Читать книгу: «Люди как реки», страница 5

9

– Тяжелая группа, верю. За два часа так с ней умаялся, точно день отстоял у доски. Но ничего, я их обротаю. Так что не робей, ты не один. Мастерам не вздумай жаловаться, бесполезно, у них своих забот полон рот. Помни, в кабинете ты не только хозяин, ты же и ответчик.

Сафонов удивительно проницателен. Вересову иногда казалось, что он видит человека насквозь, что он немедленно там, где назревает беда. Чуть заколодило, он тут как тут.

– Но как их учить? – удивился Юрий Андреевич. – Ведь они слова не дают сказать.

– А ты по шажку, по меленькому, сегодня один, завтра второй… Я на своем уроке прихвачу по радиотехнике. Сработает, так сказать, межпредметная связь. Лучше, если ты мне точно укажешь, когда и какую группу. Раскатов – тоже поможет, ему нравится… Не успеешь оглянуться, как завяжется сеть, все охватит. А уж этого они ох как не любят. Когда сообща берут за одно место.

Первые результаты превзошли ожидания. Ребята оторопело смотрели на него, было такое чувство, будто обманул детей… Но то, что с тех пор стали относиться серьезнее, – это точно.

Едва переступив порог кабинета радиотехники, Коля заметил, что первый стол правого ряда – его и Капустина стол – пустует. Значит, Батя все еще не явился, и то страшное, что должно случиться сегодня, по неизвестным причинам отсрочено или навалится неожиданно – этого он боялся больше всего.

На свое место Коля не сел, а прошел к последнему столу в том же ряду. Там в углу коротал одиночество Стас Родионов. Стаса в группе не очень-то жаловали за дурацкие выходки и колючий агрессивный характер; за один стол с ним никто не садился – кому охота получать в бок тычки толстым, похожим на сардельку пальцем, который Стас постоянно тренирует для будущих боев. К тому же невозможно догадаться, что этот оболтус выкинет в следующую минуту, и не окажешься ли против воли его соучастником.

Но со времени стычки с Сергеем Антоновичем из-за стендов, которые Стас попытался раскулачить, что-то словно надломилось в парне. Скрытая пружина, прежде державшая его на постоянном взводе, то ли поослабла, то ли же сделалась эластичней. Он что-то понял вдруг и, осознав, запомнил. Кроме привычного противодействия любому давлению извне, независимо от того, во благо оно ему или во вред, в нем появилась готовность выслушать и даже подумать над услышанным. Перемены эти, однако, были так глубоко упрятаны, что распознать их мог только внимательный кропотливый наблюдатель.

Таким наблюдателем оказался Коля. С тех пор, как решительно разошлись их с Батей дорожки, – случилось это в последние дни августа, когда Батя составлял программу действий на новый учебный год и Коле в этой программе отводилось почетное место прихвостня, он с неведомым прежде интересом стал относиться к товарищам по группе.

Стас привлек его внимание тем, что не только не боялся Батю, но осмеливался, не скрывая презрения, открыто потешаться над ним. Сашка Стаса пока не трогал, но Коля знал, что отсрочка временная – Стас обязательно своего дождется.

Родионов даже рот прикрыл, так поразило его появление Коли рядом.

– Ты чего? – спросил он, тушуясь. – Или спятил? Я ж кусаюсь. Или сомневаешься?

– Я тоже кусаюсь, – сказал Коля спокойно. – Просто хочу сидеть с тобой. Нельзя, что ли?

– Можно, – сказал Стас почти дружелюбно. – Вот.

Два слова «сомневаешься» и «вот» выражали на нарочито бедном, коверканном языке Стаса все великое множество чувств и понятий: одобрение, неприязнь, готовность идти на контакт и, как венец всему, не предполагавший обратный ход, откровенную, ничего доброго не сулящую угрозу. Этими словами Стас легко охватывал всю многообразную сложность своих отношений с внешним миром. Его понимали, вынуждены были понимать, ведь ничего другого он не оставлял. Причем каждый, кому хватало терпения преодолеть его внешнюю защитную оболочку, скоро открывал для себя, что не такой уж лох этот нескладный долговязый парень с умными смеющимися глазами, что его кривляние умышленное, что умеет он быть иным – ироничным и тонким, но зачем-то играет шута горохового. Правда, только до момента, когда, забывшись, над ним начинают подтрунивать. Тогда без перехода он звереет, срывается на черную брань, голос его становится ленив и негромок, сжимаются увесистые кулаки, а в глубине его существа, и это немедленно ощущается окружающими, вскипает ярость, которая может выплеснуться наружу самым диким образом.

– А ты что, со мной всегда будешь сидеть? – поинтересовался Стас неуверенно.

Но Коля не успел ответить: ожил звонок, и тотчас же в кабинет из препараторской вошел Юрий Андреевич.

– Дежурный, – негромко позвал он. Молчание. – Мне нужны дежурные, – возвысил голос Юрий Андреевич.

– Нету. Еще не назначили, – развязно выкрикнул Котов – затычка во всякую дырку.

– Староста?

– А они задерживаются, – сказал Котов – ухмылка до ушей. – Вчера их постигло великое разочарование в лучшем, можно сказать, друге. Вот они и забыли о своем долге перед товарищами и родиной.

– Помолчи, Котов, – попросил Юрий Андреевич.

– Помолчи, помолчи, – прикинулся обиженным Котов. Единственным его желанием, и все это понимали и одобряли, было потянуть время. – Я, что ли, виноват, что Сашки нет? – Он приподнялся, не до конца разогнув колени, и продолжал невозмутимо: – А вообще-то никто не знает толком, что помешало этому высокообразованному юноше посетить наш любимый кабинет радиотехники. Я думаю, Батя… пардон, Саша Капустин…

Котов осекся и замолчал, уставясь на дверь. Коля тоже посмотрел туда. В проеме бесшумно распахнувшейся двери стоял Капустин. Он сделал шаг вперед – вступил в кабинет, прикрыл дверь за собой. Усмешка кривила мягкие губы.

– Ну, здравствуй, Капустин, – сказал Юрий Андреевич. – Как здоровьишко? Слышал, будто у тебя неприятности?

– Ха! – выдохнул Капустин презрительно. – Это ли неприятности? Что вы, что вы, Юрий Андреевич, у меня нервы крепкие и не такое выдержат. А за заботу спасибо, век не забуду.

– Садись, – разрешил Вересов, – что с тебя возьмешь?

Сашка прошел к своему столу, но не сел, замешкался рядом, оглядел класс, встретился глазами с Колей, усмехнулся, подмигнул ему и направился к столу Котова, который сидел один. Опустился на стул, заскрипевший под тяжестью грузного тела.

Котов сразу же потянулся к нему, зашептал на ухо. Сашка слушал, кивая круглой стриженой головой, соглашался.

«Неужели я так же подлаживался? – подумал Коля. – Было, – признался он себе, – и уже ничего не исправишь».

– Начинаем новый учебный год, – заговорил Юрий Андреевич, – хочу выразить надежду, что он сложится не хуже прошлого. В декабре предстоят экзамены, придется к ним как следует подготовиться. Да, чтобы сразу разделаться с мелочами, напоминаю: места, закрепленные за вами в прошлом году, менять нельзя. Почему Звонарев и Капустин сели за другие столы?

– Позвать мастаков? – вскочил Котов.

– Это еще зачем? – спросил Юрий Андреевич. – Сам управлюсь. С тобой, например. Сегодня ты отнял у меня пять минут. – Котов вытянулся. – Останешься после уроков. Для тебя специально припасена непыльная работенка. Ты ведь любишь, чтобы непыльная?

– Вы, как всегда, угадали, сэр.

– Вот и поработаешь.

– Слушаюсь, ваша светлость! – выпалил Котов и следом негромко проговорил – пожаловался: – Обрадовал, чтоб тебе…

Но Юрий Андреевич услышал.

– Ты, Котов, смотрю, никак не уймешься. Чего добиваешься?

– А ничего, – смутился Котов. – Я просто… я хотел…

– Садись и помолчи, – оборвал его Юрий Андреевич. Котов мешком свалился на стул. – Откройте конспекты, – обратился Вересов к классу. – Сегодня мы начинаем новую тему, потому спрашивать не буду. – Облегченный вздох и шумок одобрения подхватили новость. – Пока не буду спрашивать – в начале урока. Так что нечего радоваться. Отчего вы так не любите отвечать? Верно, не знаете, что только по вашим ответам можно судить, справился я со своей задачей или нет. – Не дождался ответа. – Ладно, потопали помаленьку…

Началось объяснение. Коля вместо того, чтобы внимательно слушать, как привык на этих уроках, наблюдал за Родионовым. Тот скособочился над единственной своей тетрадкой, в которую он заносил великие мысли лучших педагогов мира. Так он сказал когда-то и с тех пор повторяет при каждом удобном случае. Тетрадка толстая в мягком переплете искусственной кожи, бумага в ней чистая нелинованная, таких тетрадей Коля не встречал в магазинах. Записи в тетрадке перемежаются с множеством рисованных с большим старанием молодцов в джинсовых костюмах с сигаретками в зубах и гитарами наизготовку. А с молодцами рядом помещены девицы – жадно внимающим стадом, тоже ничего – в юбчонках и длинноногие.

Юрий Андреевич никак не мог взять в толк, почему Звонарев такой пришибленный, но и заводной одновременно. То слова из него не вытянешь, а то расшалится ни с того, ни с сего, если не уймешь сразу и резко. Часто в училище приходит мать, неожиданно молодая, скромно одетая, нервная. Озирается по сторонам, будто опасается чего-то, говорит быстро, невнятно, приходится переспрашивать, испытывая неловкость. Он теряется, когда говорят неразборчиво, все кажется, что со слухом у него неладно. Потому, возможно, никак им не договориться – наверное, по его вине. Она униженно просит присмотреть за сыном, с ним последнее время происходит что-то странное, она чувствует, ей за него становится страшно. Он понаблюдал за Колей – ничего подозрительного. Обычное окружение: староста группы Капустин, Котов, которого они держат на вторых ролях и которому такое положение не по нраву. Спрашивать Колю Юрий Андреевич не хочет, едва ли тот станет откровенничать. И все же нужно разобраться с мальчишкой, что-то здесь не так…

Коля заглядывает через руку Родионова, заслонившую от него, впрочем, только для вида, новый рисунок. Сначала Стас нагромождает невообразимо запутанный клубок рук и ног человеческих, кажется, никакого смысла в этом рисунке, но приделываются головы в местах, одному Стасу понятных, лица этих голов знакомы Коле, и скоро он соображает, что Стас рисует его самого, сцепившегося с Батей и Котовым, причем ему придано литое тело и мощные загребущие руки. Он побеждает, а Бате с Котовым приходится туго.

– Ты же видишь, что это вранье, – говорит Стас, подвигая тетрадку к Коле. – Они тебе сделают рожу – обязательно. Сомневаешься?

«Сказано точно, именно рожу, – думает Коля. – Из лица выйдет рожа».

– Дурак ты, Колька, – вышептал Стас презрительно. – Дурачок! Кто ты перед этими обормотами? – Он помолчал. – Как ты сможешь один? У меня давно на Сашку зуб, самое время нам пересечься.

– Зачем ты мне это говоришь? Да он тебя одной левой, – предостерег Коля.

– А если вдвоем? Или сомневаешься?

– Куда я гожусь, – выдавил Коля.

– Как знаешь, – сказал Стас. – Я пошутил. Сегодня домой вместе пойдем. А в училище они не посмеют.

– Откуда ты знаешь?

– Я давно знаю, чем вы промышляете в вечерней школе…

– А вы, голубчики, что же это?.. – голос Вересова застает Колю врасплох. – Звонарев… – Коля поднялся. – Ответь нам, Коля, отчего ты сегодня никак не сосредоточишься на занятиях, сел с Родионовым, что-то затеваете? А, Николай?

– Ничего мы не затеваем, – сказал Родионов.

– Они затевают, – проскрипел Котов. – Вы правы, Юрий Андреевич. Они затевают избегнуть кары.

– Придется мне с этой заразой потолковать, – услышал Коля злой шепот Стаса.

– Вы им не верьте, Юрий Андреевич, – продолжал Котов с обычными своими ужимками и смешком.

– Заткнись, гад, – взорвался Родионов, лениво и угрожающе потянулся к Котову, но не достал – до того еще два стола. – Кольку не трожь, а то я тебя поглажу, скотина, по головке.

– А мы на таких помахивали, – огрызнулся Котов и улыбки не стало на его осунувшемся лице. – Подумаешь, испугал. И как это тебе, Колян, удается заводить бешеных дружков?

– А ну-ка уймитесь, – потребовал Юрий Андреевич. – Капустин, что происходит? Может быть, ты объяснишь?

– Нечего мне сказать. – Сашка привстал, пожав плечами. – Зря лаются.

– А ты в сторонке?

– А я в сторонке.

– Ну что ж, – сказал Юрий Андреевич, – поживем, увидим.

Он продолжал урок. Закончил объяснение в полной тишине, начал спрашивать по новому материалу. Ему отвечали, он сердился, если отвечали вяло и невпопад, подбадривал.

Коля успокоился, он был увлечен тем, что происходит в классе, слушал внимательно, и ему, оказывается, многое было понятно, даже несмотря на то, что добрую половину урока он пропустил мимо ушей.

Юрий Андреевич Колю больше не задевал и не смотрел в его сторону.

Постепенно Колей стала овладевала сонливость, он с трудом держал глаза открытыми, его укачивали негромкие монотонные голоса отвечающих, и лишь вопросы Юрия Андреевича, на которые он про себя пробовал отвечать, не давали уснуть окончательно.

Но рука Родионова затеребила плечо, голос Родионова защекотал в самое ухо:

– Тебе, Колян, письмо. Вот. Сомневаешься?

Сбоку в поле зрения Коли появился листок в клетку. На листке корявые батины каракули. Коля прочел: «Коля, если ты не очень боишься и хочешь со мной пересечься в тишке и решить наш раздор полюбовно, приходи курить на чердак на большой перемене. Твой бывший товарищ Батя». Дальше рукой Котова было приписано: «Явка в полном одиночестве, иначе война со всеми бедствиями и кровью. Сявка под названием Стас Родионов персона нежелательная. Он поимеет свое в свое время. Кот».

– Боишься? – спросил Стас, Коля кивнул коротко и поспешно. – У меня дело, я позже приду, понял? Понесу шмакодявок, будь здоров. У меня на них давно руки чешутся…

– Нет, – выдохнул Коля, – лучше я сам.

Родионов заерзал на своем стуле, заматерился вполголоса, стул заскрипел под ним.

Прозвенел звонок на большой перерыв.

– Следующий час посвятим повторению материала прошлого года, – сказал Юрий Андреевич. – А теперь все свободны. На перерыв.

10

Курилка на чердаке считается незаконной. Дежурные мастера и преподаватели гоняют курильщиков оттуда нещадно. Однако в училище не отыскать другого места, которое притягивало бы мальчишек с большей силой и постоянством. Особенно людно бывает здесь в перерыв, отведенный для обеда преподавателей между пятым и шестым уроками.

Просторная полутемная площадка под скошенным потолком, перед тяжелой дверью на чердак, обитой ржавым листовым железом и запертой на огромный висячий замок, битком набивается курильщиками. Пелена табачного дыма обволакивает сборище – вентиляции никакой, дым там стоит едва ли не до следующего утра. Ни на мгновенье не смолкает ровный гул множества голосов, и только вмешательство старших на время приостанавливает бессмысленную толчею на месте. Тогда ребята спускаются этажом ниже, в законную курилку, а как только опасность минует, тянутся наверх и толкутся в тесноте до звонка.

Коля шел туда обреченно, едва соображая, что делает, зная, что там его ждет унижение, какого он не испытывал за всю свою жизнь. Но он выдержит, что бы ни делал с ним Батя, устоит, как устоял накануне, переупрямит Сашку и на этот раз – в этом состояла единственная и последняя его надежда. Только тогда он посмеет считать себя человеком.

Безнадежности, угнетавшей с утра, не осталось, напротив, затеплилась вера, что злость уже улеглась в Бате, ведь был он отходчив и неизменно добр к Коле. Осторожно предполагалось, что он не сможет просто избить человека намного слабее себя, который к тому же не думает сопротивляться.

Навстречу спускался Юрий Андреевич. Коля никак не хотел встречаться с ним теперь. Придется останавливаться и говорить о постороннем. Обойти Юрия Андреевича, сделать вид, что не заметил, было уже нельзя – поздно.

– Что не заходишь, Коля?

– Понимаете, не хватает времени. Столько всего навалилось.

Коля стоял перед Вересовым, виновато опустив голову.

– А ты все же найди время, – сказал Юрий Андреевич. – У меня новости – отличный осциллограф – подарили шефы с базового завода. Только вчера привезли, еще не включал. Что-то не так, Коля?..

– Все в норме, – выговорил Коля поспешно. – Спасибо, я обязательно приду. Сегодня же. Можно?

– Приходи.

Юрий Андреевич, обойдя его, продолжал спускаться дальше, а Коля подумал, что вот и еще одного человека обидел – что-то не везет ему с друзьями.

Он стоял на лестничной площадке, смотрел вослед Вересову. Еще можно было догнать Юрия Андреевича и все рассказать, тогда никакой Батя не будет страшен, во всяком случае, пока он в училище. Но это означало предательство еще худшее, чем то, которое он совершил накануне. Такого предательства он сам себе ни за что не простит.

Оставалось преодолеть последний лестничный марш, и дело, что он накануне начал, получит свое завершение. Можно попробовать ускользнуть, но тогда все, что он совершил вчера и чем уже начинал гордиться, на самом деле совершил не он, а подлый страх в нем – все та же трусость, которой одной он боялся в себе и которую презирал в других людях.

Он упрямо полез дальше, зачем-то считая ступеньки, но на седьмой сбился, и считать перестал.

На площадке было, как обычно, дымно и полутемно, слышался говор и смех, шарканье ног по цементу – обычная тесная суета большого перерыва. Сигареты у Коли не было, он курево покупал редко, лишь от случая к случаю, когда заводились лишние деньги, да и курил немного, правда, затягиваясь. И уже начинал привыкать помалу, испытывая по утрам сосущую потребность выкурить сигарету.

Его окликнули по имени. Он послушно подался на зов и толпа, подхватив, втянула его. Он сразу же оказался между Батей и Котовым, стоящими друг против друга и пускающими дым с самым мирным видом. Батя обхватил его плечи тяжеленной своей лапищей и с такой силой прижал к себе, что Коля вынужден был задержать дыхание, успев подумать, что в этом движении еще нет ничего враждебного, такое случалось и прежде. Только на этот раз было иначе.

Батя заговорил, дыхнув на Колю водочным перегаром:

– Вот, значит, как наши дела обернулись, малыш. Не ждал я такой подлянки от старого друга. Это же, как говорит Котов, удар в спину. Разве ты не был мне другом? – Он больно сжал Колино плечо, Коля попробовал вывернуться, но Батя не пустил, а еще крепче и безнадежнее притиснул к себе. – Куда? Или трепыхаться станешь? Нет, брат, этого я тебе не позволю, ничего у тебя не выйдет. Ты же помнишь, у нас рассуждают просто – прокололся, отвечай.

– Может, ему сигаретку дать? – заканючил Котов. – Чтобы язычок развязался. А? Покурим, поговорим… Дай ему прикурить, Батя, дай. – Котов воровато оглядывался по сторонам. – Он и меня сегодня не жалует, оскорбляет. Нужно бы его поучить хорошим манерам, а то испортится парень, жалеть будешь. Приступай, Батя!

– Погоди, – остановил его Капустин, – Прежде, чем начинать… Как это ты говорил? Экзекуцию? Так вот, прежде чем начинать экзекуцию, нужно дать подсудимому последнее слово – для оправдания. Так и в суде полагается. Пускай засадит речугу, а мы выслушаем его внимательно и тогда вынесем приговор. Идет, Колян? Согласие получено. Скажи-ка ты мне для начала, голубь, кто учил тебя быть неблагодарным? Может быть, я, или, к примеру, Котов? Или какой другой человек?

Коля, морщась от боли, продолжал терпеть. Батя безнадежно закрепостил его руки, правую прижал к себе, левую схватил железной хваткой выше локтя и принялся терзать ее, понуждая заговорить. Но Коля не поддавался – молчал.

– Однако он чересчур упрямый, – юродствовал Котов.

– Упрямый, – согласился Батя, отдуваясь, – тоже устал от напряжения. – Только на упрямого и я упрям. На первый вопрос ты, Коленька, не ответил. Отвечай на второй. Неужто ты думал, что я так оставлю, не накажу? Ведь знаешь, мне терять нечего…

Это была любимая Батина мысль, прежде восхищавшая Колю своей прямотой: человек все потерял в жизни, впереди единственная дорога – в тюрягу.

– Молчишь? – дохнул перегаром Батя. – Это не есть хорошо. Может быть, ты извиниться желаешь? Чтобы, например, все забылось.

– Нет, – выдохнул Коля, – не желаю.

– Давай, Батя, ну! – возбужденно ныл Котов, притопывая, точно терпел из последних сил и потому лишь не уходил, что уж очень хотелось быть свидетелем.

Коля молчал, не желая сдаваться. Вместе с тем он понимал, что вскоре Батя не выдержит и взъярится, вот уж тогда не спастись от глумления, никто не придет на помощь. Здесь под крышей на темной прокуренной площадке действуют иные законы, чем там, внизу, в просторных коридорах и залах для беготни и прогулок.

Он мысленно торопил Сашку и уже начинал думать о том времени, когда все как-то разрешится и останется позади. Он, пожалуй, отчасти перешагнул в то время. Его охватила расслабляющая готовность ко всему на свете, которую он испытал утром на кухне, уйдя от матери.

Все должно было вот-вот случиться, он преодолеет еще и этот порожек в своей жизни. Каким он станет после, его больше не заботило. Теперь это не имело никакого значения. Важно было, каким он приблизился к очередному порожку, – человеком или размазней. Он должен сопротивляться – эта неожиданная мысль ожгла, он должен ответить Бате, он не станет смиренно сносить издевательства, пусть это выглядит смешно и нелепо.

Все напряглось в Коле, его жидкие мышцы затребовали движения, во рту стало сухо и горько, нестерпимо защипало в носу, острые слезы от незащищенности в жестоком и равнодушном мире, только одна сторона которого освещена, все же остальное – тонет в потемках, наполнили глаза и пролились. Коля не удержался, всхлипнул протяжно, судорожно – выдал себя.

– Плачет! – загнусавил Котов. – Представляешь, этот скверный мальчишка плачет!

– Ты тоже… скоро заплачешь, скотина, – выкрикнул Коля и не узнал собственного голоса – был он глухим и хриплым.

Но оборвался – боль перебила горло, он едва дышал, стиснутый батиными ручищами.

– Орать? – услышал он близко жаркий шепот.

– А ну-ка, дебил, отпусти его!

Звонкий голос Родионова возник рядом, и тотчас же руки Стаса принялись выламывать Колю из Батиных объятий. Стало еще больнее и невозможнее дышать. Коля обвис, теряя сознание, уже ничего не соображая, не видя. И следом – жестокий, секущий удар в лицо, вспышкой вернувший сознание, словно бы для того только, чтобы дать возможность в полной мере ощутить его крушащую силу…

Очнулся Коля на лестнице, ведущей вниз, поддерживаемый ласково ворчащим Стасом, и так легко и свободно стало ему дышать, так теснее захотелось прижаться к нескладному балбесу, которого он все еще не воспринимал всерьез. Слезы обильно текли по лицу, он не сдерживал их и совсем не стыдился, видя нечетко испуганные лица девчонок, отчего-то одни девчонки попадались навстречу.

– Эх ты, – ворчал Родионов, – я же вместе с тобой хотел, башка… Они из тебя могли сделать котлету, дурачок ты этакий. Или сомневаешься? Лапоть ты стоптанный. Хорошо, что так-то вышло. А я Бате все же врезал, да он успел тебя задеть. Но я до него еще доберусь, вот только сведу тебя вниз. Я его сделаю, один на один он слабак, подонку сподручнее обижать малышей безответных…