Читать книгу: «Пирамида», страница 7
Версия
Из того, что рассказал Беднорц, следовало: полной ясности в деле нет, и даже его собственная версия остается лишь версией, гипотезой, потому что доказать ее теперь с абсолютной достоверностью невозможно. Времени прошло слишком много, убедительных доказательств скорее всего не собрать, и если что действительно существует, так это факт нападения на старую женщину и нанесения ей нескольких смертельных ножевых ран.
Что есть истина? Как часто истина кажется абсолютно ясной и недвусмысленной в том именно случае, когда мы внимательно выслушиваем только одну из соперничающих сторон. Как легко судить, если, не мудрствуя лукаво, не вдаваясь в подробности и детали, мы целиком и полностью отдаемся быстро сложившемуся первому впечатлению и отметаем небрежно все, что не отвечает ему, что так или иначе ему противоречит и портит ясную, четкую картину.
А между тем как неоднозначно все в жизни, как по-разному можно трактовать один и тот же поступок одного и того же человека, как ускользающа и неопределенна истина, как меняемся сами мы – не только в разные длительные периоды нашей жизни, но даже в течение одного лишь дня! Мимолетное желание, чье-то вскользь сказанное слово, услышанная сентенция, статья в газете, книга – да мало ли что влияет на наши суждения!
Легко судить со своей, четкой и определенной позиции, но сама наша позиция так ли всегда справедлива? А мерки, которыми мы мерим себя, разве точно так же подходят и к другому человеку? Ведь он во всем другой – в образе жизни, жизненном опыте, желаниях своих и страстях, – так разумно ли о поступке, который он совершил, судить с одной точки зрения? По-другому поступили бы мы, оказавшись на его месте не только в этот момент – момент поступка, но и ранее, в течение всей его предшествующей жизни?
«Не судите» – сказано. Но ведь не судить, живя в обществе, мы не можем, так или иначе мы всегда судим – сознательно или бессознательно, – ибо одно в человеке нравится нам, другое не нравится, а это уже и есть суд, потому что и поступки наши определяются этим вот самым «нравится» или «не нравится». Не судить – значит не иметь своего мнения.
Может быть, «не суди» означает на самом деле «не казни»? Суди – но суди осторожно, старайся понять и ту, и другую сторону, учитывай мотивы и обстоятельства, то есть попробуй поставить себя на место каждого… И – «не казни». То есть не выноси окончательного приговора. Ты не бог. Да и можешь ли ты знать действительно все обстоятельства? «Относись к ближнему своему так, как хочешь, чтобы относились к тебе» – вот это действительно Заповедь! А казнить ты имеешь право только себя…
Так думал я, но понимал, что все же в каждом конкретном случае мы обязаны поступать. Так или иначе. Или не поступать – что тоже действие, потому что все в мире взаимосвязано, и бездействие может быть столь же деятельно, как и действие. А значит, нам приходится постоянно судить. Что мы и делаем. И все же я сразу выбрал версию Беднорца и Румера. Потому, пожалуй, что в их позиции не почувствовал безапелляционности. Наоборот. Они вполне допускали возможность других версий. Не Клименкина они защищали – и Беднорцу, и Румеру сам Клименкин лично был даже не очень-то симпатичен. Они защищали справедливость. Именно факт произвола над Клименкиным, матерью, невестой Светланой и другими свидетелями вызывал их наибольший гнев. А где произвол – там неправда. Они защищали правду.
– Кого вы считаете самым отрицательным героем этой истории? – спросил я Беднорца.
– Следователя Бойченко, – не задумываясь, ответил он. – Если бы не его фабрикации, дело давно было бы прекращено.
– Вы уверены, что он знал, что делал?
– Абсолютно уверен. Он способный человек, это видно по всему, и если бы он только хотел, то мог бы, пожалуй, найти истинных преступников – было еще время. Подумайте сами: он на Каспарова завел уголовное дело! Мать – несчастную мать Клименкина – вызвал из Новосибирской области как соучастницу! Ей даже дорожных расходов не оплатили. Это злой человек, а то, что он способный, только усугубляет зло, которое он приносит. Безнравственный профессионал, вот кто он.
– А прокурор Виктор Петрович?
– Он просто-напросто недалекий. Он и сейчас уверен, что Клименкин убил. Встретитесь с ними – сами во всем убедитесь… В силу обстоятельств нужно было считать, что Клименкин убийца, он и посчитал. Недолго думая.
– Ну а судья Милосердова? Следователь следователем, но приговор-то выносила она.
– Это сложнее. Я ее так и не понял. Может быть, ей Бойченко мозги заморочил, а может, и приказ свыше был… Весьма существенной, конечно же, была и роль Джапарова, самого первого судьи. Он ведь в тот же день провел еще процесс и на нем к смертной казни приговорил уже двоих. И, насколько я знаю, оба тоже были потом признаны невиновными.
– Кто же самый положительный?
– Каспаров, конечно. Если бы не он, так и расстреляли бы парня. Еще Касиев. Алланазаров тоже. Ну и Чары Аллаков, конечно. Не забудьте, что он молодой и туркмен. Ему было нелегко выступать против своих, несмотря даже на поддержку Москвы. Жить-то ему в Туркмении… И заметьте, он просто судья, а пересматривал дело, которое рассматривалось ранее членами Верховного суда республики. Да, ему было нелегко. Но все же главный положительный герой – Каспаров.
Несговорчивые корреспонденты
Но уже следующий мой звонок – Измирскому, корреспонденту «ЛГ», посланному сначала на второй процесс, а потом и на третий, – показал, что все не так просто. Беднорц говорил, что Измирский принимал очень активное участие в деле, он же был одним из троих на аудиенции у Баринова (поднял вопрос о «пересортице») и мог бы помочь в работе над повестью.
Против моего ожидания, Измирский говорил очень сдержанно, а когда я упомянул Румера, он прямо-таки взорвался:
– Румер обещал напечатать мой материал по делу Клименкина еще давно, хвалился этим материалом, показывал его всем в редакции, но так и не напечатал! – воскликнул он и добавил несколько оскорбительных слов по адресу Румера.
– Встречаться нам с вами есть смысл только при одном условии: если мы будем соавторами, – сказал он в конце концов.
Пообещав подумать, я сообщил о нашем разговоре Беднорцу. Тот решительно поддержал меня в отказе от соавторства и обещал с Измирским поговорить. Однако разговор не изменил позиции Измирского. Как ни старался я убедить пожилого журналиста, что подход у меня не чисто публицистический и писать я собираюсь не очерк, не статью, а документальную повесть, что в повести этой роль корреспондента Измирского будет освещена самым лестным образом, ибо я много хорошего слышал о нем, – внештатный корреспондент «ЛГ», юрист Измирский был непреклонен. Так мы и не встретились.
Вообще-то Румер чуть ли не с первых слов предупреждал меня о том, что каждый из участников будет выпячивать свои личные заслуги и чтобы я подготовился к этому. Тогда я не придал значения его словам. А теперь вспомнил.
Еще более отрицательную, я бы даже сказал враждебную, реакцию встретил мой звонок у журналистки Софьи Петровой.
Софья Петрова была командирована на третий процесс вместе с Измирским. Она полностью разделяла мнение Измирского и Беднорца о невиновности Клименкина. Она героически собирала материалы процесса вопреки желанию судьи Милосердовой. Она носила свои записи с собой, после того как в один из первых же дней в Мары обнаружила, что кто-то хозяйничал в ее вещах в гостинице.
Слабая женщина, она вела себя мужественно, по словам Беднорца. Вернувшись в Москву, она вместе с Измирским писала письмо главному редактору «ЛГ» с просьбой вмешаться в дело Клименкина и вообще приняла его близко к сердцу. И тоже была на аудиенции у Баринова.
Когда я дозвонился ей и сказал, что собираюсь писать повесть о «Деле Клименкина», она чуть не повесила трубку. Никакие мои объяснения не смягчили ее. Она наотрез отказалась встретиться и просила больше ей не звонить.
Я был совершенно обескуражен. Ведь мы не знакомы, и она даже не попыталась выяснить мои намерения. Как же можно встречать в штыки незнакомого человека, даже не пытаясь выслушать его? Этакая «презумпция недоверия». Не зная, что делать, я поделился своими сомнениями с Беднорцем. Тот очень удивился и обещал с ней поговорить.
Но и это ни к чему не привело. Она была смертельно обижена на газету, и ее обида полностью распространилась на меня.
Румер показал мне очерк Измирского, написанный после того, как тот вернулся со второго процесса.
Очерк назывался «Битва за истину». Написан он был, на мой взгляд (как и на взгляд Румера), очень слабо, а главное – весьма выспренно. Гражданственность в нем, как мне показалось, была странно расчетливой. Малейший упрек юристам из Туркмении, например, тотчас сопровождался бесконечными уверениями в лояльности юридической системе Союза…
И все же оба – и Измирский, и Петрова – сыграли в деле благородную роль.
Как странно, думал я: «плохие» люди, то есть живущие откровенно в неправде и эгоизме, думающие не о других, а о себе, объединяются, чаще всего естественно и легко. А вот борцы за правду сплошь да рядом одиноки и разобщены. Иногда они даже словно ненавидят друг друга. Почему?
Польза прагматизма
И только третий журналист – тот, который был на последнем процессе и, по словам Беднорца, весьма реально способствовал вынесению оправдательного приговора, – говорил со мной по телефону вполне доброжелательно и пригласил домой, пообещав дать все, что у него есть по делу Клименкина, включая даже магнитофонные записи. Он тоже был юрист по образованию.
Марк Вознесенский оказался довольно энергичным человеком с внимательным и чуть настороженным взглядом холодных голубоватых глаз. Он принял меня в своей просторной квартире.
– Ну, что можно сказать? – риторически произнес он, расхаживая по великолепно обставленному кабинету. – Процесс был давно, с тех пор я побывал еще на нескольких, очень серьезных. Но все же постараюсь вспомнить, что смогу. Клименкин не симпатичен! Какой-то безликий, вялый. Спасся благодаря своей же глупости – не подал прошения о помиловании…
(«Как по-разному трактуют люди один и тот же поступок! – подумал я тотчас. – Беднорц ставил в заслугу Клименкину его стойкость…»)
– Все свидетели проходили через линейное отделение милиции, получая соответствующую обработку, это сразу стало ясно, – продолжал между тем Вознесенский. – Вообще свидетели просто смехотворны. Одна женщина – Сафарова или Сапарова – на суде так говорила: «Я ничего не помню. Прочтите, что я там написала?» То одно говорила, то другое… Муж ее, оказалось, сидит за хулиганство, осужден железнодорожной милицией, ясно же, что на нее оказали давление. И так большинство. Врач там один – Кадыров. Так поддерживал обвинение, что просто смешно: всеми силами пытался угадать, что обвинению нужно. Да ведь очень просто: он был заинтересован. Жертва-то умерла от неправильного лечения! Вот он и хотел, чтобы как можно быстрее дело закончилось. А ведь важно было бы знать, как проходила операция в больнице, о чем говорила старуха – она ведь в сознании была. Об этом он на суде ничего не сказал… Переодетые милиционеры в зале сидели… Выяснилось, что один из них показал капитану Хасанову записку, где были фамилии истинных свидетелей, железнодорожников, которые сидели на мешках с картошкой в ту ночь на вокзале. Записка пропала бесследно… Судья на третьем процессе, женщина, представила фиктивную справку о расписании поездов, выгодную для следствия. Справка была подписана начальником вокзала, а кассир железнодорожной кассы признала ее фиктивной, потом и доказано было, что она фиктивная… Свидетель Ичилов вообще смехотворен: «узнал» нож через несколько лет и якобы вспомнил, как в темноте «парень играл этим ножом». А нож-то после первого процесса был якобы уничтожен… Случай с Клименкиным, очевидно, не первый у них и не единственный. Им нужен «процент раскрытия». Вот Ахатов и поторопился, а потом уж некуда деться. Не учли только, что Клименкин будет держаться и что Москва вмешается. Тут уж они, конечно, сами себя спасали… Обстановка была ужасная – это я еще от Беднорца знал, – первое, что я сделал, – постарался обезопасить судью, защитить его от давления. Там ведь не только милиция, там и прокуратура распоясалась, шли на все. Вот я и пошел к первому секретарю обкома, попросил, чтобы помогли создать нормальную атмосферу. Первый секретарь при мне вызвал представителя КГБ…
Рассказывал Вознесенский около часа. Сфабрикованность дела не вызывала у него сомнений. Для него это было ясно как дважды два. Все он рассказал, что помнил. И записи показал. И магнитофонные ленты прокрутил, где звучал голос Беднорца, листающего в суде «дело» Клименкина.
И все же самым ценным был для меня совет практический. Приехав в Мары, нужно было тотчас связаться с первым секретарем обкома – чтобы никто не чинил препятствий. Тоже создать нормальную атмосферу. За это я потом не раз вспоминал Вознесенского добрым словом…
Кроме того, он порекомендовал обязательно встретиться с «хорошим парнем и отличным судьей» Чары Аллаковым, под председательством которого и был вынесен оправдательный приговор.
– Я обещал ему лекарство, но не взял рецепт. Вы скажите, чтобы он рецепт выслал, я лекарство ему пришлю обязательно.
Затем я с удовольствием рассматривал богатую коллекцию холодного оружия, выставленную в кабинете журналиста. Мечи, кинжалы и ножи занимали целую стену. Коллекция выглядела весьма внушительно. На другой стене висел большой портрет Эрнеста Хемингуэя, а на полу под ним стоял увлажнитель воздуха «Комфорт»… Тут же на специальном столике была еще одна коллекция – глиняных свистулек из Африки, Монголии, Китая… Когда я искренне похвалил обе коллекции, Вознесенский скромно потупился и повел меня смотреть коллекцию его жены, художницы, – красивые и весьма ценные изделия из серебра…
В конце своего визита я спросил, не писал ли он сам о деле Клименкина и не собирается ли.
Он пожал плечами и сказал:
– Конечно, нет. И не собираюсь. У меня другого хватает.
– Ну а как вы думаете, есть вероятность опубликования такого материала?
– Вряд ли. Не думаю.
– Почему же?
– Ну, во-первых, побоятся затронуть национальный вопрос. Дело все же было в Туркмении. А во-вторых… Слишком много поднимать придется. Не захотят. Впрочем, попробуйте. Конечно, опубликовать все это было бы очень полезно. Тем более что какой-никакой, а хэппи-энд. Верховный суд Союза выступил в благородной роли. И газета. Попробуйте. Если что от меня потребуется – пожалуйста. Обо мне можете писать или не писать, как хотите. Не в этом суть. Да и роль-то моя не такая уж…
Однако, по словам Беднорца, помощь Вознесенского в деле оказалась весьма существенной.
Вот я и думаю: что же лучше? Эмоциональные метания, оправдывающие человека в собственных глазах, перед собственной пылкой совестью, приносящие другим, однако, немного пользы, или трезвый расчет и – действенные поступки?
И еще вопрос: всегда ли борцы за правду борются действительно за правду? Не предполагал я тогда, сколь часто еще придется ставить мне этот вопрос…
Командировка
Итак, с одной стороны, для того чтобы писать просто повесть об этом деле, ехать в Туркмению было не обязательно. Беднорц настолько хорошо передал структуру происходившего, обрисовал роль каждого, а в нескольких пухлых папках, которые дали он и Румер, имелось столько дополнительных подробностей, что фантазии было где разгуляться. Садись и пиши. Но для документальной, газетной повести всего этого, конечно же, маловато. Необходимо на месте уточнить, проверить, узнать дополнительные подробности, познакомиться с участниками процесса. Дух захватывало, когда я представлял себе встречи с Каспаровым, Бойченко, Милосердовой, Аллаковым, Касиевым, прокурором Виктором Петровичем, судьей Алланазаровым. Какие они на самом деле? Соответствуют ли тому представлению, какое сложилось по рассказам Беднорца и в связи с их ролью в деле? Сам Клименкин после освобождения жил в своем родном городе под Новосибирском, там же была и Светлана. Но даже Клименкин – хотя он и был как будто бы главным героем истории – не так интересовал меня, как другие участники процессов. Герои и антигерои нашего времени…
И еще была одна задача, очень важная. Каковы оказались последствия дела для тех, кто играл в нем роль антигероев? Как наказали Ахатова, который халатно отнесся к своим обязанностям с самого начала, а потом упорно клепал на безвинного, угрожая ему револьвером и всеми средствами подтасовывая факты? Работает ли в Верховном суде Джапаров, который в течение нескольких часов запросто приговорил к смертной казни троих, в том числе и Клименкина? Очень любопытно, что стало с Бойченко, который, в частности, позволил подсадить в камеру к подследственному Клименкину наркомана (Завитдинова) с провокационной целью?.. Как поживает следователь Абаев, который «бил по шее» свидетеля Анатолия Семенова и «наступал каблуком на пальцы ног»? И что себе думает прокурор Виктор Петрович, понял ли он наконец «подсказку судьбы», отрезвил ли его оправдательный приговор обвиняемому?
Особенно меня интересовала Наталья Гурьевна Милосердова. Как могла она, видя явные несоответствия в деле, нажимать на неугодных свидетелей, тенденциозно вести процесс и признать-таки виновным Клименкина, вопреки даже особому мнению Валерия Касиева? Изменила ли она сейчас отношение к делу Клименкина? Молодая ли она? Привлекательная ли? Есть ли у нее дети?.. Неужели так-таки и не было никакого сочувствия у нее к матери Клименкина и Светлане? Подействовало ли на нее самоубийство Анатолия Семенова?
…Туркмения встретила меня холодом.
Я был здесь впервые, и Беднорц настроил меня на тепло, хотя и стояла середина ноября. Однако было около 0° днем, а ночью вообще мороз, и я продрог в гостинице Ашхабада под тоненьким одеялом в «люксовом» номере, «выбить» который удалось только при помощи командировочного удостоверения «ЛГ» и ссылкой на то, что завтра утром мне предстоит встреча с первым секретарем обкома… Окно в номере фактически не закрывалось, а в душе не было горячей воды. Электрическая лампочка всего одна, и та не зажигалась, я лег спать в темноте, а среди ночи проснулся оттого, что она вдруг зажглась.
Утром я вылетел в Мары и прямо из аэропорта направился к первому секретарю обкома, доложил о своем приезде, попросил оказать содействие…
Сын чекиста
В первый же вечер я встретился с Каспаровым.
Произошло это так.
Я позвонил ему днем, поговорил с женой, так как сам Каспаров был на работе, сказал, что приехал и что хотел бы встретиться с ее мужем как можно скорее (о моем предстоящем приезде они были Беднорцем извещены). Она пообещала, что ее муж сам придет ко мне в гостиницу вечером, часов в восемь.
В восьмом часу я вышел прогуляться по городу, который давно уже жил в моем воображении. Сумеречные улицы были пустынны и очень неприветливы. Может быть, это фантазия моя разыгралась, но я чувствовал себя весьма неуютно. Подошел к вокзалу.
И улица, ведущая к нему, и сам вокзал были очень плохо освещены, грязны, дух преступления, совершенного здесь пять с половиной лет назад, казалось, еще витает в этих местах. Я думал и о Клименкине, и о всех тех людях, которые встали на защиту справедливости, о том, как неимоверно трудно было восстанавливать истину, как бессильно бился огонек человеческого разума, совести, чести в тяжелой тьме невежества, насилия, грубости. Пять с половиной лет прошло! Но, глядя на эти грязные, полутемные улицы, на сам вокзал – неопрятный и неуютный, допотопный какой-то, – я думал о том, что ничего-то, наверное, здесь не изменилось. «Бытие определяет сознание» – знаменитый тезис. Но частенько именно сознание людей определяет их бытие. Да ведь и невозможно изменить бытие людей, если сознание их остается на прежнем, убогом уровне, думал я, глядя вокруг. И вот еще вывод: по бытию людей можно определить их сознание. Бытие этих улиц очень нелестно свидетельствовало о сознании граждан города Мары…
Редкие фонари, какие-то заборы, маленькие мрачные домики. Нет, скорее в гостиницу, вот-вот придет Каспаров! Восьми еще не было, и от гостиницы я решил пройтись в сторону центра. Даже на одной из самых центральных улиц в этот ранний еще вечерний час было пустынно. Навстречу мне шли двое. Один из них – темноволосый, среднего роста, в хорошо выглаженном костюме и белой сорочке с галстуком, – вдруг замедлил шаг, пристально посмотрел мне в глаза и сказал:
– Юрий Сергеевич?
– Да… – сказал я, поборов не слишком приятное волнение.
– Вот видите, я вас узнал, – сказал черноволосый, протягивая мне руку и не отводя своего пристального, гипнотического взгляда. – Каспаров, Виктор.
С радостью пожимал я руку главного героя своей будущей повести, внимательно рассматривал этого человека, не побоявшегося восстать против несправедливости. Во всем его облике, кажется, чувствовались правдолюбие и несгибаемость: голову он держал высоко, плечи развернуто, руку пожимал крепко, а голос был спокоен и громок. Может быть, даже слишком громок. Особенно здесь, на мрачноватых улицах, после недавних размышлений моих на вокзале. Похоже, он ничего не боялся.
– Давайте зайдем ко мне, – все тем же уверенным тоном предложил Каспаров. – Там и поговорим. А после я вас провожу.
Я согласился, и мы пешком направились к нему на улицу Карла Маркса. Человек, который был с ним, оказался одним из его ближайших друзей. Звали его Василием Железновым, он был очень хорошо осведомлен о деле Клименкина, и, как я узнал потом, даже специально брал отпуск, чтобы присутствовать сначала на третьем, а потом и на четвертом процессах.
И все же что-то не понравилось мне в Каспарове при первой встрече. Пожалуй, постоянная напряженность. Казалось, он изо всех сил старается играть роль того человека, которым на самом деле является: принципиального, несгибаемого правдолюбца. Но зачем? Тогда я еще не понял…
Это чувство усилилось, когда мы пришли к нему домой. Было смешно наблюдать, как Каспаров принимал картинные позы и говорил неестественным тоном, демонстрируя перед очередным корреспондентом газеты свою роль положительного героя.
У меня вдруг возникло ощущение, что нет этому человеку покоя ни днем, ни ночью. Ночью тоже небось просыпается и думает: а так ли я лежу, в той ли позе и те ли сны вижу? Представляю, какая усталость от жизни…
И рядом жена его, Алла, – простая, вполне естественная женщина, открытая, сердечная. Так удивительно было представлять Аллу его женой! Признаюсь, меня тотчас начал мучить вопрос: как живут они вдвоем, чем занимаются, когда остаются наедине друг с другом? Неужели и с ней он тоже играет?
На мою просьбу рассказать о «Деле Клименкина» все, что ему известно, Каспаров начал издалека – с того момента, как он пришел на работу в линейное отделение милиции, как поначалу ему очень понравился Ахатов – «в себе уверен, эрудирован, «психически» может на человека подействовать»… Потом пошел еще дальше – говорил о том, что еще в школе очень сильно встревожили его документы Нюрнбергского процесса. Был у них семитомник и двухтомник – семитомник он кому-то подарил, а двухтомник остался. Вырвал все фотографии жертв, трупов, сжег их. Оставил только те, на которых изображена казнь военных преступников. Особенно запомнилось ему то место из книги, где описывалась, опять же, казнь преступников, он помнил, кто из казнимых что выкрикивал перед смертью. Большинство кричало: «Да здравствует Великая Германия!» И только один, Заукель: «Дорогая моя жена!»
– Вот это – правда, – убежденно говорил Каспаров, – Это на самом деле. Как в жизни…
Еще он помнил, как читал о казни группы Шульце-Бойзена «Красная капелла». Особенно заинтересовали его предсмертные письма казненных. Они вспоминали свои лучшие дни – кто прогулку с матерью, кто свою жену… А кто-то из журналистов, читая эти письма, выразил возмущение: а что же они забыли о главном деле своей жизни?!
– Я даже хотел в газету писать, – в сердцах сказал Каспаров. – Какая глупость! Интересно было бы посмотреть, что этот журналист писал бы перед своей смертью, что бы он вспоминал!
Да, и тут была явная двойственность. Рассказывая, Каспаров по-прежнему принимал картинные позы, и голос его звучал слишком театрально. Но говорил-то он о том, что на самом деле явно волновало его, и пафос того, что он говорил, был как раз против театральности… Чувствовался особенный интерес Каспарова к смерти, насилию…
Узнал я также, что на работу в органы правопорядка Каспаров хотел идти очень давно, с детства. Во-первых, конечно, пример отца, заслуженного чекиста республики, многолетнего прокурора города Мары. При воспоминании об отце Каспаров стал особенно торжественным и отрешенным. Чувствовалось, что отец для него нечто большее, чем просто отец. Умер он в 1955‑м, Виктору едва исполнилось восемнадцать. Однако Виктор окончил факультет механизации, работал по специальности, но детская мечта не умирала, а наоборот, в последние годы мучила все больше и больше.
– Что же поддерживало вашу мечту? Почему вы так стремились идти по пути отца? – спросил я.
– Люди погрязли совсем, – ответил Каспаров, – Ничего никого не интересует. Только бы поесть, выпить, машину купить, дачу… Ничего святого не осталось! Порядочные люди поумирали. При Сталине хотя бы порядок был, расписание поездов соблюдалось, таких хапуг не было, как сейчас. Нужна, нужна такая ЧК, как раньше…
– Такая? – перебил я его, – А как же «культ личности»? А как же миллионы расстрелянных?
Каспаров смутился. Ясно было, что он пока еще не разобрался во всем этом. Я, естественно, не хотел обострения разговора и мягко вернул его к теме.
Судьба наконец постучала в двери Виктора Каспарова – была объявлена партмобилизация в органы внутренних дел. Он окончил специальные курсы обучения и в марте 1970‑го был зачислен в линейное отделение милиции города Мары инспектором уголовного розыска…
Вся эта предыстория на первый взгляд была далека от дела Клименкина, но лишь на первый взгляд. Я слушал его с интересом чрезвычайным. Все больше и больше убеждался: передо мной человек удивительный, редкий. Правдолюбие и в самом деле было его главной чертой, это был фанатик правдолюбия и, можно сказать, жертва его. Как все фанатики, он был поразительно ограничен и, конечно, не осознавал этого. Правда ведь многозначна, «полифонична», подчас трудноуловима и даже противоречива, а потому в самый неожиданный момент она же и мстила Каспарову за железобетонность и несгибаемость. Искренне желая творить добро, как столь многие из «правдолюбцев», он часто творил несомненное зло. Он рассказал о нескольких случаях из своей практики инспектора уголовного розыска. Каждый раз он грубо вмешивался в жизнь посторонних людей, сплошь да рядом не учитывая серьезных обстоятельств, и как же трудно было объяснить ему, что он достигал эффекта противоположного, что не случайно же родилась эта пословица насчет «благих намерений». Но он терпеливо вынес мои упреки и сказал, что готов понести любое наказание, если кто-то докажет его вину. Как будто дело в наказании или в его личной вине!
И все же он вызывал уважение. Не так часто встретишь теперь столь убежденных правдолюбцев, людей, искренне движимых идеей. И хотя правда его была ограниченна и подчас жестока, а идея наивна и до смешного идеалистична, но в нем не было корысти. Да, он был чрезвычайно эгоистичен и даже эгоцентричен в этом следовании своей правде, однако думал в первую очередь не о себе, а о деле.
Чем больше мы говорили, тем яснее мне становилось: многое общечеловеческое было ему чуждо. Женщин он, как видно, не понимал вовсе и даже заявлял, что ненавидит, презирает их.
– Они не люди, – с пафосом декларировал он, хмуря свои черные сросшиеся брови. – У них только одно на уме.
Хорошо, что это говорилось в отсутствие Аллы, я даже не стал пытаться уличать его в противоречии. Ведь сама его совместная жизнь с Аллой противоречила его словам. По Алле видно было, что она вовсе не из тех, кого бы такое отношение к женщинам устраивало…
Красоты природы были ему определенно чужды. Точно так же далек он был от присущего очень многим теперь (я бы даже сказал: слишком многим) стремления хорошо поесть. Вина Каспаров, похоже, вообще не пил. Единственное, что признавал из мирских слабостей, – желание хорошо одеться. По-моему, у него был даже культ аккуратности в одежде. Но и это привлекало его не само по себе, а как способ произвести впечатление на людей.
Яркий это был человек, и мое первое впечатление о его позерстве, о том, что он как будто не может расстаться с ролью положительного героя в деле Клименкина, сменилось подозрением в том, что он никакой роли вовсе и не играет – он такой и есть, каким кажется. И был таким если не всегда, то, во всяком случае, уже достаточно давно. То, что казалось игрой, на самом деле было отчаянной жаждой сохранить самого себя, остаться таким, каков он есть от природы, вопреки насилию обстоятельств.
Но вот таков ли он от природы? В этом тоже хотелось мне разобраться. И дело не только в том, что Каспаров виделся мне главным героем будущей повести. Его образ казался чрезвычайно интересным даже в каком-то «историческом» плане. Фанатик идеи! Как смущали человечество люди такого склада во все времена… Личность! При всех обстоятельствах это была, конечно, яркая личность, которая в деле Клименкина сыграла самую главную роль. Роль положительную! И тем более любопытно было, что в человеческом плане он производил впечатление столь противоречивое.
Так вот каков же он от природы? Тут чрезвычайно важной казалась мне роль отца. Отец, судя по рассказам Виктора, был человек в высшей степени бескомпромиссный, причем догматик, ярый сталинист. Очевидно, он был предан идее весь, без остатка, может быть, именно поэтому и оставил яркую и светлую память по себе у сына. Был ли он в своем фанатизме жесток? Вот что любопытно: ведь если бы он был жесток в частной жизни, а вместе с тем и к своему сыну, то вряд ли сын с таким благоговением теперь вспоминал бы его.
– Нет ли у вас его фотографии? – спросил я Виктора.
Каспаров поколебался, потом залез в один из ящиков шкафа, покопался там и дрожащими от волнения руками подал мне маленькую фотографию.
На ней была изображена жуткая сцена. На краю рва сидели в ряд люди с завязанными глазами и со связанными за спиною руками. Рядом с одним из них стоял человек. Он держал в руке револьвер, который был приставлен к затылку сидящего…
– Это расстрел басмачей, – с гордостью сказал Каспаров, откровенно любуясь фотографией.
– А кто с револьвером?
– Мой отец.
Любопытно было сопоставить эту гордость Каспарова с тем, что он совсем недавно говорил о Нюрнбергском процессе. Я попытался выразить свои сомнения, но Каспаров с удивлением слушал меня.
