Читать книгу: «Окруженцы. Киевский котел. Военно-исторический роман», страница 5
– А Шапошникова уломать было бы полезно: он все время действует от имени Ставки и даже лично от Сталина.
В тот же день стало известно, что Ставка отстранила от занимаемой должности маршала Буденного. Вместо него в Харьков прилетел маршал Тимошенко, который разделял мнение Ставки о необходимости драться на занимаемых войсками Юго-Западного фронта невыгодных рубежах.
Для Кирпоноса эта весть явилась еще одним тяжелейшим ударом. Он не сомневался, что Буденный поплатился высокой должностью из-за его, Кирпоноса, поведения в переговорах со Сталиным. К тому же он хорошо понимал, что смена главкомов в такой критический момент принесет только вред. Так оно и получилось: эта смена только усилила напряженность и сумбур в управлении войсками. Новому главкому нужно было время, чтобы как следует разобраться в обстановке и принять какие-то реальные меры. А времени не было. В день его прилета в Харьков, 12-го сентября, танковая группа Клейста с кременчугского плацдарма, разрубив фронт 38-й армии, повела наступление на северо-восток, навстречу танковой группе Гудериана. К исходу дня она захватила Хорол, а на следующий день – Лубны. Танковые «клещи» противника быстро и почти беспрепятственно сдвигались, а коридор для возможного еще отвода войск фронта за Псел сужался.
Перед рассветом 14-го сентября Тупиков только за своей подписью отправил в Генштаб и в штаб Юго-Западного направления шифровку, которая заканчивалась фразой, напоминавшей сигнал бедствия «SOS»: «Начало понятной вам катастрофы – дело пары дней».
Резко среагировал на эту шифровку маршал Шапошников. Он обвинил Тупикова в паникерстве и потребовал от нового главкома направления «внушить всему составу фронта необходимость упорно драться, не оглядываясь назад».
Для Тупикова этот удар был, конечно, тяжелым, но не подавил в нем решимости отстаивать свое личное мнение не только перед Шапошниковым. К 7 часам утра он вместе с Захватаевым подготовил на имя Сталина срочное боевое донесение, которое всем своим содержанием показывало безусловную нереальность требования Ставки драться на занимаемых войсками фронта невыгодных рубежах. Этот документ, хотя он и остался без ответа, сильно поколебал позицию двух маршалов, что можно заметить по тем многословным и бесплодным переговорам, которые они вели между собой после его получения. Как на срочное боевое донесение, так и на эту шифровку ответа от Сталина не последовало. Было видно, что судьбу фронта, попавшего в беду, он полностью передал в руки начальника Генштаба Шапошникова, непреклонность которого можно было истолковать, как неоценимую услугу противнику. Потому что именно Гитлер и его генералы больше всего опасались, как бы Кирпонос не отвел войска фронта на новый стратегический рубеж обороны. Ведь ради окружения и разгрома непокорных и опасных войск Юго-Западного фронта, Гитлер отложил генеральное наступление на Москву и повернул значительные силы группы армий «Центр» на юг, потеряв в этой операции не только массу солдат и боевой техники, но и самое дорогое для него в развязанной против России войне – время.
Отстранение Буденного объективно тоже было услугой врагу. Преемник Буденного маршал Тимошенко не сразу убедился в нереальности требования Ставки, предъявляемого к командованию Юго-Западного Фронта, – держать оборону на занимаемых рубежах.
Увидев на месте ошибочность позиции Шапошникова, Тимошенко не доложил ему об этом прямо, а прибег к тактике «тонкого лавирования», которую хорошо можно увидеть из переговоров этих двух маршалов 15-го сентября. Туманные выражения, которые употребил Тимошенко, видимо, были пробным шаром. Проба оказалась удачной: Шапошников не возразил, и Тимошенко решился на более смелый шаг. Увидев в своем штабе 16-го сентября приехавшего из 38-ой армии генерала Баграмяна, он приказал ему немедленно вылететь в штаб фронта и передать Кирпоносу приказание оставить Киевский укрепрайон и, прикрывшись небольшими силами по Днепру, незамедлительно начать отвод главных сил фронта на тыловой оборонительный рубеж. Когда Баграмян прилетел в штаб фронта, он ничем не мог подтвердить это приказание главкома, письменного документа в Харькове ему не дали. Как ни уговаривал Тупиков Кирпоноса воспользоваться этим последним шансом, Кирпонос даже в этой исключительной, небывало тяжелой обстановке остался самим собой. Нахмурив черные пушистые брови, он зашагал по комнате, долго ходил из угла в угол, потом вдруг остановился перед Тупиковым и подчеркнуто твердо сказал: – Я ничего не могу предпринять, пока не получу документ. Вопрос слишком серьезный! – Заметив, что Тупиков что-то хочет сказать, он хлопнул ладонью по столу и грубо отрезал: – Все! Ha этом закончим разговор!
Пока связывались с Москвой и дожидались подтверждения приказа маршала Тимошенко на отвод войск, уходило драгоценное время, а противник тем временем в спешном порядке укреплял и завинчивал крышку огромного «котла».
В те роковые для Юго-Западного фронта дни штаб группы армий «ЮГ» в своем журнале боевых действий записал: «Русские решили еще раз сделать одолжение немецкому командованию, стремясь удерживать фронт в условиях угрозы двустороннего охвата и подвергать обороняющиеся здесь войска опасности уничтожения. Они вели бои за Киев до тех пор, пока все силы их юго-западного направления не оказались обреченными на уничтожение». А уже после войны «танковый генерал» Гудериан в своих мемуарах признался:
«В то время мы были чрезвычайно удивлены такими действиями русского командования».
Что же это было за поведение со стороны русского командования? Это был тяжелый оперативно-стратегический просчет.
Этот просчет Ставки тоже имел свою причину – недостаточный опыт в руководстве огромными вооруженными силами в крупномасштабных сражениях. Да и тот трехмесячный опыт, который уже имелся, был горьким опытом отступления и многих крупных поражений. Он внушил Ставке понятную осторожность: как бы оторванные от укрепленных рубежей обороны войска не перешли к беспорядочному перемещению и бегству. Именно эта почти боязливая осторожность Ставки в немалой степени предопределила судьбу полумиллионного фронта.
Глава 4
В большом «котле»
1. За Днепр
«Как могли это допустить? Куда смотрели? Кто проморгал? А, может, измена?» – эти гневные вопросы молниеносно плодились в голове лейтенанта Волжанова, стремились вырваться из нее к неизвестному адресату, но адресата не находили. Не сознанием, а скорее чувством он был уверен в том, что кем-то вероломно обманут и предан. Но кем? Сначала он вспомнил всех крупных военачальников, с которыми ему приходилось видеться на довоенных учениях и смотрах. Но где они теперь? Да и в них ли дело? Потом зрительная память воспроизвела огромный красочный плакат по знаменитой картине «Богатыри», на котором вместо былинных героев были изображены три советских маршала. Много таких плакатов встречал Волжанов на станциях по пути к фронту. Только сознание его даже не допустило вопроса: «Не они ли виноваты»? Для Волжанова такой вопрос был вообще невозможен: слишком много в его душу было влито довоенной пропагандой любви к этим прославленным маршалам, соратникам великого вождя…
«Сталин. Где он теперь? – подумал лейтенант. – Знает ли он, в каком тяжелом положении оказались защитники Киева? Конечно, не знает! И его обманули предатели, недобитые враги народа. Как это их вовремя не разоблачили?.. Но Сталин не оставит в беде целый фронт, примет нужные меры! Может, и верны слухи, будто Буденный с конницей высадился на Балканах и пошел на Берлин с юга?» – Так наивно размышляя, Волжанов снова споткнулся о кучу кирпича у сгоревшей хаты, упал, но быстро вскочил на ноги и ускорил шаг. Отбросив грустные размышления, он стал обдумывать предстоящий разговор со своей ротой. Что сказать бойцам? Ведь они обмануты больше всех! Им предстоит платить за этот обман не карьерой и регалиями, а горячей кровью и жизнями. Он вспомнил брошенную Балатовым фразу: «Я скорее язык свой вырву, чем скажу бойцу неправду!» Эх, Борька, Борька! Ты, конечно, прав, но сможешь ли ты его вырвать, когда получишь приказ сказать неправду? Ведь об окружении разрешено сообщить до командира взвода включительно… Самое тяжелое было то, что сам Волжанов не видел никакой необходимости скрывать от бойцов эту ужасную правду. Через несколько часов они увидят ее и вступят в смертный бой морально неподготовленными…
– Стой! Кто идет? – услышал Волжанов недалеко впереди.
– А, это вы, товарищ лейтенант.
Незаметно для себя Волжанов оказался у окопов первого взвода. Часового он узнал по татарскому акценту. Перед войной этот боец, Ибрагим Гениатуллин, был призван из Харабалинского района Астраханского округа и при знакомстве с бойцами роты рассказал, что в своем колхозе работал на верблюдах, подвозил к тракторам горючее. Ротные шутники сразу же прилепили ему кличку «верблюдовод»…
Вспомнив об этом, Волжанов улыбнулся и спросил:
– Как настроение, товарищ Гениатуллин?
– Натоело, товарищ лейтенант, в обороне ситеть. Когта бутем наступать? – этот вопрос так пронзил лейтенанта, что он ничего не смог ответить. Он только пробормотал:
– Это верно, всем надоело обороняться.
Заря только-только занималась. Неприятный предутренний ветерок резкими порывами проносился над обезображенными окопами, в которых мертвецки спали измученные бойцы роты Волжанова. Лейтенант прыгнул в траншею и прошел по ней до третьего излома. Бойцы спали в самых разнообразных позах. Жалко было смотреть на скорчившиеся от холода и земляной сырости тела в красноармейских шинелях. Несмотря на то, что большинство своих бойцов Волжанов знал в лицо, в неловких сонных позах он с трудом узнавал их. Прямо на дне окопа растянулся ростовчанин Чепуркин. Он старался плотнее укрыться двумя плащ-накидками. Хотя этот боец прибыл в роту недавно, его все уже хорошо знали. О нем не раз докладывал взводный Лихарев, как о «смутьяне», который всегда очень громко негодовал после прослушивания очередных сводок Совинформбюро об отступлении наших войск на всех фронтах и оставлении многих городов. После каждой политинформации «смутьян» похабно ругался в адрес «сидевших на антресолях» маршалов, и Волжанов вынужден был предупредить его, что из-за своей невоздержанной болтовни он может попасть в немилость к уполномоченному особого отдела.
– Я всяких оперативников видал и знаю, как с ними разговаривать, – отрезал «смутьян», – Да и в самом деле, товарищ лейтенант, куда это годится? Налоги с нас драли? Еще какие! Мы последнее отдавали, сами с голым задом шастали, только бы армию укрепить, и нас убаюкивали, а мы рты поразинули и верили. Какие нам киношки подсовывали, помните? Мол, и граница наша на крепком замке, и соколы-истребители наши мошкарой жужжат денно и нощно в небе ясно-голубом так, что любимые города и городишки могут преспокойно дрыхнуть. И лавины стальных танков давят, как кроликов, всех врагов наших на их собственных землях, а что вышло на деле? Ерунда вышла. Обман один. Да я любому оперативнику брошу это в рыло. Пусть докажет, что это не так!
Что мог сказать ему на это Волжанов? Он не вступил в полемику со «смутьяном», но предупредил, что в боевой обстановке такие разговоры на пользу врагу, поэтому законы военного времени карают за них строго…
До мобилизации Чепуркин работал на «Ростсельмаше», за участие в какой-то праздничной драке отсидел в исправительно-трудовом лагере и, видимо, там научился «бузить» против начальства.
Человек одинокий, попадая на фронт, более свободно, чем человек семейный, распоряжается своей собственной жизнью. Он знает, что его гибель никому не нанесет тяжелой душевной травмы: ни сердобольной матери, которой у него нет, ни любящей жене, которую он не успел избрать, ни малолетним детишкам…
Волжанов не считал себя одиноким. Где-то в далекой Карелии воевал его сорокалетний отец. В глубоком тылу, на Средней Волге, с его младшим братом-подростком работала в колхозе мать. Конечно, тяжелым ударом для них была бы «похоронка» из-под Киева. Но они люди простые, крепкие духом и стойко бы пережили этот удар. А вот жена и дети… Как хорошо, что их еще нет!..
С этими мыслями Волжанов спустился в свой обжитой подвал и подошел к спящей Люде. Только теперь, оставшись наедине со спящей любимой девушкой, он понял, как сильно хотел отдалить ту неотвратимую минуту, в которую ему предстояло разбудить ее и двумя лишь словами «мы окружены» нанести ей удар под самое сердце. Как их произнести, эти слова? О себе он не думал, потому что чувствовал, что намного легче было бы ему умереть, чем жить в эту минуту. Внутри жгла только одна тревога, поглощая собой все другие чувства, – тревога за ее жизнь и ее девичью честь. За честь почему-то больше, чем за жизнь… Глядя на ее разрумянившееся лицо, он опустился на колени и в тот же миг почувствовал, будто внутрь ему, в самое сердце, кто-то вонзил раскаленный шомпол, – так сильно обожгло его сознание неминуемой потери своего счастья. И винил он за это, прежде всего, самого себя. Ему надо было отговорить ее от поездки на фронт, проявить твердость характера и настоять на своем. Эх, мужчина! Размазня, а не мужчина! Ему хотелось грызть самого себя, казнить себя самой лютой казнью, но… Теперь это уже бесполезно! Лицо Люды выражало такое спокойствие, что ему даже показалось, что она не спит, а притворяется спящей. Но она спала. Спала сном беззаботного, набегавшегося за день ребенка. Правая ее ладошка была под правой щекой, и, чем больше Владимир всматривался в ее знакомые черты, тем прекраснее она ему казалась. Удивляло его то, что даже суровые фронтовые невзгоды, опасности и лишения не очерствили девушку, не отняли у нее девичьей неги и женственности. И ему страшно захотелось крикнуть: «Мгновение, продлись вечность!» Вместо этого он осторожно поцеловал ее в лоб. Она не проснулась, а только слегка пошевелила губами. По лицу ее блуждала слабая, едва заметная улыбка.
Юность, юность! Насколько ты бурлива в часы бодрствования, настолько безмятежна в отведенные тебе часы сна… А ведь ты такой тяжелой была у поколения Великой Революции. Росло оно в огне кровопролитных сражений, формировалось в условиях длительных усилий народа по восстановлению разрушенного хозяйства и жестокой, подчас бессердечной экономии на всем, даже на питании детей и подростков. Быстро повзрослев, но, оставаясь еще совсем юным, оно приняло на свою грудь грохочущие гусеницы и воющие бомбы озверелого фашизма. И все жертвы, жертвы… Да и тем, кому посчастливится дожить до дня Победы, придется повторить все сначала: восстанавливать лежавшие в пепле многие сотни городов и сел, залечивать кровоточащие раны в экономике. И сейчас уже видно, что во имя неблизкого светлого будущего приносятся эти великие жертвы на жернова жестокого настоящего. Скажут ли счастливые далекие потомки слова благодарности этому мужественному поколению борцов, преобразователей, приносящих себя в жертву?
Волжанов поднял спадавшие на лоб Люды завитки волос и поцеловал в губы. Она открыла глаза и испуганно всмотрелась в его лицо.
– Милый, что с тобой? – спросила она. – Ты не заболел? Мне показалось, что ты замороженный: приложился губами, как ледышкой! Или что-нибудь случилось? – Она быстро вскочила с постели, одернула юбку и, приложив обе горячие руки к холодным и бледным щекам Владимира, заглянула в его глаза. Никогда еще она не видела слез этого смелого парня и вдруг… Они переполняли его глаза и только силой воли удерживались в них.
По расстроенному виду Волжанова Люда поняла, что случилось что-то непоправимое, и что он так тяжело воспринял это непоправимое не из-за беспокойства за себя лично, а из-за большой тревоги за нее.
– Случилось большое несчастье, Людочка, – ответил он, собравшись с духом, и сел рядом с ней на кровать. – Большая беда для всего нашего фронта…
– Какая беда? Ведь наши войска здесь так крепко бьют фашистов…
– Немецкие танки далеко за Днепром, в нашем глубоком тылу. Нам приказано немедленно сниматься и форсированным маршем выйти за Днепр. Будем пробиваться из окружения.
– Так не все ж еще потеряно, Володя! – сказала она. – Может, и пробьемся… Конечно, пробьемся, если хорошо будете командовать вы, командиры.
– Умница моя! – воскликнул он, заметно повеселев, – Славная ты красноармеечка! В этот момент вошли Балатов, Орликов, Мурманцев и Хромсков. Минуту спустя подошел и замполитрук Астронов.
– Жачем выжвал, командир, в такую рань? – Спросил Орликов. – Вокруг тишина такая… Или есть новости?
– Да, товарищи командиры, есть серьезные новости, – ответил Волжанов твердо и с тоном напускной официальности, к которому его подчиненные не привыкли, – в связи с резким изменением обстановки не в нашу пользу роте поставлена новая боевая задача. Дело в том, что немецкие танковые армии находятся в нашем глубоком тылу, захватили Конотоп, Ромны, Лохвицу, Лубны… Все войска нашего фронта отрезаны… – Он пристально посмотрел на каждого командира взвода и замолчал в растерянности: на их лицах он увидел тяжелое оцепенение. Но оно длилось недолго. Через какую-то долю минуты обычно по-детски беззаботное лицо Орликова заметно повзрослело, и было почти спокойно. Балатов угрожающе насупился, образовав на мясистом лбу глубокую морщину, начал энергично работать желваками и стрелять в ротного взглядами, полными бешенства. Общий вид ефрейтора Мурманцева, всегда безмятежный, с обидчивым укором, казалось, спрашивал: «Как же так, а?» Маленькое бледновато-зеленоватое лицо Хромскова ничего не выражало, кроме неудержимого испуга. Волжанов довел до командиров взводов боевую задачу, разъяснил порядок отвода роты с занимаемого рубежа обороны и в заключение предупредил:
– Поскольку рота назначена в головную походную заставу полка, нам первым придется принять встречный бой с противником. До перехода через Днепр бойцам говорите, что рота идет на выполнение особого задания. Это правда. Наше особое задание состоит в том, чтобы пробить коридор в пока еще не плотной обороне противника в нашем тылу и удержать его до подхода главных сил. Дополнительные указания будут даны за Днепром. А сейчас – по взводам!
Коротким марш-броском Волжанов вывел свою роту вперед на расстояние, предусмотренное полевым уставом, и, чтобы подтянуть колонну, остановился на обочине дороги, пропуская мимо себя взвод за взводом. Он всматривался в раскрасневшиеся от быстрой ходьбы и бега лица бойцов и заметил на себе не то укоряющие, не то вопрошающие их взгляды. Отвернувшись от колонны, Волжанов встретил другие, не менее неприятные взгляды горожан, в большинстве своем женщин. Стоя у калиток, они мрачно смотрели на марш-бег пехоты, два месяца защищавшей их город. Одна пожилая тетка в расстегнутой телогрейке громко заныла:
– Ой лышэнько наше, лышэнько! – запричитала старуха. – Кыдають нас заступныкы наши на знущення катам нимэцькым. (на поругание немецким злодеям). Та що ж тэпэр будэ з намы?
Чтобы не слышать этого выворачивающего душу причитания, Волжанов убежал в голову колонны и пристроился к Мурманцеву, отмахивавшему саженные шаги во главе первого взвода. Вскоре рота Волжанова остановилась неподалеку от переправы, перед крутым спуском к реке. Оказалось, что переправа была уже забита тыловыми частями армии и толпами беженцев. Пока рота шла форсированным маршем, бойцы недоумевали молча. А когда колонна остановилась, все их недоумение хлынуло наружу. Тон задал ростовчанин Чепуркин. Зло сплюнув в кювет, он громко, чтобы дошло до начальства, сказал: – Такого драпа на восток еще не бывало.
– Что это вы, Аники-воины, так взбаламутились? Разве трудно догадаться, что полк выводится на доформировку? Потрепали ведь его вон как: одни рожки да ножки остались.
– Это ты, друг, свистнул в лужу! Чё у тебя на плечах: мыслительный аппарат или умывальник? Ты видал когда-нибудь, чтоб так по-сумасшедшему водили части на доформировку?
Долго еще длилась бы эта солдатская полемика, но передние подразделения вдруг побежали вперед, и Волжанов, чтобы не пропустить впереди своей роты напиравших со всех сторон толпы беженцев тоже подал команду: «Бегом марш!»
Не чудным был Днепр в то сентябрьское утро. Волжанов сначала посмотрел на низкое сереющее небо, потом вверх по реке. Все четыре моста через Днепр были переполнены. По Дарницкому и Петровскому двигались на восток бесконечные эшелоны: пассажирские, товарные, смешанные, составы из одних паровозов. Люди облепили их, как пчелы улей, многие бежали за ними, обгоняли их, стараясь скорее оказаться на восточном берегу реки, подальше от обреченного города. По Цепному бежали только толпы женщин и детей, которые издали казались разноцветной лентой, перетянутой с одного берега на другой и состоявшей из массы платков, косынок, плащей, платьев, сумок, кепок и панамок. Наводницкий деревянный мост был только во власти войск…
Непосредственно на мост части пропускал смуглый кавалерийский полковник. Сравнительно еще молодой, приземистый, он стоял на самой развилке трех дорог с автоматом в руке и энергично отдавал какие-то распоряжения двум подполковникам и старшему политруку, которые, очевидно, были его помощниками. Всем им больше всего хлопот доставляли не столько войска, сколько высокопоставленные штабные чины. Одни из них доказывали свои права на внеочередную переправу, другие унизительно просили «протолкнуть» их машину с каким-нибудь передовым подразделением, а третьи просто «драли глотку», полагая, что такой метод в этой обстановке самый надежный и действенный. Регулировщик у самого въезда на мост придержал роту, пока последняя санитарная машина проезжала по мосту. Стоя у первого понтона, Волжанов вместе с регулировщиком пропускал на мост свою роту с большими интервалами между взводами. Когда проходил третий взвод, кто-то из бойцов крикнул:
– Побыстрее надо! Неровен час налетят стервятники, – несдобровать…
Волжанов посмотрел на усыпанный людьми и техникой высокий берег Днепра, и ему жутко стало от одной только мысли о неминуемом налете авиации противника. С наступлением рассвета уползли на запад последние дождевые тучи, и на небе осталась плотная, но высокая облачность. Не прошло и двух минут, как за этой облачностью послышался противно харкающий рокот многих моторов. Потом из облаков один за другим вынырнули десятка три тонких, как будто поджарых, меченых крестами «мессеров». Хищной стаей начали они «водить хоровод» над соблазнительной добычей и, казалось, даже растерялись при виде такого множества отличных целей на земле. Вслед за флагманским на растянувшуюся колонну полка жадно набросилась вся группа истребителей. Один за другим они на бреющем полете поливали бойцов свинцом, били из бортовых пушек, отвратительно ревели «на горках». Бойцы рассыпались по белому прибрежному песку, по кустам, потом снова собирались в колонну и по приказам своих командиров еще быстрее бежали вперед.
Недалеко за Днепром Волжанова догнал на коне подполковник Шевченко.
– Лейтенант Волжанов! – крикнул он. – Капитан Окунев убит. Передай роту Балатову, а сам принимай командование батальоном!.. Да не ешь ты меня таким взглядом: она цела и невредима…
– Есть принять батальон! Только разрешите передать роту не Балатову, а лейтенанту Орликову.
– Хорошо, передайте Орликову и – шире шаг! – Шевченко пришпорил коня и поскакал вперед, где под рев очередного «мессера» цветистым матом начал подгонять вышедшие вперед подразделения других частей… А «мессеры» тем временем жестоко обстреливали походную колонну его полка. Разбежавшиеся по прибрежным песчаным дюнам бойцы и командиры не находили спасения от разрывных пуль, сыпавшихся на них сверху. Все чаще доносились с разных сторон крики, стоны и проклятия; все больше оставалось на мосту, на дороге, с обеих ее сторон неподвижных тел.
Когда на головную походную заставу полка со стороны солнца нацелился уже шестой истребитель, навстречу ему, точно по оси его полета, выскочил с винтовкой раскрасневшийся ростовчанин Чепуркин. Спокойно опустившись на одно колено, он громко крикнул: – Ну, тепитер нама-коля лепинема, берегись! – С этими, видимо, и ему самому непонятными словами он ловко вскинул винтовку к плечу и прицелился. «Мессер» перешел в пике и, шурша воздухом о металлическое брюхо, устремился прямо на него. Расстояние между ними бешено сокращалось. Замершие в ожидании свинцового ливня бойцы прижимались к песку и с тревогой наблюдали за редким поединком маленького человека с большой летающей машиной. Но вот «мессер» дошел до критической высоты, пилот взялся за гашетку, чтобы брызнуть струями смертоносного огня, но раньше него выстрелил Чепуркин. Истребитель как-то неестественно дернулся, задымил, потом вспыхнул, как летающий факел и, оставляя огромный хвост пламени и дыма, врезался в самый берег Днепра, на небольшом расстоянии от переправы. На поверхности остался только бесстыдно задранный кверху хвост с паучьей свастикой.
Поднявшись с песка, бойцы быстро окружили Чепуркина. Все в восторге кричали «ура!», потом схватили его на руки и начали подбрасывать в воздух. Громче всех кричал Ибрагим Гениатуллин:
– Чапурка, друг! Дай моя твоя поцелует! – расталкивая всех, он старался добраться до прославленного ростовчанина, которого бойцы над головами передавали с рук на руки.
Увидев подбежавшего лейтенанта Волжанова, все опустили Чепуркина на дорогу и расступились.
– Молодец, Чепуркин! – сказал Волжанов. – Ты хороший пример показал всем стрелкам. Благодарю за отличную службу!
– Служу Советскому Союзу! – ответил Чепуркин и снова был окружен товарищами.
Железнодорожные составы полыхали огнем, но не прекращали движения на восток. На фоне зловещих языков пламени метались маленькие фигурки людей. Прикрываясь от огня одеждой, они бежали по мостам вперед и что-то кричали. Многие срывались вниз и долго летели к воде, оглашая в этом смертельном полете пойму реки душераздирающими воплями. Но самое ужасное происходило на Цепном мосту. Прекрасно видя, что по нему бегут только женщины и дети, фашистские асы атаковали их не в одиночку, а парами. Пролетая на бреющем полете вдоль моста по обе его стороны, они секли беззащитную толпу из всех своих пулеметов губительным кинжальным огнем, потом на крутых виражах разворачивались, заходили с другого конца и снова секли. Три пары, одна за другой, долго так потешались над обезумевшими от страха людьми. Даже издали видно было, что у многих женщин на руках были младенцы. При каждом заходе очередной пары стервятников эти несчастные матери падали на настил моста и телами своими прикрывали детишек от лопающихся разрывных пуль. Некоторые из них больше не поднимались, а те, которых пули не задели, срывались с места и бежали вперед, чтобы скорее вырваться из этого пекла на простор. Кто еще не утерял остатков самообладания, тот вытаскивал кричавших детишек из-под бездыханных тел их матерей и уносил с собой на восточный берег…
– Шо гады роблють! Шо скаженни каты творять з нашымы людямы! – 3акричал Николай Филиппович.
Пока бойцы видели, что «мессеры» обстреливают только их, они считали, что это в порядке вещей: на войне как на войне. Но когда началось безжалостное истребление женщин с младенцами, над колоннами взметнул ураган негодования:
– Вот стервецы! Они же видят, что там только бабы с детишками…
– Да что же это такое? – крикнул кто-то из колонны. – Неужели на них нет управы? Где же наши хваленые сталинские соколы?
– Эге, чего он захотел – сталинских соколов! – ответили ему из другого конца колонны. – Ты что, в кино пришел довоенное?
– Я от самой границы топаю под «мессерами» и «юнкерсами», а наших соколов так ни одного и не видывал, даже не познакомился с их силуэтами.
А батальон Волжанова форсированным маршем пошел на восток, навстречу неизвестным испытаниям. Вскоре и горящие днепровские мосты, и сам Днепр, и бежавшие разноцветные толпы женщин и детей были уже невидимы за высоким холмом… До слуха молодого комбата донеслась команда: «Комполка приказал ускорить движение!»
Посоветовавшись с комиссаром Лобановым, Шевченко решил вести полк по проселочным дорогам параллельно Харьковскому тракту и в первом же большом селе с хорошими садами дать привал. Бросив поводья своего коня ординарцу Митрохину, он шагал в голове второго батальона и время от времени подавал одну и ту же команду: «Шире шаг, Волжанов!». Обычно радушные и приветливые, украинские женщины теперь стояли у почерневших плетней и беспокойными взглядами провожали колонны бежавших из Киева войск. Не по себе было от этих взглядов каждому из бойцов и их командирам. Но больше всех страдал Иван Михайлович Шевченко. В каждом взгляде своих землячек он узнавал взгляд своей матери, оставленной в Киеве. Но матери он успел хоть коротко, на ходу, объяснить причину своего бегства. А как объяснить этим покидаемым советским людям?
Рядом с комбатом Волжановым во главе колонны второй роты шли командир роты Величко и адъютант батальона Ребрин. Всегда молчаливый и флегматичный, Величко заметил, как быстро падает настроение бойцов, и вдруг изменил своему характеру. На ходу повернувшись к роте, он крикнул:
– Илюша, ты что приуныл? А ну, подай голос красавицы-Одессы!
– Есть подать голос, товарищ старший лейтенант! – откликнулся из колонны картавый голос.
Во всем полку Илюшу Гиршмана, молодого одесского парикмахера, знали как самого предприимчивого и острого на язык бойца. В спокойной обстановке он сутками мог рассказывать уморительные анекдоты об одесских евреях и ни разу не повториться. Но в условиях боя или тяжелого марша он всегда падал духом. Особенно боялся он самолетов, поэтому никто раньше него не мог услышать приближающийся шум моторов. Впрочем, обладал он необыкновенным чутьем на всякую опасность. Все его однополчане знали, что если Илюша приуныл, – быть какой-нибудь беде. И, наоборот, если Илюша весел да еще рассказывает анекдоты, можно не беспокоиться: больших неприятностей не будет…
– Друзья мои, – крикнул он, сильно картавя, – я могу вам рассказать один анекдотец, но только один: зверски я устал…
– Давай, Илюха, посмеши, только погромче!
– Хорошо, только не перебивайте меня. Правда, это не анекдот, а быль. Случилось это в царствование последнего русского царя Николашки… Один одесский новобранец попал на службу в конницу. Кавалеристов, как известно, сначала обучают езде на лошадях без седел. А бедняга наш Мордух ни разу в жизни рядом с лошадью не стоял. Стыдно было сказать об этом унтеру. Дрожа, как лист осиновый, подошел этот Мордух к проклятой лошади и, когда унтер подал команду «По коням!», чудом каким-то вскарабкался на ее спину. Унтер что-то еще скомандовал, махнул плеткой, и все новобранцы поскакали. Мордух поводья упустил, за гриву ухватиться не успел и сразу же начал сползать назад, к хвосту лошади. Лошадь скачет, Мордух, как чучело, подпрыгивает на ней, ногами болтает и старается хотя бы ногтями вцепиться в шерсть на крупе. Но откуда у сытой и гладкой строевой лошади шерсть? В общем, за полкруга пробега бедный Мордух был уже в самой задней части. Оглянулся он и ахнул: хвост совсем рядом! Чтобы не сползти совсем, растянулся он по всей спине лошади, клещём вцепился в ее бока и бедра руками и ногами, доскакал так до унтера, и что было сил, крикнул: «Господин унтер-офицер, дайте вторую лошадь: эта кончилась!»
