Читать книгу: «Работорговцы. Черный пролетарий», страница 4
Глава четвёртая,
в которой командира Щавеля обсуждают каждый на свой лад, а Михан определяется и получает наставление
Когда силы правопорядка зашли в особняк, они нашли полтора десятка мертвецки пьяных мятежников, брошенных товарищами на произвол судьбы. Изгнанные силы добра оставили после себя кавардак и срач, будто в хоромах целый месяц гуляла банда вехобитов. Покинутые явно с пропагандистской целью инсургенты храпели громко и нагло, даже в алкогольном коматозе выражая свою несогласную позицию и продолжая антиправительственную агитацию.
Бесчувственные тела уложили на телеги, охотно предоставленные соседями, которым осточертела ночная кутерьма, и отвезли на централ.
«Похмелье в тюрьме, что может быть хуже?» – Литвин счёл наказание достаточным. Любая мысль о командире Щавеле вызывала у набожного и рукопожатного сотника неприязнь к пролитию крови.
Чувство усугубилось, когда с зачистки сквота возвернулся отряд, пахнущий гарью, ихором и потом. Ратники скалились, подначивали друг друга, у многих на запястьях появились часы и браслеты, а на пальцах золотые перстни, снятые с манагеров. Весёлая прогулка принесла им богатую добычу, тогда как дружинники, работавшие под началом Литвина, остались ни с чем. Войско опять разделилось. Сотник заметил осуждающие взгляды, которые бывшие с ним люди бросают на него. «Хоть беден, но честен», – Литвин стиснул зубами ус и бодрячком подвалил на доклад к засевшему в канцелярии Щавелю, чтобы назло ему отчитаться о гуманно проведённой операции.
Боярин выслушал с видом полного безразличия.
– Семестров бы оценил, – только и молвил он по завершении доклада.
– Считаю, что это была самая разумная тактика, – Литвин выпятил грудь, благодарность бородатого гуманитария грела душу. – Хоромы целы, жертв нет, пьяные протрезвляются. Когда проснутся, пусть идут на все четыре стороны.
– Это гниль на здоровом теле, – обронил старый лучник. – Её можно только вырезать, чтобы гангрена не расползлась и не погубила весь организм.
Литвин был готов отдать на отрезание любой из пальцев, лишь бы узнать, что думает сейчас Щавель. Однако помыслы боярина крылись за каменной стеной его совершенно непроницаемого лица. Сотник подумал, что, наверное, только так можно было дожить до преклонных лет, будучи первым соратником князя, из отряда тех, кто посадил светлейшего на престол и нагибал под власть Лучезавра Святую Русь.
– Ступай к бойцам, послезавтра выходим, – распорядился Щавель, претворяя в действие заранее намеченный план, о котором не счёл нужным ставить в известность Литвина.
«Пусть будет как будет», – подумал Литвин и покинул канцелярию с величайшим уважением к себе за то, что удержал позицию гуманизма, и с облегчением, что ничего за это не было.
На продоле он встретил Михана. Единственного из дружинников, как приметил с коня Литвин, рукопожавшегося.
– Ну что, стажёр, – с заразительным манагерским задором воскликнул сотник. – Поздравляю с посвящением! С этого дня ты действительный кандидат в дружину. Заслужил. Желаю успехов!
– Слава России! – вытянулся во фрунт Михан, не веря своим ушам. Он не думал, что это будет так легко.
И под взглядами обалдевшего на тумбочке дневального раба и отдельных ратников, зыркавших из спального расположения, сотник пожал Михану руку.
* * *
Патрулирование улиц принесло плоды – напуганный обыватель носа не высовывал. В городе наступила тишь да благодать.
Чтобы осознать новое своё положение в отряде, сын мясника покинул спальное расположение. Надо было подумать, осмотреться, вглядеться в себя. Он отправился на конюшню, где мог найти общество обозников да скота наподобие лошадей и рабов. Там было всё же легче, чем в окружении ратников, людей суровых и непочтительных.
На телеге Михан застукал Филиппа склонившимся над кипой листков буроватой греческой бумаги, по которой он энергично черкал толстым шведским карандашом.
– Что это ты тут пишешь?
От неожиданности бард вздрогнул, подхватил записки. Из середины выскользнул лист и спланировал к ногам Михана. Парень быстро нагнулся, опередив на полсекунды встрепенувшегося барда. Скользнул взглядом по странице.
РОСТОВЩИК
(историческая трагедия в трёх актах)
Действующие лица
Едропумед Одноросович Недрищев, ростовщик.
Филарет, настоятель храма.
Щавель, боярин, посланник Н-ского князя.
Лузга, приспешник его.
Литвин, сотник.
Жёлудь и Михан, гридни.
Степаныч, ключник.
Водяной директор, главный должник.
Квазимодо Зяблик, Крохобор Зимородок, Удав Отморозок, братья-разбойники.
Мажордом Снегирь, отец их.
Нелимит, девка.
Слуга трактирный.
Гребцы, купцы, мещане, быдло.
ХАРАКТЕРЫ И КОСТЮМЫ
Замечания для господ актёров
– Оперу пишешь? – поинтересовался Михан, дочитав содержание до конца. – Про нас, вижу, написал.
– Оперу я не пишу, – с неудовольствием отвечал Филипп, закладывая за ухо карандаш. – Пьесу. Придём в Великий Муром, я её знакомому режиссёру отнесу. Хочу, чтобы поставили на подмостках городского театра, а мне слава, почёт и деньги.
– Много платят? – заинтересовался парень.
– Если поставят, на время из денег выйду.
При мысли о достатке Филипп улыбнулся, как наевшийся сметаны кот.
– Вот смотри, – с воодушевлением воскликнул он. – Какую я сейчас сделал великолепную сцену. Разговор между Литвином и Щавелем перед сожжением имения ростовщика.
– Так не сжигали мы ничего, – удивился Михан.
– Да какая разница! – с досадой отмахнулся Филипп. – Это же историческая трагедия. Трагедия, понимаешь! Нужно шоу, аттракцион. Яркое, эффектное действие для публики, чтобы она не скучала. Если не будет неистовой игры красок, пьесу не купят, а мне нужно её продать, потому наполняю произведение условностями, важными для постановки на сцене. Ростовщик всё равно погорел, спалившись на беспределе, верно?
– Было такое, – не смог отрицать парень.
– Во-от! А я образно то самое показываю, образно. Не говорю напрямую, а показываю. Спалился – нате вам пожар.
– Улавливаю. Но ведь решат, что на самом деле сожгли.
– Публика поймёт метафору правильно. В театр ходят искушённые в высоком искусстве господа, не лапотники тупые.
Филипп манерно отставил руку, расправил плечи, продекламировал с пафосом:
– Литвин говорит Щавелю: «К чему палить роскошный дом Недрищев? Он князю послужить вельми готов». Щавель: «Заразу ростовщичества на Русь не допущу ни за какие деньги. Лузга, неси огонь!» Лузга: «Окстись, боярин, не пали шалман, в нём лантухов блатных до самой крыши, клифты, котлы, полотна, мебеля». Щавель: «Я не хочу тех материальных благ, каких любой мужлан добиться может. Гонясь за ними, славы не стяжаешь».
– Это Кристофер Марло, «Парижская резня», – заметил Михан.
– Чего-о? – Филипп не сразу сообразил, что говорит парень, а, когда въехал, вытаращил глаза. – Тебе-то откуда знать?
– В школе проходили. На уроках литературы в старших классах.
У Филиппа глаза на лоб полезли.
– Ты чего, в эльфийской школе учился?
– В обычной. У нас в Тихвине во всех школах эльфы учителями работают, мужиков почти нет. Только человеческие предметы, труд, физкультуру да начальную военную подготовку люди преподают.
– Охренеть, – Филипп выдернул из-за уха карандаш и вымарал последние строчки. – Если парень из ингерманландской чащобы узнаёт реминисценции к «Резне», Марло в моей пьесе делать нечего!
Повычёркивав весь плагиат, бард посмотрел на лакуны и призадумался. Без выгнанного классика текст опустел.
Чтобы не смущать творца, Михан быстро отчалил. Работает человек! Весь как есть в творчестве, и сбивать такого с мысли – великий грех. Так объясняла в школе учительница литературы – укрывающаяся тёплым клетчатым пледом духовно богатая дева Козинаэль, чей матэ давно остыл.
Михан двинулся вдоль денников и обнаружил один открытым. Там чистил белого в яблоках скакуна старательный мужик, явно из цириков. Он был одет в зелёные форменные портки-бутылочки, заправленные в высокие и как будто парадные сапоги с голенищами без единой морщинки, начищенные до зеркального блеска. Атлетический торс мужика бугрился прокачанными по системе шведской гимнастики шарами мускулов, обтянутых исподней рубахой. Из-под ворота рубахи проглядывал висевший на толстой серебряной цепи серебряный же пентаграмматон IDDQD. Изрядную раннюю плешь мужик умело скрывал, выбривая череп начисто.
«Конюх тюремный?» – подумал Михан.
Конюх обернулся. У него был крупный нос картошкой и пытливый взгляд.
– Чего смотришь, спросить что-то хочешь? – осведомился он.
– У тебя, что ли? – не полез за словом в карман парень.
– Хотя бы у меня, – с вызовом ответил мужик, опуская щётку и разворачиваясь к Михану.
– Да я ничего, – сдал назад парень.
– Ты с дружины?
– Типа того. С дружины.
– Здорово сегодня ваши москвичей погромили, – одобрительно заметил мужик.
– Было дело, – Михан не стал обозначать свою позицию по вопросу личного участия в погроме.
– Был там?
– Был, – не стал вдаваться в подробности Михан.
– Убивал? – в глазах мужика вдруг заиграл какой-то незнакомый лесному парню, но чрезвычайно живой интерес.
– Убивал, – пожал плечами Михан, не врубаясь, к чему относится вопрос.
– Вехобитов видел?
– Возгоняли на днях, – как о чём-то само собой разумеющемся поведал парень. – «Медвежат» гоняли пару раз в этом походе. Я самолично их секрет вырезал, – похвалился он и вытащил из кармана бязевый платок с вышивкой лейбштандарта повелителя Озёрного Края. – Эвон, трофей!
Михан протянул платок мужику, а тот шагнул навстречу, изучил вышивку, мотнул головой.
– Серьёзно, – с заметным уважением сказал он. – Ты стажёром в дружине светлейшего князя Лучезавра?
– Действительным кандидатом! – весомо заявил парень и представился для пущей учтивости. – Михан.
– Элджей, – представился мужик. – Кат.
– Ты что, поляк?
– Шляхтич, – с достоинством поправил мужик.
– А говорят, тут все вологодские.
– Все вологодские, – подтвердил собеседник. – Но не я.
– И я не отсюда, – сказал Михан. – Не с этих краёв.
– Я тоже не здешний.
– Я в дружину пошёл, чтобы к людям пристать.
– Младший в семье? – с пониманием спросил Элджей.
– Старший. Никогда с отцом не ладил.
– Странные вы русские. Никакого порядка. Я бы остался, но я третьим сыном был. Владу как старшему хозяйство причиталось. Отец его постоянно при себе держал и управлять натаскивал. Ежи, второй брат, по закону, чтоб землю не делить, должен был стать священником. Его отправили учиться и сделали кастратом в хоре. Мне ничего не досталось, кроме коня, седла и сабли. Отец сказал, езжай на Русь, там земли много, бери и владей.
– Ты аж досюда доехал, – ухмыльнулся Михан. – Ближе земли не нашлось?
Элджей посмотрел на молодца слегка исподлобья, помолчал, подбирая слова, молвил вдумчиво:
– Земли нигде много не бывает. Всегда есть хозяин, который не любит понаехавших.
– Я в земле копаться не рождён, – сказал Михан. – Я сын мясника. Я для другого рождён.
– Я тоже, – сказал Элджей. – Но я узнал, что сабля прокормит недолго. Мало кто из наёмников доживает до седины.
– Воевал? – спросил Михан.
– За пана Качиньского в кампании двадцать седьмого года. Но пан пал под Смоленском, а я чудом не пропал. Не знаю, как не разметало мои кишки по кустам, но воевать охоту напрочь отбило. Ныкался-мыкался, пока до Мурома не дошёл, да там, как я, знаешь, много таких… Повезло сюда вернуться.
– А я в Великом Новгороде буду служить! – похвастался Михан.
– И тебе повезло, – согласился Элджей. – В дружину просто так не берут. За тебя замолвил кто?
– Дядя Щавель, мы с ним земляки. Вместе из Тихвина пришли князю служить.
Элджей вскинул брови.
– Знаешь Щавеля?
– Он меня с пелёнок знает. Я с его сыновьями в детстве играл. Жёлудь, младший его, тоже с нами, я с ним в одном классе учился.
– Слышал про ваш поход, – многозначительно отпустил Элджей.
– Чего слышал-то?
– Щавель – это железная метла, которой князь вычищает свои владения. Вот что о нём люди говорят. Выметет, поставит в угол. Сор накопится, князь достанет и опять прибирается.
Михан опешил.
– Такой человек – вещь в хозяйстве полезная, – с крестьянской основательностью рассудил Элджей. – Важно быть на своём месте. Важно дать понять, что без тебя не обойдутся. Так можно быть хоть кем.
– Кем?
– Да кем хошь. Если ты на государственной должности, будь хоть кем. Ты всё равно при деле, пользу приносишь. Будь ты хоть писарем или…
– Палачом, – подколол Михан.
– Палач – вещь в хозяйстве полезная, – рассудительно сказал Элджей. – Палач – нужный инструмент реализации государственной власти. Не менее важный, чем дружинник или тюремщик. Кому-то необходимо выполнять на завершающем этапе роль инструмента правосудия. Только вы, дружинники, работаете в лесу, а палач работает в городе.
– Чего ж тогда в палачи идти не рвутся? Заподло считают.
– Считают те, кто не в теме. Обыватели, небыдло всякое. Те, которые сами могут в любой момент оказаться на плахе. Они смотрят и боятся, а когда обыватель боится, он от бессилия начинает злословить. Их слова льются в уши таким же дуракам, а дурак принимает на веру всё услышанное, – поживший в городе образованного класса Элджей хорошо разбирался в вопросах клеветы.
– И как тогда?
– Не слушать. Дело делать. Сознавать своё место в системе, на котором работаешь с пользой для общества. Дело палача – дело нужное. Когда власть регулярно подносит к рылу обывателя окровавленный топор, берега начинают видеть даже самые отморозки. Всё просто: выполняй служебные обязанности хорошо, учись своей специальности надлежащим образом. Самообразование никто не отменял. Молись Пентиуму, не забывай про Интернет. В остальном система о тебе позаботится. Это взаимовыгодный процесс для обеих сторон.
– Ага, – кивнул Михан.
Он не всё понял из того, что услышал, но что-то самое важное запало ему в душу.
– Всё так, – подтвердил мужик.
– Спасибо за науку.
– Удачи! – Элджей протянул руку и Михан с чувством глубокого удовлетворения пожал её.
За воротами конюшни парня поймал бард Филипп.
– О чём вы с ним тёрли?
– Да так, за жизнь, за службу.
– За службу, говоришь. Ты знаешь, кто это?
– Элджей, – с недоумением ответил Михан. – Чё не так? Конюх он какой-то.
– Конюх! – презрительно фыркнул бард. – Ну ты даёшь…
– Чё ты ржёшь, кобёл? – окрысился Михан. – Он просто хорошо делает свою работу.
Морду деятеля искусств перекосило, будто он поел кислого.
– Это же кат, – снисходительно известил Филипп. – Исполнитель приговоров Владимирского централа. Самый лютый на Святой Руси палач!
Глава пятая,
в которой к Щавелю на приём являются просители и главный из них ведёт мутные базары
Михан вернулся в казарму с ощущением потерянной невинности. На шконке сидел Дарий Донцов и вещал, а перед ним развесили уши ратники. Парень влился в коллектив, и удачно – раб только начал рассказывать.
– Жил на Москве добрый молодец. Жил не тужил, на шее у родителей сидел, с людьми не знался, в спортзале качался. Имени его нам история не донесла, да что нам в имени его, если вся сила в правде, а не вся правда в силе? Известно лишь, что на тренажёрах и богатом питании вырос добрый молодец столь могуч, что мог взять лом, вокруг себя перегнуть и узлом завязать. Так его и прозвали – Ломом подпоясанный. И вот говорит ему отец: «До свиданья, сынок, наш окончился срок. Жили мы с матерью счастливо и умрём в один день. Больше ты на нашу пенсию не рассчитывай, крутись как хочешь». Вознегодовал Ломом подпоясанный на весь мир от такой жестокой несправедливости, что аж язык себе перекусил. Не знал он никакого ремесла, кроме режима тренировок и спортивной диеты, да только без языка фитнес-тренером не поработаешь, а тело своё холёное на поругание глиномесам продавать уж было больно невмочь. И стал Ломом подпоясанный ночным сторожем. Долго ли, коротко ли, отторгла его Москва. Такое бывало в стародавние времена сплошь и рядом со всеми, кто не сумел вписаться в коллектив и не был готов к продуктивной работе в условиях растущих вызовов. Даже на едином языке Ломом подпоясанный балакать не научился, потому что изо рта его вырывались лишь мычание и лай. Продал он отчий дом да уехал в глухие края близ Архангельска, где летом плавают льдины, и попробовал устроиться в рыбачью артель. Но не приняли поморы удалого москвича, чего-то он им не глянулся по своим личным качествам. Горд и заносчив показался добрый молодец суровым северным мужикам. Хотел Ломом подпоясанный на льдине уплыть на Новую Землю, где с испытательных времён фонит божья благодать, но льдину обратно прибило. За то прозвали его острые на язык архангельские мужики Один на льдине да отвернулись от него. Так он и ходит теперь по посёлку, обожжённый морозом, и собаки кусают его за тестикулы.
На секунду в спальном расположении повисла тишина, потом ратники загомонили все разом:
– Да ну тебя. Финал какой печальный. Давай придумай повеселей что-нибудь.
– Нивапрос! – легко согласился раб, обвёл глазами дружинников, заглянул Михану, казалось, в самую душу и докончил: – Не прижился добрый молодец среди рыбарей-поморов и отправился в северную столицу, а в Архангельске его заманили калачом, и стал он палачом.
– От это занятие по нему! Такой только в палачи годится. Доброму молодцу доброе дело! – одобрительно высказались дружинники.
Шкурным чутьём бесконтактного осязания, функционирующего благодаря особым рецепторам на коже, Михан ощутил, как затылок ему сверлит бесплотный буравчик. Михан обернулся. За спинами ратников примостился Жёлудь и зырил на него насмешливым, всепонимающим взглядом. Молодец не вытерпел, протиснулся вовне.
– Чего смотришь, спросить что-нибудь хочешь? – наехал он.
С каждым днём Жёлудь нравился ему всё меньше. Молодой лучник ходил на боевые чаще и Михан завидовал такому превосходству. С отречением от тихвинских корней и зачислением в дружину пала на него мрачная тень безблагодатности. Кто в этом виноват и что теперь делать, Михан не знал, а потому винил всех и каждого, кроме себя, да ждал повода отличиться, чтобы всё наладилось.
– А ты, любопытный, – молодой лучник взирал на товарища по детским играм, будто вынес оценочное суждение не в его пользу.
«Словно из лука целится», – Михану расхотелось спорить, он потупился и отошёл.
«Обосрался», – подумал Жёлудь.
Словно приветствуя наступающий час заката, в общей камере Владимирского централа закричал раненый под хвост петух.
* * *
На административном этаже городской управы, из которого выселили баб с детишками и челядь городничего, сделалось тихо. Щавель сидел в отдельном кабинете и писал доклад светлейшему князю. Командир выдержал ровно сутки после разгрома гнезда поганых манагеров, чтобы впечатления улеглись, но не заржавели, и к ним добавились дельные соображения, продукт протрезвевшего от крови ума, и плоды последующих наблюдений.
«Предательского же Семестрова именем твоим и властью твоею, светлейший князь, я с занимаемой должности сместил, ибо всё равно он был негоден, поскольку в моём присутствии повредился рассудком окончательно, а в малости, должно быть, омрачался главой ещё в те времена, когда задумал вступить в преступные сношения с Великим Муромом. Временно исполняющим обязанности городничего я назначил Волю Петровича Князева, раба твоего, коий безупречною службой своею доказал справедливость некогда сделанного тобой выбора. Низложенного же Семестрова Д. И. поместили под стражу в одиночную камеру тюремной больницы под неусыпный надзор и положенное в таких случаях медицинское обслуживание, как то оборачивание в мокрую простыню, привязывание к койке, дубинал».
В дверь торопливо и негромко постучали. «Пособники его… Ведь в городе знали о его изменничестве, но князю не донесли… пособники. Пособников выявить, не мог Семестров действовать один», – Щавель попытался сформулировать фразу, но в дверь постучали снова. Щавель тряхнул головой и прислонил перо к краю чернильницы. Не без малодушного удовлетворения встретил повод прерваться, сжал и разжал кулак. От долгой писанины пальцы затекли и побаливали.
– Не заперто, – громко сказал он.
С той стороны помедлили. Затем дверь приоткрылась.
– Можно?
«Можно Машку за ляжку, можно козу на возу,» – машинально промелькнуло в голове, но атмосфера присутственного места и продолжительные канцелярские упражнения взяли верх над привычкой, и он ограничился кратким:
– Изволь.
В кабинет бочком-бочком протиснулись гражданские лица. «Как допустили без доклада? – возмутился в Щавеле тихвинский наместник, но старый опытный воин возразил: – Тут муниципалитет, сюда вход свободный». Держась за рукоять ножа, Щавель разглядывал посетителей.
Их было трое, и каждый представлял особый тип интеллигента, при виде которого даже у атамана казачьего войска Сибирской Вольготы возникло бы неистребимое желание взять и рубануть.
– Многоуважаемый боярин Щавель? – посетители остановились на полпути, умело выдерживая дистанцию. Посредине и чуть впереди высился грузный муж с одутловатым ликом, мешками под глазами, коротко стриженой бородой и зализанным причесоном. Когда он говорил, от него несло вчерашней сивухой, а от всех разом нестиранным нижним бельём.
– Кто вы, с чем пожаловали? – осведомился Щавель, пытаясь ухватить за хвостик ускользающую мысль, но не поймал.
Свободный стул в кабинете имелся только один, да и уравнивать с собой интеллигенцию боярин не хотел, поэтому просители остались стоять. Им, впрочем, было не привыкать всю жизнь ходить с протянутой рукой, согбенной спиной и заискивающим заглядыванием в лицо начальству. Нравы во владимирских вузах наработке того способствовали.
– Мы представляем люстрационный комитет Владимира и выступаем от лица неравнодушных жителей нашего города, – вдохновенно понёс муж. – В наших силах, пока ещё в наших, – с некоторой скорбью оговорился он, – не допустить, чтобы во Владимире стали править бал компрадорские наймиты Железной Орды и примкнувшие к ним проститутки из числа русского, – муж горько вздохнул, – пока ещё русского народа.
Он закончил с таким звенящим драматизмом, что Щавель проникся уважением к ораторским способностям главаря комитета. Перед ним выступал матёрый преподаватель, умеющий увлечь аудиторию любой пустой болтовнёй, филолог, а то и философ!
– Что значит «пока ещё русского»? – старый лучник умело сбил краснобая на взлёте, чтобы тот не сумел увлечь своим голосом в непонятки. Примороженный взглядом Щавеля, он не сразу нашёлся, что сказать.
– Мы требуем расследования, – докладчик дал в тормоза. – Мы просим разобраться. Вот составили проскрипционные списки… чтобы дезавуировать пятую колонну. Здесь перечень преподавателей-басурман, – муж спохватился, отделил от пачки верхний листок и тут же обрёл некоторую уверенность, как уцепившийся за бревно утопающий.
– Басурмане? – спросил Щавель. – Что ты хочешь этим сказать?
– Как есть басурмане, косоглазые, из Орды понаехали в Великий Муром, но там вакансии не нашлось, вот они и к нам. Это всё Декан Иванович развёл. Ему технический уровень важнее подачи материала. Чему басурмане могут научить молодёжь? – воскликнул муж, вновь оседлав любимого конька. Он выхватил из пачки новый листок и чувствовал себя как пловец, держащий подмышками два бревна – вроде бы стрёмно на стремнине, но вроде уже и не очень. – А молодёжь научилась. Вот список аспирантов. Вот список студентов старших курсов, разделяющих политические воззрения ханских засланцев, стремящихся сбить Святую Русь с её особого пути, – в руках пловца оказался целый плот. – Молодёжь стремительно отдаляется от исконной русской духовности в сторону бездушной басурманской машины, в сторону пара и железа. Эти так называемые заклёпочники, сосредотачиваясь на деталях, упускают из виду картину в целом. Они подменяют философию бездушным математическим анализом. Такой порочный подход может далеко завести и завёл уже идеологически неподкованные умы. Вот список работ студентов…
– Ты кем работаешь? – перебил Щавель.
– Преподаю историю русской литературы во Владимирском ордена Владимира Великого Политехническом университете имени великого князя Владимира, – гордо протараторил муж.
– Давай сюда свои кляузы.
Муж подобострастно склонился, двинулся к столу, перебирая бумаги.
– Вот здесь показания преподавательского состава. Некоторые из нижеподписавшихся присутствовали на стихийной вечеринке в особняке Декана Ивановича, но они раскаялись, – заверил муж.
«Показания, – Щавель пробежал глазами несколько страниц с однообразными «принимая во внимание обстановку, сложившуюся на кафедре» и «спешу донести до Вашего сведения». – Грамотно-то как. Удобно иметь дело с образованными людьми».
– Отнесите Князеву, – скрывая брезгливость, придвинул командир листы ябеднику. – Почему вы явились ко мне?
– Вы комиссар светлейшего князя и зарекомендовали себя как бескомпромиссный борец с врагами русского народа, а Воля Петрович хоть и назначен на должность городничего, но, по сути, простой вертухай и, кроме того, раб.
От такой незамутнённой подачи Щавель аж приморозился.
– Принимая во внимание ряд немаловажных факторов, мы хотели сначала обратиться непосредственно к вам, чтобы вы дали ход…
– Он даст ход, – заверил Щавель. – Я распоряжусь. Ступайте.
Преподаватель истории русской литературы отступал задом, кланяясь. Бумаги остались лежать на столе. Щавель не возражал.
– Вы уж утвердите, многоуважаемый боярин, – клянчил он.
Добравшись до подельников, муж остановился. Судя по обеспокоенным рожам, визит не обрёл законченности.
– Что вам ещё?
– Насчёт имущества.
– Какого имущества?
– По спискам же!
– За выдачу награда, за укрывательство казнь, – отчеканил стоящий справа челобитчик в коричневом лапсердаке. – Согласно статье двадцать пятой Уголовного Уложения Святой Руси, имущество осуждённых за политические преступления подлежит конфискации в казну, а лицам, совершившим добровольную выдачу виновных до начала следствия, положена выплата в размере…
– Я знаю право не хуже тебя, – Щавель прижал его взглядом так, что глашатай Закона проглотил последние слова и не мог ни пикнуть, ни вырваться, словно мышь под метлой. – Что положено – будет. Всем, кому положено. Вы свободны.
Троица задвигалась спинами к двери, на каждом шагу прикланиваясь.
«Какие бездны разверзаются в мирном с виду городке, – думал Щавель, мертвящим взглядом провожая визитёров. – Это от граничащего положения с Великой Русью или от изобилия учебных заведений?»
Когда люстрационный комитет удалился, оставив в комнате амбре, которое Щавель взял на заметку, чтобы определять присутствие интеллигенции, старый лучник распахнул форточку. Он долго стоял у окна, глядя на внешний двор Централа, пытаясь нащупать важную мысль, но она ускользнула как вода сквозь пальцы, утекла в реку забытых мыслей, и следа от неё не осталось.
«Есть люди, распространяющие забвение, даже если они призваны распространять знания, – с грустью подумал Щавель. – Что-то на меня плохо место влияет. Надо уезжать из Владимира. В поле, в лес, под вольное небо! Есть люди, которым силу даёт город, а есть, у которых забирает. Хорошо, что я не остался при дворе светлейшего князя. Лучезавр сам чуял, как маетно в кремле, только он привык, а я нет. Что же я такое думал-то? Про князя вроде или про Русь?»
Щавель вернулся к столу, перечитал доклад. Взял перо и решительно дописал:
«В массе своей учёные мужи города Владимира ясноглазостью граничат с эльфами из Академгородка, иные же превосходят эльфов. Они отвыкли чувствовать ответственность за базары и не задумываются, какой отклик их слова могут вызвать у слушающего. Они всецело поглощены собственными хотелками, обращая внимание вовне токмо на коллег, чтобы вовремя уловить, когда конкурент начнёт получать преимущество, дабы сделать ему подножку».
Но это было всё не то, не то.
