Читать книгу: «Стихотворения», страница 2

«Пахнет ладонь сосной…»

 
Пахнет ладонь сосной.
Кто-то умрёт весной, —
чуют иные глины
бездной без сердцевины.
В бездне полно тепла —
вот она подошла
к окнам твоим вплотную,
песню поет блатную,
что не умрёт никто,
так что снимай пальто
и облачайся в ватник.
В небе уже стервятник
к небу стоит спиной —
думает, что сосной
пахнут пила и руки
у мужика, в разлуке
с городом и страной.
 

«Кто-то в печной трубе…»

 
Кто-то в печной трубе
делает на губе,
локоть вонзив в колено,
траурного Шопена.
 
 
Сажа не горяча,
не горячей плеча —
теплится еле-еле,
но поперёк метели.
 
 
Музыка вверх пошла,
сажа её бела,
и не болит колено
у печника Шопена.
 

«Меж безднами двумя…»

 
Меж безднами двумя
то лодка, то ресница
качается, стоймя
стоит себе – и длится…
 
 
Утешь меня, утешь,
глагол, своим недугом —
своим зияньем меж
значением и звуком.
 

«Запомнишь ли – не мысль, не звук…»

 
Запомнишь ли – не мысль, не звук,
не губ гончарную работу,
а исчезающую вдруг
земную ноту.
 
 
Чтоб там, где смерть и рождество
ещё в одном – в одном сосуде,
собой расширить вещество,
мерцающее в каждом чуде.
 
 
И времени знакомый хруст
не помешает за плечами
услышать полное молчанье
из первых уст.
 

«Кто-то спросил: – Ну, как?..»

 
Кто-то спросил: – Ну, как? —
ночью в пустом дому.
Я говорю: – Никак, —
этому никому.
 
 
Поздно. Я спать пошёл.
Просто оставлю свет.
И положу на стол
парочку сигарет.
 

«Переведи меня…»

 
Переведи меня
с дождя на детский лепет
усилием огня,
душа, сомненье, трепет, —
 
 
коль свет на том – другой,
чем свет на этом свете:
не вольтовой дугой
он порождён, а дети
его, во сне взлетев,
вынашивают в синий —
мышлением дерев —
в невероятный иней,
иной в конце концов:
так речь врезает в строфы
и мысли мертвецов,
и голоса голгофы.
 

«Дождик чует наготу…»

 
Дождик чует наготу
женщин, улиц и растений,
словно гений, просто гений,
пишет воду на мосту:
пишет, над теченьем стоя,
пишет время золотое
так, что течь невмоготу.
 

«Плачет коза, поднимаясь в горку…»

 
Плачет коза, поднимаясь в горку.
Кто-то затеял в лесу уборку.
Осень. В отхожее сыплют хлорку,
чтобы осело. Курю махорку.
Вот на окошке заело шторку.
Стало светлее. Пусть будет так.
Это, наверно, хороший знак:
коршун выписывает восьмёрку…
 

«Ходит музыка по коже…»

Е.

 
Ходит музыка по коже.
Серебрится вдоль дорог
что-то медленное. Боже
мой, я тоже одинок.
 
 
Ничего. Я умираю.
И, с закушенной губой,
непогода пахнет с краю
азиатского – тобой.
 
 
Ты без музыки танцуешь,
смотришь небу прямо в рот.
Трижды воздух поцелуешь —
и собака подойдёт.
 

«Эта собака не для езды…»

Е.

 
Эта собака не для езды.
Имя собаки – имя звезды.
 
 
Имя собаки – имя цветка
цвета любви и её языка:
 
 
Словно от зноя зевнула земля.
Или собака. Собака моя.
 
 
Имя собаки – выдох и вдох.
Отчество – Бог.
 

«Позолоченная стружка…»

 
Позолоченная стружка.
Ветром выструганный лес.
Заведёт земная вьюшка
злую вытяжку небес.
 
 
Чёрный дрозд летит по краю
неба, белого вдали.
Отвыкаю, отвыкаю,
отвыкаю от земли.
 

«Эти пальцы, веки эти…»

А. Решетову

 
Эти пальцы, веки эти
онемели в Рождество.
Нет на том, соседнем, свете —
кроме снега – ничего.
 
 
Помнят ли при тёмном свете,
как зима вползает в лес, —
птицы, ангелы и дети…
Население небес.
 

«Медленно, медленно ваза…»

 
Медленно, медленно ваза,
выпав из левого глаза,
бьётся. На звук и на свет
вся распадается. Нет,
и на цветы, и на воду,
на пустоту и свободу
полного небытия…
 
 
Вечная ваза моя.
 

«Что-то ещё я хотел… Никак…»

Е.

 
Что-то ещё я хотел… Никак.
Впрочем, уже не важно.
Знаешь, душа возмужала так,
что умирать не страшно.
 
 
Стужа слепила пяток ресниц
в свет, в ледяную ржавость,
чтоб не забыть перезябших птиц,
чтобы слеза держалась.
 

«Мороз проницаем и розов…»

Дождю со снегом

 
Мороз проницаем и розов,
но горек расплывчатый вид,
где призрак семи паровозов
дымит в деревеньке, дымит.
 
 
И некому утром приехать,
и дров остаётся в обрез,
чтоб выдуть алмазную перхоть
из оцепеневших небес.
 
 
И водку ласкают селяне,
и стужей душа восстаёт,
когда переходит сиянье
в зияние снежных высот.
 
 
И зябнет у жизни запястье —
до смерти: в канун Рождества
сшибаются страшные части
божественного вещества.
 
 
И смерть наполняет значеньем
всё, что не уносит с собой:
то музыку точит мученьем,
то бред возвышает мольбой.
 
 
Чтоб выйти из сердца, когда
в своём одиночестве тёмном
иголками сыплет вода
в сосуде мороза огромном.
 
 
И космос сжимается в дом
узлами сосны: спозаранку
он вывернет снег наизнанку —
и трогает прорубь ведром…
 
 
За богом случается бог,
он тоже не может без бога.
И неба хватает на вдох
и даже на выдох немного.
 

«Зима в деревне холоднее…»

М. Никулиной

 
Зима в деревне холоднее:
в сугробах бездна, леденея,
сухим огнём отражена.
Какая близкая она.
Живу в деревне – прямо в небе,
о боге думаю, о хлебе.
И ангелы средь бела дня
с рябины смотрят на меня.
 

«Погладил печь – спадает жар…»

 
Погладил печь – спадает жар.
Я глину мял и плакал ночью,
и на плечах всю ночь держал
округу волчью.
 
 
Распеленай меня. Темно
под коркой глины, льда и хлеба
тому, что делает окно
необходимой частью неба.
 

«В морозы горький свет: в деревне пахнет дымом…»

Е.

 
В морозы горький свет: в деревне пахнет дымом,
и на веранде пыль алмазная, когда
вдруг разорвёт бутыль, а воздух невредимым
останется стоять, как в проруби вода.
 
 
Без бабочки твой взгляд слоится и порхает —
повсюду снегопад, паденье и полёт.
Но время – это свет, и он тебя вдыхает.
Но вечность – это тьма: она тебя умрёт.
 
 
Тесня звезду зрачком, поймёшь в краю убогом:
что, именем своим, пройдя сквозь языки,
Бог остаётся быть двунадесятым богом,
вдувающим озноб в живые позвонки.
 
 
И варежку прожжёт алмазная присыпка,
и валенок уйдёт в замёрзший материк.
Когда шагаешь, снег кричит – ещё не скрипка,
и даже на бегу звучит – уже не крик.
 
 
На окнах, на садах – повсюду белый дёготь, —
любовь моя слепец, любовь моя беглец:
ей только обнимать, искать, ласкать и трогать,
и очи закрывать всему, что не слепец.
 
 
С фонариком луна и ангел с сигаретой,
как вспыхивает спирт – вот так глядит мороз
и плещет голубым, на кровле непрогретой
наращивая соль земли, морей и слёз.
 
 
Твоя звезда – с кулак, и тоже пахнет солью,
как кровь твоя, в тебе нашедшая тупик.
Душа хотела стать звездой, а стала болью,
в которую вошла, как музыка в язык.
 

«В полуслезах, в полубреду…»

 
В полуслезах, в полубреду
с подземной музыкой иду
к другой – неслыханной, небесной —
оборонять свою беду
и слушать ангелов во льду…
 
 
Мне хорошо в твоём аду
молчать над бездной.
 

Из цикла «Елене»

I

 
Убивал. Великолепил.
Забывал. Кричал во сне.
Твои губы сжаты в пепел —
в сердце, сжатое во мне.
 
 
Прозреваю. Вырываю
взгляд из глаза своего,
чтоб обуглилось по краю
нашей жизни вещество.
 
 
Чтобы жгло окно в конверте
белом, снежном, голубом.
Что мне делать после смерти,
к чьей руке прижаться лбом…
 
 
В недочитанном романе
два забытых мертвеца:
я и ты – в чужом тумане,
снящаяся без лица.
 

II

 
Ищу тебя. Иду по краю,
где льёт луна, где льёт левша.
Левее – к сердцу. Пропадаю.
Сначала тень. Потом душа.
 
 
Во мне зима. Она сквозная.
И я везде. К чему спешить.
Как будто умер я, не зная,
как эту вечность пережить.
 

VII

 
Курю в больничном туалете,
тайком, почти на этом свете,
где лампочка из-за угла
беднее зимнего тепла,
где мёртвые ладошки моли,
черпнувшие чрезмерной боли,
навстречу машут дураку
и сыплют пепел на башку…
 

VIII

 
Ангел плюнет в потолок —
ох, больничный, ох, высокий.
Недолёт. И мотылёк
опадает одинокий,
белый, серый, голубой,
даже палевый немножко…
 
 
И глядит, глядит в окошко
жизнь с закушенной губой.
 

IX

 
Мышка больничная, жизнью шурша,
ищет пожрать. Зачесалась душа
у тишины, темноты, немоты,
шторок, прикрывших квадратные рты,
чтобы беззвучно крича, не вспугнуть
смерти немного и хлеба чуть-чуть,
капельку света откуда-нибудь…
 
 
Ангелу ночью очей не сомкнуть.
 

XI

 
Когда я умер, стало мне
понятно всё: в каком огне,
во сне, в окне, в каком бреду
куда я, Господи, иду.
 
 
Когда я умер, ты прошла
тропою пекла и тепла
по мне, по мне, по мне, по мне,
по мне – во сне, в окне, в огне…
 

XIV

 
Прощай. Что было – не прошло.
И не продёт. И вечно будет.
Оно тебя ещё разбудит
и в окнах выставит стекло,
и поползут из крупных слёз
ночных светил дневные лица…
 
 
Обыкновенный снег ложится
на деревянный снег берёз.
 

Из третьей книги

«Я знаю эту дрожь…»

 
Я знаю эту дрожь.
Очей не закрывая —
и ты, земля, умрёшь,
бессмертная, живая.
И сквозь твои персты
пройдут пески и воды,
и небо пустоты,
и небо непогоды,
последняя слеза
без боли и печали,
которую глаза,
как мир, не удержали.
 

«Где-то глаза кочуют…»

Е.

 
Где-то глаза кочуют,
думаю, в вышине.
Ангелы в нас ночуют,
прямо в хорошем сне.
 
 
Спи, говорю, родная,
очи закрой – и спи,
медленно поднимая
солнце в чужой степи.
 

«Где очень больно, там светло…»

Е.

 
Где очень больно, там светло,
а здесь темно и не бывало.
Я спал и думал: всё прошло,
а оказалось – всё пропало.
 
 
Удушье снов, удушье слёз —
до немоты и полной муки
произносить большой мороз
и в нем клубящиеся звуки.
 
 
У этой музыки твои
зрачки сиреневые… Боже,
и ледяные соловьи
без оперения и кожи…
 

«В стену горох, в стену горох…»

 
В стену горох, в стену горох,
ливень в последней своей прямизне.
Это не птица защёлкала – бог
заговорил во сне.
 
 
Трогаю капли, на пальцах коплю,
складываю в ладонь.
Всё, что люблю, всё, что люблю, —
это вода и огонь.
 

«Стукнет с небес дубинка…»

Е.

 
Стукнет с небес дубинка
в бочку. И – боже мой —
сохнет твоя рябинка,
брошенная тобой.
 
 
Не с высоты полёта
ангела, а с земли
видно: твоя работа,
след от твоей петли.
 
 
Ливень оплетью длинной
вытянет месяц май.
 
 
Ночь просижу с рябиной:
только не умирай…
 

«Сад напросился в дом…»

М. Никулиной

 
Сад напросился в дом.
Веткой открыл окно.
Что ж, посидим вдвоём,
выпьем своё вино.
Выпьем его до дна,
и – лепесток на дно:
бездна у нас одна.
Сердце у нас одно.
 

«К вечеру, пустившему слюну…»

 
К вечеру, пустившему слюну,
к вечности, успевшей удлиниться,
звери, насекомые и птицы
полную включили тишину.
 
 
Это голос Бога? – Ни гу-гу.
Или спичкой чиркнула цикада?
 
 
Хочешь, я прощу и помогу? —
Господи, не уходи из сада.
 
 
Помолюсь за Бога моего,
чтоб не плакал – вечный, одинокий…
 
 
Голос у него такой высокий,
что не слышно голоса его.
 
 
Тесно в сердце сыну и отцу —
пусть они додумают родное,
чтобы постоять лицом к лицу,
упираясь в зеркало двойное.
 

«Всюду Господа белые брови…»

 
Всюду Господа белые брови,
одуванчики и облака.
И разрывы растительной крови
в коронарных сосудах цветка.
И течение общего взгляда
с натяжением неба в реке.
Задыхаюсь. Не надо. Не надо —
сердце держит себя в кулаке,
словно главную розу, от сада
отсечённую кем-то…
 

«Ходит шатун-трава…»

Е.

 
Ходит шатун-трава.
Может быть, голова
кружится у земли —
яблони налегли
на вертикаль господню.
 
 
День-то какой сегодня?
Вторник. Сосед просох…
Чертополох. Подсолнух.
Ужас в глазах бессонных:
кто из них больше бог?..
 
 
Ясно, чертополох.
 

«Плачет кулик, плачет кулик…»

 
Плачет кулик, плачет кулик,
топчет водицу.
Я забываю русский язык —
слушаю птицу.
 
 
Холодно как. Слишком светло.
Баба в футболке
ковшиком в кадке разбила стекло —
в горле осколки.
 
 
Плачет кулик, плачет кулик,
топчет водицу.
Я забываю русский язык —
слушаю птицу.
 

«Птичка серая скажет мне…»

 
Птичка серая скажет мне:
остаёшься в своей стране —
белой, каменной, ледяной…
 
 
Полетели на юг со мной.
Отвечаю сквозь первый снег:
 
 
я не ангел – я человек,
 
 
я – земля, я из глины весь…
Я давно похоронен здесь.
 

«Так пасмурно, что нету небосклона…»

 
Так пасмурно, что нету небосклона
и некуда мечтать.
Вот лобачевская ворона:
пропала, появилась и опять
исчезла, и внезапно показалась —
и с глаз долой средь бела дня,
как будто вся во времени осталась…
 
 
Как мало времени осталось у меня.
 

«Нежнее инея в зверином ухе…»

 
Нежнее инея в зверином ухе,
сосков малиновых на сучьем брюхе —
не имя, а снежинки костный хруст
от дуновенья Бога; Божьих уст
взыскуют твёрдые уста сибирской стужи,
звезды полярной зрак становится всё уже,
всё глубже вдох, всё ближе к Богу Бог,
и в хрусталях – мертвец чертополох;
али репейник сам себя сосёт —
сосульку сладкую – и не произнесёт
никак своё большое имя смерти,
не чуя сквозь сугроб чугунной тверди.
 

«Маленький человек…»

 
Маленький человек,
мальчик – щека в песке:
глина у нас, как снег,
тает сама в руке.
 
 
Если тебе не лень —
вылепи воробья…
 
 
Ангел отбросил тень —
Господи, это я.
 

«Буду водой стоять…»

С.

 
Буду водой стоять
к дамбе лицом – и течь
в шлюзы за пядью пядь,
так распыляясь в речь,
так испаряясь весь,
чтоб Иисус босой,
если вернётся, здесь
ноги омыл росой.
 

«Ты в воду посмотришь – потом из воды…»

Е.

 
Ты в воду посмотришь – потом из воды:
твой взгляд голубые оставит следы
на небе, водой отражённом,
на небе, травой окружённом.
 
 
Ты в воду смотрела, как смотрят в неё,
взыскуя грядущего. Это питьё
осталось на пальцах от Бога —
немного, ты знаешь, немного.
 
 
Ты трогала каплю – не узел, а связь —
куда она делась, откуда взялась —
и дула на воду, сквозь слёзы смеясь,
и дула, как после ожога.
 

«Живой и мёртвый, с вечностью во рту…»

 
Живой и мёртвый, с вечностью во рту,
где прямо с неба оды пьёт Гораций,
где зренье продувает пустоту
до обморока, до галлюцинаций, —
живой и мёртвый, здесь я говорю
о том, что я ещё с тобой побуду, —
так говорю земле и снегирю,
а значит – ангелу и чуду.
 

«Под крышкой пусто. Нет, под нею…»

Е. Шароновой

 
Под крышкой пусто. Нет, под нею
подвал и пыль похмельных дней.
Пустой кувшин поёт сильнее,
и заунывней, и страшней.
 
 
Пока вино бредёт оттуда,
где дремлет жизнь, издалека,
и проливается, как чудо,
из красной пасти черпака.
 
 
И чем полней, тем глубже, глуше
звучит кувшин в конце концов,
как неприкаянные души
одетых в глину мертвецов.
 

«Зимы короткий век…»

С.

 
Зимы короткий век —
светло, тепло и зябко.
И шмякается снег
с ветвей, как на пол тряпка.
 
 
Как пить сугробу дать —
погода золотая.
Упало капель пять
с навеса. И шестая.
 
 
И тот, кому не лень
считать, он знает что-то,
что удлиняет тень
до бездны поворота
 
 
дороги…
 

«Есть нитка золотая, есть игла…»

 
Есть нитка золотая, есть игла
у молодого старого щегла,
чтобы заштопать старые кусты
для молодой высокой высоты,
чтобы светла, красна или темна —
вся наливалась в ягоды она
до капли.