное, ребята, сердцем не стареть!» Затем они спели нам про голубую тайгу и еще что-то из замечательных произведений семейного творческого коллектива, состоящего из композитора Александры Пахмутовой и поэта Николая Добронравова.

«Ребятки, спасибо, – ласковым голосом обратился к ансамблю Володя Сивков. – Скажите, вы который раз на стройку приехали?» – «Первый», – ответили певцы и певуньи. «Ну, в таком случае, вам нужно устроить „крещение”, поскольку в составе „Золотой рыбки” нет никого, кто бывал меньше трех раз на стройках». Он достал свою трубу, на которой сыграл «зарю», и объяснил, из чего состоит процедура. Не помню уже всех деталей, но было очень смешно и не обидно. Например, разделив гостей на две группы, Володя дал им кувалду, два деревянных кола и велел каждому из команды по очереди сделать по удару – кто глубже загонит кол в землю. Когда же победитель выявился, Володя сказал, что это промежуточный победитель, а окончательным будет тот, кто быстрее вытащит кол из земли.

Наконец, навеселившись, мы предложили агитбригаде и комиссару, если они не спешат, послушать наши песни. У нас была одна гитара, две еще были у ансамбля, мы попросили их и запели. Пели песни Окуджавы, Визбора, Городницкого, Высоцкого, Полоскина, Вихорева, Кукина, Клячкина, Ады Якушевой и Новеллы Матвеевой, замечательные песни неизвестных мне лэтишников, но хорошо мне известные (до сих пор помню многие из них). В нашей «команде» многие играли на гитаре и почти все хорошо пели, причем у каждого песни были свои «коронные» и любимые. Лидерство передавалось от одного к другому, остальные же подпевали, раскладывая мелодию на голоса. Студенты и начальство сидели притихшие, в каком-то оцепенении, наверное, испытав потрясение, которое было у меня, когда на своей первой целине я услышал эти песни в исполнении геологов, как-то приехавших к нам на ночлег. Видимо, слишком велика наша страна, и песни, которые мы пели, еще не преодолели почти десять тысяч километров от Ленинграда до города Бикин на далекой Уссури. Незаметно и как-то быстро спустилась ночь, мы зажгли костер, а студенты просили: «Ещё, ещё…»

Верной дорогой идёте, товарищи!

Моя научная работа в лаборатории шла полным ходом. Я подрабатывал дежурствами на станции скорой помощи, обслуживавшей посёлок Песочный и примыкающие к нему Дибуны. Год пролетел стремительно. Как провести лето и куда ехать – никаких сомнений не было. Конечно, в Хабаровск. Во-первых, нас усиленно приглашало стройуправление Крайрыболовпотребсоюза, очень довольное результатами нашего прошлогоднего десанта: мы работали с утра до ночи, не пьянствовали и в общем, если не считать первоначальной накладки с картофелехранилищем, быстро и качественно строили нужные им объекты. Во-вторых, мы хорошо заработали – деньги по тем временам немалые. Кто-то копил на кооперативную квартиру, кто-то – на машину. Почти у всех были маленькие дети, которые часто болели. Моя дочь Маша дольше сидела дома, чем ходила в детский сад, Лена брала больничный. По больничному листку по уходу за ребенком платили только три дня, и если бы не мои летние заработки, то нам пришлось бы совсем худо. На них мы могли пережить зиму. Третьей причиной, конечно, было то, что за эти годы мы настолько сдружились, что часто общались и в городе, ходили друг к другу в гости, перевозили очередного счастливчика, получившего по городской очереди или купившего квартиру, собирались на дни рождения, которые неизменно заканчивались хоровым пением. И совместная работа, пусть тяжелая и грязная, оставляла у большинства из нас чувство настоящего мужского товарищества. Всегда можно было надеяться на надежное плечо, помощь друга.