Читать книгу: «Игры для мужчин. Проза времен соцреализма», страница 2

Вот сюда, в самую гущу хлопотливого люда, и ныряем мы с друзьями, спасая добычу от завистливого «шакалья». Сверкая пятками, заворачиваем за ларек, потом – за магазин, прошмыгиваем в узкий проход между пивнушкой и столовой и, наконец, останавливаемся возле каких-то сваленных ящиков на задах магазина. И только тут, переведя дух, начинаем разговор:

– Ты что же, один что ли на берегу был? – присев на корточки, задает первым вопрос Толян.

– Ага. Я пришел, а наших никого. Видно, на пляж махнули.

– Как же ты один в кучу-малу не побоялся? – удивляюсь я. – Одному там делать нечего. Задавят без подмоги.

– А че бояться? – Славка гордо выпячивает грудь. – Вишь, не задавили. Одному даже бывает сподручнее. Да нет, шучу… – Он перестал задаваться и заговорил нормально. – Чего уж там? Я б один ни в жизнь не полез. Только случай больно заманчивый вышел. Когда все в кучу свалились, я в стороне стоял. Из-за того, что арбузов было несколько, неразбериха началась. И один – к самому краю выкатился, чуть не к моим ногам. Обидно было упускать такой момент. Я и нырнул за ним. Правда, я раньше заметил, что вы идете. Хорошо еще отделался, только щеку вот попортили: до сих пор кровь идет.

Волоха, оглядевшись по сторонам, подошел к высокому забору, где густо росла трава, сорвал листок подорожника.

– На-ка, плюнь на него, – протянул его Славке.

– С чего это? – не понял тот.

– Давай-давай, не боись, – поддержал Толян друга. – Парень дело говорит. Вмиг кровь остановит, я всегда так лечу болячки.

Волоха размазал пальцем слюну по листку и протянул Славке:

– Прилепи к царапине, враз поможет. Проверено уже.

Славка пришлепнул листок к щеке и больше не обращал на нее никакого внимания.

– Ну че? Раскокаем, что ли? – он катнул босой ногой арбуз.

– А че ж, на него смотреть, что ли? – начал было я, но получив от Волохи незаметный толчок в спину, захлопнул рот на полуслове.

– Смотри, ты – хозяин, тебе и решать, – глядя куда-то в сторону, лениво произнес Толян и незаметно сглотнул предательские слюнки.

– Да. Ты уж сам как хочешь, так и делай, – Волоха ловко подхватил пальцами ноги с земли камешек и ногой же швырнул его в забор.

– Ну вот я и решаю, – Славка взял арбуз и тюкнул его о залатанную и вновь на латке дырявую коленку. Но ничего не произошло. Арбуз остался целым, только откуда-то изнутри отозвался глухим и, казалось, обиженным гулом:

– Да такого великана враз не расшибешь. Только мякоть внутри отобьем. – Славка положил арбуз на землю. – Чем бы его разрезать? Ножа ни у кого нет?

Конечно же, как назло, в карманах ни у кого не нашлось ничего подходящего. Я увидел в заборе забитый наполовину здоровенный гвоздь и, обрадованный возможностью внести свою собственную лепту в общее дело, кинулся к нему, опасаясь, что гвоздь из забора так просто не вылезет. К моей великой радости, он легко выскочил из трухлявой доски:

– Вот, подойдет? Правда, ржавый.

– Сойдет с горчинкой, – ответил Славка. – Нам лишь бы канавку прокорябать, а там мы его руками разломим.

– Ты по полоскам черти. Ровнее будет, – посоветовал Толян. – На каждый кусок получается шесть полосок. Я посчитал уже.

– Ну ты даешь. Когда успел? – поразился Славка.

– А сразу, как пришли. Я еще тогда знал, что делить будем. Ну и прикинул. Славка хмыкнул:

– Откуда знал? Что у меня на лбу написано, что ли?

– А че тут знать? Домой ты его не понесешь, так? Начнут расспрашивать, где взял, да кто дал. Еще и ввалить могут. Так? И один ты его тайком есть не станешь. Не таковский. – Толян решил, что немного лести не помешает. – Вот я и прикинул, что непременно делиться с нами захочешь. И потом, – Толян скромно опустил глаза, – мы ж как-никак тоже в этом деле не лишние были.

– Это уж точно. – Славка во всю царапал арбуз, честно отсчитывая на каждую долю по шесть полосок.

Но съесть нам тот арбуз «шакалы» не дали. Выследили все-таки и налетели внезапно сзади, и смяли нас, увлеченных дележкой, и молотили вовсю кулаками, яростно сопротивлявшихся этой невиданной несправедливости, и в злости хлестали Славку, сумевшего все-таки выхватить у них арбуз и расколоть его о землю, и вывалять в пыли мякоть, чтоб не достался уж никому. Раз не нам, то и не врагам нашим.

И дубасили Волоху с Толяном, пытавшихся отстоять меня от троих насевших сверху пацанов. А потом скрученных в злобе и ярости заставляли есть нас грязную мякоть, размазывая по лицу куски разбитого арбуза, и пинали ногами.

Чем бы все это кончилось – неизвестно, если б не отбили нас вышедшие из магазина грузчики и не погнали «шакалов» матом и затрещинами прочь со двора.

Сколько лет прошло, а до сих пор, вспоминая этот случай, я ощущаю в себе слезы обиды от той первой в моей жизни великой несправедливости. Горькие слезы, что пришли уже потом, когда все кончилось, и мы остались одни. И только Славка, буйная голова, избитый больше всех нас за дерзость свою, смеялся и приговаривал:

– Плевали мы на них, хлопцы. С высокой крыши плевали.

Но почему-то от этих слов плакать хотелось еще больше.

Артист

Он появляется во дворе задолго до начала концерта, вместе с рабочими и костюмерами, реквизиторами и электриками, суетится, бегая со сцены к ящикам на машине и обратно, хлопочет возле своего громадного подрамника, пытается помочь рабочим, его собиравшим. Те сердятся, жалуются администратору.

– Лева, посидите в сторонке. Вы вносите суматоху, – говорит ему администратор, важный и толстый.

И Лева покорно садится на какой-нибудь ящик, но через секунду вскакивает, и все начинается сначала.

– Лева, я ведь вас убедительно просил, – вновь подходит толстяк, – вы что, хотите мне всех рабочих разогнать? Вы этой целью задались, да? Неужели вы думаете, что они хуже нас знают, что делать? Они собирают эту коробку по два раза на день. Так вы мне скажите, они знают, как ее собрать хуже вас?

– Я уже ушел. Я совершенно не вмешиваюсь. Конечно, они знают лучше. Но только вот тут в уголочке… А вдруг они забудут вставить шпильку в эту петлю? Тогда подрамник сразу не поставишь на место, и от этого пострадает номер.

– Лева, успокойтесь. Все будет в порядке. Вы же видите, что ваша шпилька уже на месте, – горячится администратор.

И актер уходит, оставляя поле боя толстяку, побежденный, но не успокоенный. Номер его в программе далеко не первый, и он спускается во двор подышать свежим воздухом и собраться.

– Здрасте, дядя Лева, – приветствуем мы его хором во дворе, потому что толстый администратор уже успел несколько раз выставить нас со сцены, где мы, путаясь под ногами, в предконцертной суматохе пытаемся помочь то электрикам поднести фонари, то радисту размотать шнуры от микрофона.

– Здравствуйте, здравствуйте, дети. Будем смотреть концерт, как обычно или что?

– Как обычно, – отвечает Толян на правах старого знакомого. – Только бы толстяк не заругался, а то обещал ухи надрать, если еще увидит на сцене.

– Ничего, я проведу, – улыбается дядя Лева. – Только майки непременно наденьте и отпроситесь у родителей.

– А ему можно? – тычет в меня пальцем Волоха. – Он теперь тут тоже живет.

У меня неприятно начинает сосать под ложечкой. А вдруг откажет? Но артист великодушен, и я вместе со всеми бегу мыть ноги и надевать майку.

Причесанные и обутые мы садимся на лавочку возле служебного входа Зеленого театра и терпеливо ждем дядю Леву. А тот, словно забыв о своем давешнем обещании, вышагивает по двору от сцены до колонки и обратно, что-то бормочет себе под нос, изредка помыкивая и погмыкивая. До нас долетают отдельные фразы его непонятной речи:

– На дворе трава, на траве дрова. Гм-гм-гм… – и снова: – На дворе трава, на траве дрова…

– Че это он? – хихикаю я, услышав первый раз его бормотанье. – Чокнутый, что ли?

– Тише ты, – почти без звука, одними губами шипит на меня Волоха, – сам ты чокнутый. Не видишь, готовится к выступлению. Артист ведь.

– Че к нему готовиться? Выходи да выступай, раз артист, – не понимаю я.

– Выступай, – передразнивает Волоха, возмущенный моим невежеством, – это тебе не закидушку забрасывать. Тут талант нужен, чтобы всем понравилось. Вот он и сосредотачивается, чтобы всем понравилось. Погоди, сам увидишь в концерте.

– Тихо вы оба, – вмешивается Толян, – помолчите, а то услышит, рассердится и не пустит. Тогда будете знать.

Но нас пускают, и мы, сидя в первом ряду, бешено хлопаем в ладоши вместе со всем зрительным залом.

– Только бы дождя не было, – беспокоится Волоха, – а то отменят, так и не посмотришь.

– Ладно, не каркай, – обрывает его Толян, – а то и правда польется.

Но дождем не пахнет, и занавес, наконец, открывается, и на сцену выходит толстый администратор с огромной в пол-лица улыбкой. Он хлопает в ладоши в ответ грохочущему залу, прижимает руки к груди, принимая приветствия зрителей и, наконец, объявляет о начале концерта.

И концерт начинается.

Артисты сменяют друг друга. Зрителям нравится. Они довольны и мы – тоже. Толян с Волохой знают программу концерта наизусть и тихонько с обеих сторон комментируют ее:

– Сейчас ксилофон будет.

– Что это? – не понимаю я.

– Инструмент такой. На нем специальными ложками играют, – объясняет Во лоха. – Мне однажды этот музыкант дал даже постучать по нему немножно. Я ксилофон нести помогал.

– Иди ты?! – не верю я.

– Точно, спроси у Толяна. Он сам видел.

– Было, было, – подтверждает тот.

– А за ксилофоном китайцы выступать будут. Рыбок в воздухе ловить и в банку сажать. Живых, – продолжает Толян.

– Как живых?

– Как-как… Манипуляции.

– Чего?

– Манипуляции. Ну ловкость рук, и никакого мошенства.

– Да не манипуляции, а иллюзионисты, – спорит с ним Волоха.

– Сам ты иллизинист. Не знаешь, так не суйся. Самые настоящие манипуляции, – не сдается Толян.

– Потом петь будет одна дамочка, – переводит разговор Волоха. – Только это неинтересно. Как затянет свое: «Над полями да над чистыми…» Ей всегда мало хлопают и на «бис» не вызывают. Только она иногда сама остается.

– Хоть бы сегодня не осталась, – вздыхает Толян. По всему видно, что и ему эта певица не очень нравится.

– А за ней дядя Лева.

Все оказывается так, как предсказывали ребята. За ксилофонистом выступают китайцы-манипуляторы, или иллюзионисты (кто их разберет-поймет?) Мужчина и женщина. Оба в нарядных восточных костюмах. Они ловко управляются с целой кучей стеклянных тарелочек, которые с огромной скоростью вращаются на концах длинных бамбуковых палочек. Артисты подбрасывают их в воздух и снова ловят палочками, перебрасывают друг другу и снова ловят. Затем мужчина берет длинную удочку, забрасывает ее в воздух над первыми рядами зрительного зала. Несколько быстрых, почти неуловимых взмахов в воздухе и, о чудо, на конце лески бьется живая рыбешка. Опущенная в стеклянную банку с водой, она как ни в чем не бывало начинает плавать по кругу под восторженные аплодисменты зрительного зала.

– Видал? – тычет меня в бок Толян. – Манипуляции.

– Илизионисты, – добавляет Волоха, на что Толян даже не считает нужным как-нибудь среагировать.

А артисты, выловив из воздуха несколько рыбешек, под громкие овации зала низко раскланиваются, прижимая к груди соединенные ладошками руки, и уходят со сцены.

Певица, как и предсказывал Волоха, особого успеха не имеет. Голосит про свои «поля» и обиженно удаляется со сцены. Занавес закрывается. Из-за него выходит толстяк-администратор.

– А дядя Лева? – удивляюсь я.

– Щас, – усмехается Волоха.

Толстяк заканчивает что-то говорить залу. Занавес распахивается, и в полумраке сцены я вижу огромную в два человеческих роста картину в раме. На ней берег речушки с камышовой заводью, сама речушка, и рыбачок с удочками и ведерком. Шляпа сдвинута на затылок, сам он привстал, усы расщеперив, и кажется, вот-вот в воздух взовьется рука его с тонким удилищем, вырвав из глади воды тонкое серебро пойманной рыбешки.

– Дядя Лева, – шепчет мне Толян.

Я не понимаю его, пытаясь отыскать на сцене знакомую фигуру, но ничего и близко похожего мне на глаза не попадается.

– Где?

– Да вот же, в раме, – смеются ребята.

И, о чудо, рыбачок, нарисованный на картине, вдруг начинает двигаться, прикладывает палец к губам и произносит в зал:

– Тише, вы мне так всю рыбу распугаете.

Зал начинает громко аплодировать. Я же сижу полностью обалдевший от восторга. Никогда ничего подобного в жизни видеть мне не доводилось. Под щетиной усов и красным носом рыбачка я пытаюсь угадать знакомые черты дяди Левы и не могу. Даже голос другой – старческий и дребезжащий. Ничего не осталось от знакомого мне облика. Передо мной происходит великое таинство сценического превращения. И я, завороженный этим зрелищем, во все глаза не отрываясь, гляжу на сцену.

– Вот это да, вот это да… – как заведенный, повторяю я.

– Ага, проняло, – смеются ребята, – то-то!..

Но я их не слышу. Впрочем, не слышу я и слов артиста, хотя, видно, говорит он что-то очень смешное, потому что в зале громко хохочут и аплодируют. Начинаю хлопать в ладошки и я, по-моему, даже что-то кричу от восторга вместе со всем залом. Какие там китайцы и ксилофоны, ведущие и певицы! Все это затмил собою образ маленького рыбачка в огромной раме, так неожидан¬но и волшебно вдруг ожившего на время.

Номер, между тем, подходит к концу. Рыбачок вновь встает на свое место в раме, свет, падавший на нее, меняется, и картина блекнет и тускнеет. Рыбачок вновь кажется нарисованным. И лишь глаза его, озорные и немного грустные, чуть поблескивают в свете многочисленных прожекторов. На какое-то мгновение мне кажется, что он смотрит прямо на меня, улыбается и вдруг подмигивает неожиданно. Но, может быть, мне это только кажется.

Потом, через много-много лет, будучи уже совсем взрослым, я увижу эту картину в одном из залов знаменитого музея.

И на секунду мне померещится, что вот сейчас рыбачок в раме приложит палец к губам и, как тогда, озорно и немного грустно скажет:

– Тише, вы мне так всю рыбу распугаете, – и подмигнет мне.

И странное щемяще-теплое чувство родится во мне.

И долго я буду стоять перед этой картиной, вспоминая то далекое и невозможно родное время, в которое уже никогда не смогу вернуться.

Зеленый остров

В детстве для меня любимым блюдом была картошка. Обыкновенная картошка, но приготовленная руками моей бабушки. Мелко нарезанная, она плавала в соусе, заправленном поджаренным луком, лавровым листом с добавлением чеснока и зелени. Все это так и называлось – жареная похлебка с чесноком. Любая хозяйка может поднять меня на смех: нашел, мол, чем хвастать! Да такое чудо каждая мало-мальски соображающая в кухарском деле женщина приготовит за пятнадцать минут, не затрачивая особых сил и умения. И, наверное, по-своему будет права.

Но вот сколько я ни стараюсь приготовить знаменитую бабушкину похлебку – не получается. И не потому, что не умею. Просто не хватает бабушкиных рук. Таких проворных, ласковых, везде успевающих и все умеющих пары рук. А без них бабушкиной похлебки не получится, сколько ни бейся. Хотя, наверное, и продукты в этом деле тоже играют не последнюю роль.

Я хорошо помню ту особенную картошку, которую мы каждый год выращивали на Зеленом острове, где всякую весну раздавались в аренду наделы земли. Это сейчас остров превратился в узенькую полоску песка, на которой вдоль берега дружка на дружке тянутся фанерные сараюшки, важно называемые «дачами», а то и еще лучше – базами отдыха с громкими названиями вроде «Вешние зори».

А раньше, в годы моего детства, Зеленый остров, не затопленный теперешней Волгой, был огромными угодьями со своими лесами, полями, речушками и озерами, с такими названиями, как «Круглое», «Щучье».

По осени туда стремились городские охотники на утиные зори и вальдшнеповую тягу. Там же раздавали и участки под бахчи, картошку и огороды. Все это хозяйство требовало ухода, и потому каждое воскресенье толпы огородников устремлялись на Зеленый, чтобы успеть, обернувшись за день, как можно больше сделать на своей делянке. Оно и понятно: хоть небольшой, но участок. И та же грядка огурцов, десяток кустов помидоров, пара грядок лука или дружные всходы картофеля требовали и окучивания, и полива, и прореживания от сорняков.

Потому-то в страдную жаркую пору мы, то есть бабушка, мама и я (тетки мои не были большими охотницами до этого дела, а дед и вовсе своей обязанностью считал лишь посадить и убрать урожай), рано-рано утром отправляемся на берег Волги к пристаням, захватив с собой тяпки, ведра и нехитрую снедь, чтобы поспеть на один из первых речных трамвайчиков, курсирующих между городом и островом.

Но на берегу у пристаней уже яблоку негде упасть. Желающих плыть на остров – море, и речники не справляются. Однако отчаиваться рано, потому как тут же у дебаркадеров, уткнувшись носами в песок, стоят частные лодки-гулянки. Их владельцы, зная о великом спросе на водный транспорт, по воскресеньям утром времени не теряют и, по-деловому подойдя к этому вопросу, делают свои деньги.

– Кому на Сазанку? – слышится с одной из лодок. От очереди отделяется десяток-другой желающих и устремляется к ней. Зевать не приходится, если хочешь уехать. Людей много больше, чем лодок.

– На Шумейку желают? – орет только что подъехавший малый – косая сажень в плечах.

На Шумейку, конечно же, желают, и лодка вмиг заполняется людьми.

– Зеленый. На Зеленый кому? Этой фразы довольно, чтобы лодку начали брать штурмом. Каким-то чудесным образом и мы трое оказываемся в ней, со всех сторон стиснутые такими же спешащими огородниками. Лодка оседает все ниже и ниже, и вот уже нет никакой возможности принять на борт хотя бы одного человечка, а желающие все лезут, как-то умудряясь протиснуться между ведрами, лейками, узлами и лопатами, тяпками и граблями.

– Все. Хорош. Мать вашу… – орет хозяин, которого все равно никто не слушает. Ему с силой приходится стаскивать с рундука лишних пассажиров. В лодке шум и ругань. – Куда ж ты своей лейкой тычешь мне в живот? Я те грядка, что ли?

– А ты сдвинь его в сторону. Всем ехать надоть,

– Это живот-то сдвинуть? Ну сказанула… Чего ж тебе это стул, что ли. Убери, говорю, лейку!

– Куды ж мне ее?

– А хоть куды…

– Гляди-ко, расселась. Ишь, цаца! Небось потерпишь чуток. Я твои ведра на своих ногах терплю…

– Эй, отец, ты узел-то убери с моей головы.

– Гляди-ко, и впрямь голова. А я думаю, чего-то мне тут мешает? Извиняй, сынок, не углядел.

– Граждане, чуток сдвиньтесь, мальчонку надо посадить.

– Ну куда, куда лезете? Сказано ж, нет места более. И так лодка перегружена… Утопнуть хочите?

– Давай, милок. Давай отчаливай скорее. Солнышко эвон где!

Но тут оказывается, что лодка, загруженная людьми и скарбом, так плотно села днищем на песок, что столкнуть одному ее нет никакой возможности. Двое-трое мужчин из числа пассажиров вновь выскакивают в воду и под дружное: – «И раз, и два-а-а… И еще, и наддай…» – наконец, сталкивают ее на глубину.

Хозяин пробирается чуть ли не по головам на свое место к мотору и, дернув заранее накрученный на маховик ремень, пытается завести мотор. Тот «чихает» раз, другой и затихает. Ремень снова накручивается, и снова – дерг, и снова – чих. Начинается великое дерганье и чиханье, перемежаемое не очень печатными фразами хозяина, которыми он вспоминает всех своих родственников до седьмого колена, и посылает этот упрямый мотор много дальше того места, куда можно дойти пешком.

Наконец, очередной раз чихнув, мотор неожиданно взрывается дробным стрекетом, и лодка, вся дрожа мелкой дрожью, чуть не черпая бортом воду, берет курс на Зеленый.

Шлепая носом по волне, она поднимает тучи брызг, которые обильно окатывают сидящих. Женщины взвизгивают и смеются. Забыты скандалы, и все неурядицы позади. Всегда находится в лодке самый активный или активная, которые громко объявляют:

– Ну, бабоньки, передавайте.

И все уже знают, что это значит. Из рук в руки в сторону рулевого передают по пятьдесят копеек старыми с человека за перевозку. Рулевой невозмутимо принимает собранную мелочь и, не считая, горстями отправляет ее в боковой карман обычно драного, всего в масляных пятнах пиджака.

Лодка же исправно шлепает по волне, мотор невозмутимо стрекочет, и Зеленый – все ближе и ближе. Наконец, вот и песчаный пляж острова. Тяжело груженая посудина к самому берегу подойти не может – мелко. Мы выгружаемся прямо в воду.

До нашего участка идти метров пятьсот вдоль неширокой и извилистой речушки, что вытекает из Щучьего озера. В этом году нам с делянкой повезло. Одним концом она выходит прямо к берегу этой речушки. Не надо далеко ходить за водой.

Первая моя обязанность по приходу на место – аккуратно уложить принесенные с собой продукты, чтобы до них не добрались вездесущие муравьишки, и закопать п прибрежный песок бидончик с домашним, настоянном на жженых корочках ржаного хлеба и потому темным, и резко шибающим в нос квасом.

Пока я развешиваю по кустам ракитника сумки и вожусь на берегу с бидончиком, мама с бабушкой успевают сделать массу дел. Бабушка тяпкой окучивает уже зацветшие кусты картошки, а мама с ведром и лейкой торопливо снует от речушки к грядкам с помидорами и обратно.

Под каждый куст нужно вылить не меньше ведра и лейки воды, чтобы земля глубоко напиталась влагой, и ее хватило до следующего нашего приезда. Где-нибудь среди недели мы с бабушкой обязательно вернемся сюда, чтобы опять полить. Но бабушка старенькая, ей не под силу одной справиться с этой трудной работой. И, конечно же, обильного полива не получится. Вот потому-то мама и старается вылить под каждый помидорный куст как можно больше воды из реки.

Закончив со своими делами, я залезаю в речку. В самом глубоком месте вода мне еле достает до трусиков, и я несколько минут с удовольствием плещусь, поднимая со дна облачка мути, которые тут же куда-то уплывают: течение в речушке довольно быстрое. Затем ложусь на живот и, укрепившись руками в дно и выставив над водой голову, с удовольствием отдаю свое тельце омывающим его струям. Подхваченное упругим течением оно как бы парит в воде и становится легким, совсем невесомым. Перебирая по дну руками, я пытаюсь двинуться против течения. Мне это удается с трудом. Речушка сопротивляется и тащит назад.

– Алеша, где ты там запропастился? – слышу я голос мамы и вспоминаю, что у меня еще куча несделанных дел.

У каждого из нас свои обязанности. Две грядки огурцов давно меня дожидаются. У меня есть своя полуведерная лейка, и полив огуречных грядок – моя святая обязанность.

Но прежде очень осторожно, не дай Бог наступить на огуречные плети и помять, а то и еще хуже, оборвать их, от бабушки тогда добра не жди, я раздвигаю листочки, чтобы отыскать под ними зеленые, колючие, все в пупырышках, за эти дни подросшие огурчики. Сбор урожая – тоже моя, но уже приятная обязанность. Первым делом я бегу к концу грядки, где несколько дней назад, в прошлый приезд, засунул маленький, только что завязавшийся огурчик в горлышко пустой бутылки. Этому научил меня дед.

– Посмотришь, – говорит, – что получится.

Раздвинув огуречные листочки, я вижу чудо-чудное, В обычной полулитровой бутылке с узеньким горлышком разлегся здоровенный огуречище. Зрелище это для меня настолько невероятно, что я, чтобы убедиться в реальности всего увиденного, дергаю за огуречную плеть. Внутри бутылки огурец недовольно шевелится, и я, наконец, понимаю, что все это на самом деле и мне ничего не кажется.

– Мама, бабуля, идите скорее сюда! – кричу я. – Тут такое… Тут такое…

Мама с бабушкой наклоняются над грядкой,

– Это меня дед научил. Вот Толян с Волохой подивятся! – не перестаю я радоваться.

– Ишь выдумщики. – ворчит бабушка, – только от дела оторвал. Но, видно, и ей эта штуковина понравилась.

– Аккуратненько срывай, чтобы плети не порвать.

– Да знаю я. Первый раз, что ли!

Я отрываю огурец, и вместе с бутылкой отношу его к сложенным вещам, предвкушая заранее, как удивлю своих приятелей, когда покажу им эту необычность.

С двух грядок я собираю десятка полтора крепеньких пупырчатых огурчиков и принимаюсь за полив. Вниз к речушке за водою, вверх – к грядке. И так раз за разом. Огурцы влагу любят, и если поливать их плохо, будут горькими, как хина. Я, правда, хины никогда не пробовал, но так говорит мама, а уж ей я верю.

Солнце поднимается все выше, становится все жарче, и я каждый раз, зачерпнув воды в лейку, окунаюсь с головой в речку, чтобы остудиться.

За работой время проходит незаметно. Глядь, и уже на дворе полдень. И основная, и самая тяжелая часть работы нами сообща выполнена. Это значит – большая половина помидоров полита, картошка окучена и осталось кое-где повыдергивать сорняки и дополить оставшиеся кусты помидоров и две грядки с луком, петрушкой и укропом.

Холодная картошка в мундире, только что сорванные свежие стрелки зеленого лука, яички вкрутую и, конечно же, огурчики, разрезанные вдоль, круто посоленные и потертые половинка о половинку до пены – честно заработанная пища. Что может быть вкуснее на свежем воздухе, если к тому же все это запивать остывшим в прибрежном песке домашним крепким квасом!

– Бабуль, арбузик сорвем? – без особого энтузиазма в голосе, как бы между прочим, спрашиваю я, хотя заранее знаю ответ.

У нас на участке между картошкой посажено несколько плетей арбузов-скороспелок. Большими они не бывают, чуть больше детского мяча, но вызревают быстро, и по хорошему лету к середине июля уже можно собирать первые вызревшие плоды. Сейчас, конечно, еще рановато, но уж больно хочется, чтобы хоть один из них оказался спелым. Чуда не происходит, и бабушка, как я и ожидал, отвечает отказом.

– Потерпи, внучек, с недельку. Самое время для них подойдет, если погода не испортится, вот тогда и полакомишься.

Я успокаиваюсь, зная свою бабушку. Она добрая и многое мне позволяет, но если уж сказала один раз «нет», клянчить бесполезно. Значит, на самом деле нельзя.

– Ну я пошел? – спрашиваю я, запихивая остатки картошки с огурцом в рот.

– Прожуй хоть, оглашенный. Успеешь, еще наловиться.

Дело в том, что каждый раз после обеда, пока самый жар не спадет, мама с бабушкой отдыхают где-нибудь в тенечке. Я же в это время, вытащив припрятанную в кусты с прошлого раза удочку и захватив спичечный коробок с заранее наловленными мухами, отправляюсь к озеру на рыбалку.

С утра до вечера без перерыва там весь день клюет уклейка или баклешка, по-нашему, по-волжски. Нужно только передвинуть поплавок сантиметров на двадцать от крючка с грузилом, насадить муху и можно забрасывать. Через несколько мгновений легкий поплавок начинает мелко приплясывать на поверхности воды. Тут уж не зевай. Повезло, подсек вовремя, и небольшая рыбешка, живым серебром переливаясь на солнце, часто забьется на крючке в воздухе. Тут же ее на кукан и – вновь заброс. При хорошем клеве за час – полтора послеобеденного времени можно поймать штук до тридцати – сорока. Это уже ощутимо. Такой улов не только праздник для нашего Киселька, но и кастрюлька ухи для желающих, которую бабушка, ворча пока чистит, непременно вечером сварит.

Есть у меня и еще одна обязанность. Пока мама с бабушкой будут доделывать оставшиеся огородные дела, я с литровой банкой должен обойти по окраине весь наш участок и набрать в нее уже поспевший иссиня-черный паслен, с которым назавтра все та же бабушка напечет для семьи пирожков, одного из любимых моих лакомств.

Паслен или, как его еще у нас называют, поздника – ягода дикая и растет сама по себе никем не ухоженная. Встретить ее можно и в городе на пустырях или просто под забором. Мальчишки ее любят и обрывают зрелую. Из огородов паслен выпалывают, считают сорняком. Но растение это до того неприхотливо, что находит себе места, казалось бы, вовсе непригодные для жизни. А уж на Зеленом ему полное раздолье. И ягоды у здешнего паслена крупные и сладкие в спелости.

Постепенно день клонится к закату, и работы в основном закончены. Пора собираться назад в город.

Вечером проблема переправы значительно облегчается. Зачастую речники подключают к перевозке пассажиров старую, еще довоенной немецкой постройки, самоходную баржу с громким названием «Рекорд».

Судно это велико, и народу принимает много больше, чем обычный речной трамвайчик. Без надстроек, с одной лишь рубкой на корме, так что вся палуба остается свободной для пассажиров, оно за один рейс перевозит огромное количество народу, который стоя и сидя на лавках вдоль бортов, а то и просто на досках палубы устраивается, как может.

Большое солнце, готовое вот-вот спрятаться за крыши домов, повисло над самым городом. Железные крыши разноцветно переливаются в его лучах, а золоченые маковки соборов сияют до рези в глазах так, что на них невозможно смотреть.

До чего все-таки красив мой город! Это особенно видно отсюда, с Волги. С воды он весь как на ладони, и в предзакатные эти часы, когда воздух над рекой особенно чист и прозрачен, отсюда со стороны замечаешь все то, мимо чего много раз проходил, совершенно не обращая внимания.

Да вот хотя бы все тот же собор на Музейной. Отсюда не видно ни облетевшей со стен штукатурки, ни крыши, засиженной голубями, ни вечного мусора на тротуаре перед ним. Из-за здания краеведческого музея рвутся в небо сияющие купола, и от них по воде во все стороны разбегаются тысячи тысяч солнечных зайчиков, весело прыгающих по волжской волне.

Кажется, город мягко стекает всеми своими улицами с окружающих его холмов сюда, к берегу Волги. Улицы спускаются по склонам все ниже и ниже, переходят во взвозы: Провиантский, Казачий, Приваловский, мой любимый – Бабушкин, а те, в свою очередь, доходя до самого берега, исчезают, растворяясь в волжской воде.

Река – великая труженица, намаявшись за бесконечно длинный летний день, устало и редко вздыхает набегая волной на прибрежный песок и лениво шевеля своим притомившимся телом, мерно покачивает волной спешащие к своим причалам редкие уже к вечеру пароходики.

Вскорости причаливаем и мы.