Читать книгу: «Гридя – вдовий сын», страница 2

– А, летаешь тут, каналья! – хлопнул он ладонью по мухе, имевшей несчастье попасться ему под руку. – Гадость этакая!

Муха упала на спину и отчаянно зажужжала, тряся ногами. Томило смахнул ее со стола.

– Правда твоя, кум, есть у меня человек на примете, – заговорил он и лицо его прояснилось. – Почище него никого тебе не найти. Зовут его Всеслав, а отцом его был Аггей Радимов, ты должен его помнить. Здоровый такой мужик, сапожную мастерскую в Черепичном переулке раньше держал.

Аггея Радимова Григорьев не помнил, но Томило он об этом не сказал. Какая в сущности разница? Главное, что человек для серьезного дела найден. Кивнул и повторил про себя имя – Всеслав Аггеев сын.

Двое мужчин, решив так удачно дело, осушили, наконец, кружки с квасом, отерли бороды и поспешили прочь из харчевни.

Глава 2. В казармах

На следующее утро Иван Васильев на тарантасе, запряженном тройкой лошадей, покатил в казармы, где квартировала городская дружина.

Морковно-красный солнечный шар дотронулся макушкой до небесной лазури. Он всплыл из-за городской стены, убавляясь и переливаясь в золото. Черепичные холмогорские крыши заискрились, заиграли под его лучами. Утренняя роса висевшая в воздухе хрустальными каплями вспыхнула, протянулась широкими белеными холстами сквозь улицы. Холсты понемногу истаяли, потускнели и через мгновения от них уже ничего не осталось. Воздух нагрелся моментально, обещая теплый день.

Казармы стояли на четвертьчасовом расстоянии от города и являли собой большие желтые здания без всякой архитектуры. В них могло поместиться до тысячи человек. Вкруг казарм зеленели под солнцем бархатные бескрайние луга.

Всеслава Аггева дьяк нашел на поле за бараками. Тот понарошку рубился на саблях с шустрым отроком, примерно одинакового с ним роста и телосложения, с бойкими черными глазами. Оба фехтовали знатно.

– Кто это с ним? – спросил Григорьев казачка, проводившего его к Всеславу и указавшего на него.

– Мухомор, Сеславу братец названный.

Проговорив это казачок опрометью кинулся во двор, а дьяк идучи величавой поступью к мнимым дуэлянтам, мысленно радовался тому, что не подвел его Томило. Аггеев сын по роже посмотреть – молодец молодцом, румяный, грудастый. И красив, и проворен, и весел, и дерется как заправский вояка. Такой-то ему и нужен! И Мухомор хорош. Пожалуй, решил про себя Григорьев, пусть в Ирей и Мухомор едет. Вдвоем им веселее будет.

Отроки еще издали заметили Васильева и сразу же догадались, что это гость особый и явился в такую рань по какому ни на есть значительному делу.

– Погляди, Всеслав! – проговорил Мухомор, обращаясь к сопернику и указывая головой в сторону дьяка. – Какой павлин к нам пожаловал.

Всеслав скосил глаза и усмехнулся.

– Это, братец мой, – сказал он, – наверняка советник из города, или важный член какого-нибудь важного учреждения. Или генерал. Вишь какой представительный человек и как великолепно вышагивает. Разрази меня гром, если бы в Холмогорах был князь, я бы решил, что это он и есть.

Они опустили оружие и поджидали Васильева. Тот, заметив это, зашагал быстрее. Подошел, склонил чуть голову и, растянув губы в сладкой улыбке, произнес:

– Весьма рад знакомству, дьяк из городского совета Иван Васильев.

– Всеслав Аггеев сын, сотник! – ответил Всеслав и показал на друга: – А это Мухомор, из нашего полка.

Приветствие прозвучало несколько натянуто. Всеслав размышлял что могло понадобиться государственному лицу от дружинников. Беспокойные думы сменяли одна другую в его горячей голове. Мелькнула зловещая мысль «Уж не война ли?», но он отогнал ее от себя, рассудив, что случись война, дьяк пришел бы не к нему, а к его начальнику, или к начальнику начальника. Всеслав не помнил, когда в последний раз в Холмогорах происходила война. Он читал о прежних междоусобицах в книгах, но на своем веку видеть их не приходилось. Воевать было не с кем, не было и предмета, по которому могло произойти разногласие. В Великой Долине долгие годы царил мир и взаимопонимание.

– Нет ли тут укромного места для беседы, без лишних людей? – спросил Васильев, оглядываясь. На лугу кроме них никого не было, только под сенью липы лениво развалились козы, да вдалеке паслось коровье стадо.

Всеслав задумался, за него ответил Мухомор:

– Вон в трапезную пойдем, завтрак кончился, до обеда далеко. Там нас никто не отвлечет и не побеспокоит.

Все трое, согласно кивнув, последовали в трапезную, иначе столовую. Отроки шли впереди, Иван Васильев позади, ему с его внушительными объемами тяжело было поспевать за резво шагающими юношами, и он горько, но дружелюбно вздыхал, давая понять, чтобы они сбавили скорость, но те намеков не понимали и продолжали нестись.

Столовая и вправду оказалась пустой. В длинном полутемном помещении, стены которого украшали подсвечники со вставленными в них свечами, лепные зайцы и утки, они опустились на лавку.

– Я не стал бы вам докучать, но крайняя нужда вынуждает, – начал Васильев. Он не стал тянуть кота за хвост и перешел сразу к делу. – Надо, голубчики, съездить в одно место и набрать там яблок. Фрукты, видите ли, это не простые, а, кхм, – от усилия говорить просительно и заискивающе, тоном, каким дьяк изъяснялся крайне редко, у него запершило в горле. Он прокашлялся и продолжил, – …а волшебные, и нужны они не просто так, и не для забавы, а чтобы вылечить архитектора Кузьмина, слыхали, наверное, какая беда с ним приключилась? С головой его, в том смысле… Так вот, знающие люди рассказали, а городской совет, выслушав их внимательно, утвердился  во мнении, что яблоки способны исцелить зодчего, и он сможет закончить строительство, кое об эту пору стоит заброшенным и почитай пришло в негодность.

Речь получилась маловразумительная, словно он оправдывался. И льстивая… Лечебные яблоки, дальняя дорога, осталось только сказать про червонную даму и казенный дом. Впрочем, в казенном доме они как раз сейчас и находились. Васильев и сам понял, как нелепо выражался, но было поздно. Не говорить же теперь наново. Вот это уж еще глупее! Он умолк и поглядел на отроков. Те слушали не проронив ни слова, только когда он упомянул про мастера-зодчего, оба, как по команде кивнули головами. Кто ж не слыхал про историю с Иевом Кузьминым!

Однако же, в голове отроков бродили и другие мысли. «Что-то темнит наш дьяк, – соображал про себя Всеслав, – говорит так, словно дело на три копейки, а копни поглубже, там, глядишь, и рубль, а может и все десять целковых. Опять же, куда ехать? Почему молчит о том, где яблоки растут. Надо думать, если б где-нибудь в Гнилом лесу или на реке Смородине, он бы и сам за ними съездил… с товарищами из управы… нет, что-то тут не так, какая-то тут запутанность и махинация. Но тем лучше для нас».

Читатель, наверное уже догадался, что Всеслав был охоч до всякого рода приключений и авантюр, и только и ждал, когда ему подвернется какой-нибудь интересный случай.

Мухомор длинно рассуждать не умел, и решил про себя, что яблоки растут в частной собственности, и согласия рвать их от хозяина, вероятнее всего, не добились. Потому и требуется особая миссия из располагающих нужными для того способами, средствами, умыслами и уловками людей. Некоторые из этой миссии, вполне возможно, не вернутся, за тем и пришел Васильев. Где еще найти ему резвецов для опасного поручения!

– Мне кажется, вы обратились по адресу, – проговорил Всеслав, выходя из задумчивости и подмигивая Мухомору. – Не буду делать вид, будто понял, о чем идет речь. Особенно не вник, где растут яблоки. Но, главное, думаю, усвоил, – он старался говорить со значением в голосе, по-деловому, – вам нужны отважные смельчаки, удальцы и храбрецы, а мы как  раз такие и есть. Мы вам докажем, на что способны, уж будьте покойны. Скажите внятно, что надо делать, и мы сделаем, хотя бы нам пришлось для этого спуститься в ад к чертям.

– Благодаренье богу, – произнес Григорьев со вздохом облегчения. – Я знал, что могу на вас положиться. Мне вас так и рекомендовали, теперь-то я доволен. Дело и вправду не так просто, как мы думали. Вот тут вот у меня карта, прошу взглянуть.

На дубовом, выскобленном до блеска столе, он развернул свиток, который прежде того вытащил из широкого рукава, расправил его по углам, придавил кулаком с одного конца.

– За карту калика перехожий ручается головой – сам, говорит, чертил, сам и ходил ногами по начертанному. Вот здесь, – Васильев поводил пальцем по шершавой бумаге, – дорога прямоезжая. По ней обыкновенно купцы путешествуют, да мужики туда-сюда по ярмаркам снуют. А теперь вот и вы, удальцы-молодцы, поскачите. Ежели ехать прямо и никуда не сворачивать, через двадцать пять дней приедете к морю Алатырскому. На море переправа. Как скоро переправитесь на Латырь-остров, тут вам и Ирейская земля. Там отыщите яблоню. Калика на том острове не был и не знает, где в точности она растет. Но клянется, что дерево есть, и яблоки на нем круглый год висят. Сорвете несколько, чтобы с запасом, не дай бог по дороге растеряются, и привезете домой. Тут уж мы ими мастера и накормим. А то не ровен час окочуриться, – повторил, вздыхая, Васильев пророчество о близкой смерти Кузьмина. – Яблоки есть нельзя, козленочком станешь, – дьяк хихикнул. – Шучу, шучу! Не станешь. Яблоки те волшебные, каждый кусок человека на год омолаживает, а целиком яблоко – на десять лет.

– Неужто на десять?! – воскликнул Мухомор. – Каково! Я знаю пару стариков, которые дорого бы дали за такие яблоки.

– Да ну, это вряд ли, – заметил Васильев, – от яблок не только тело, но и ум молодеет. Мудрость за долгое время накопленная, фьють, – он сделал жест рукой, – сама собой исчезнет-испариться. Всему, чему учился, придется учиться заново.  С другой стороны, если был ты дураком всю свою жизнь и дожил до старости, то какая тебе и другим вокруг тебя разница, ежели и дурость твоя на десять лет помолодеет? Да, за деньги не переживайте, – добавил он, вновь принимая строгий и серьезный вид – снабдим вас в необходимом количестве! Только, чур, не шиковать особо. Средства казенные, любят счет и бережливость.

– Что ж и архитектору нужно будет заново учиться? – не унимался Мухомор.

– Архитектор давно умный, лет десять, а может и того больше. И все чертежи его у нас сохранились. Посмотрит на них, сразу все поймет. Мудрость – не селедка, ежели однажды постиг ты ее, уже не протухнет. Ученый человек любую книгу разберет, хоть по водопроводным наукам, хоть по сапожным. Я это так понимаю…

Пока Иван рассуждал с Мухомором, Всеслав разглядывал карту. Латырь-остров с молодильными яблоками отделяли от Холмогоров дремучие леса и широкие поля. Дорогая прямоезжая извивалась между них словно горох между плетней.

– Путь до Ирея не ближний свет, – заметил Мухомор.

– Да и работенка не из легких, – подхватил Всеслав, – вдвоем тяжело нам будет управиться.

– Возьмите с собой еще народу, – ответил Васильев, – столько сколько потребуется. Насчет количества человек оговорок не было.

Аггев сын кивнул.

– Добро, быть по сему.

Еще помолчали. Дьяк снова ткнул пальцем в карту.

– На полдороге придете в Медыню. Тамошний князь, хоть и самодур, и угнетатель, а все же Холмогорам союзник. У него смените коней, наберете провизии. Верительные грамоты подготовлены, – из рукава он выудил еще один свиток и передал Аггеву сыну. – Питание на подножном корму. Ничего? Да, я думаю, ничего страшного, с голоду не помрете, чай не дети малые, добудете себе пропитание, а коням – трава, да листья с дерев, этого добра везде хватает. И вот еще что…, – он покрутил ус, пригладил его к щеке, сказал небрежно, глядя куда-то в сторону. – С нечистью, если на пути встретится, не связывайтесь. Станут вас бесы и враги рода человеческого дразнить и подзуживать, вы им не отвечайте. Ехайте себе и ехайте, словно бы вам дела до них нет, они и отстанут. Ну, все поняли, молодцы?

– Так точно, все, – громовым голосом ответил Всеслав. – На нечисть внимания не обращать, в разговоры не вступать, от сношений уклоняться, с пути законного не сходить, еду отыскивать по возможности.

А Мухомор в душе порадовался, он давно хотел испытать себя в борьбе с каким-нибудь лешим или чертом, однако же в Холмогорах возможности все никак не представлялось.

– Ну с богом, – сказал Иван, сворачивая карту и вручая ее Всеславу, – На вас, голубчики мои, вся надежда. Как вернетесь, сразу ко мне на двор. Не мешкая! И помните: дело государственной важности!

Глава 3. Красна дорога ездоками

Проводив дьяка, отроки заходили по всем комнатам и стали думать, что делать дальше. Требовалось собрать команду надежных людей. Всеслав решил, что сам займется этим. Семи человек, считая с ним, будет вполне достаточно. Выступать, положил он, надо как можно скорее, не откладывая! Прямо на следующий день, на рассвете.

Мухомор ему не перечил, завтра так завтра, никаких важных дел ни на завтра, ни на послезавтра, ни даже на неделю вперед намечено у него не было; объявил, что доверяет Всеславу, кого бы тот не выбрал с ними в дорогу, и отправился к себе, собираться.

Всеслав покрутился еще в столовой, походил, размышляя и стараясь сдержать пылающий в груди огонь. Он был горд, что доверие начальства возложило ответственное поручение на него! Как там сказал дьяк? «Дело государственной важности!» Точно каленым железом выжег.

Разумеется с собой брать надо самых надежных людей, – рассуждал Всеслав, шагая к казармам, – таких, на которых всюду и везде можно положиться. Много ли наберется верных сердец? Ну, положим, один уже есть. Мухомор – товарищ с самого детства. А кто еще? Искрен? Да, можно и его. Он хоть и укладывает тщательно волосы и обливается розовой водой, словно кисейная барышня, но ратное дело знает лучше многих. Дубыню с Горыней? Уж их-то обязательно! Сразу два человека прибавилось к отряду. А ну как откажутся братья, кого взять на замену? Да нет, врешь, от похода в Ирей они не отступятся. Сам бы он ни за что не отказался от поездки к морю Алатырскому, даром что не курорт там, а край неведомый и оттого, наверное, грозный и опасный, но одновременно и притягательный… Так! Четверо уже. Кто станет пятым? Вавила? Нет, Вавила на прошлой неделе сломал руку, когда упражнялся в фехтовании… С кем же он рубился? Не с Мухомором ли? Да, точно, с ним самым. Защищаясь от атакующего и отходя назад, Вавила оступился и со всего маху ударился оземь, словно Финист Ясный Сокол, но не грудью, а широченной спиной. Его правая рука, в которой был зажат деревянный палаш, и подломилась. Горемыка взвыл от боли! Кто ж его Финистом тогда назвал? – Всеслав задумался и почти сразу вспомнил. – Перемысл вот кто! У него на всякий случай выражение меткое припасено. Пожалуй, решил Всеслав, позову и Перемысла.

Седьмого участника он так и не сыскал, и решил, что имя придет само по себе, в тот самый момент, когда меньше всего думаешь.

***

Искрена Всеслав нашел на заднем крыльце, который иные называли балконом, вероятно из-за того, что оно выдавалось наружу и было окружено перилами с толстыми низенькими колоннами. Крыльцо было приделано к казарменному зданию с изнанки, то есть с заднего фасада, выходившего на поля и огороды. Облокотившись на перила и свесив верхнюю половину тулова, Искрен беседовал с кем-то стоящим внизу.

Не иначе как с девицей толкует, – подумал Всеслав и прислушался.

И, действительно, слышался женский голос.

– Ты меня, душа моя, не бойся! – говорил он ей негромко и держа за руку, – я нарочно пришел сюда, чтобы поговорить с тобой наедине. А то набегут сейчас, анафемы, и слова не дадут вымолвить, то одно им, то другое.

Крадучись, стараясь остаться незамеченным и не вспугнуть голубков, Всеслав обошел крыльцо и выглянул, ему хотелось узнать, что у Искрена за подруга, красавица или так себе. То была смуглая прелестница, чернобровая поленица, из девиц, что наравне с юношами служат в городской дружине.

«Может быть, и правда, что ты нарочно пришел на меня поглядеть, – думала про себя поленица, – да только у тебя таких, как я, беда сколько. Сама, кажется, знаешь, что дело добром не кончится, а сил недостает не бегать на свидания».

– А, вот ты где! – воскликнул Всеслав, обнаруживая себя и выходя из тени на свет божий, – А я тебя везде ищу.

Девица отдернула руку и покраснела, Искрен расплылся в улыбке.

– Что ж меня искать, клянусь богом, вот он я, весь тут. Я в этот час всегда с Машенькой на заднем крыльце, правда, милая? Стоим тут, птичек слушаем, ароматы сладкие грудями вдыхаем, на гусей любуемся.

Навстречу с луга бойко шли гуси и молодые нежные как пух гусята.

– Дело до тебя есть, – сказал Всеслав и сделал знак глазами, чтоб Искрен спровадил Машеньку. Говорить при ней ему не хотелось. Лучше обойтись без ненужных свидетелей.

Тот понимающе кивнул.

– А что, милая, – обратился он к девице, ища и не находя ее руку, – не заждались ли тебя подружки?

Машенька посмотрела на Искрена, потом на гусей, показала на них и звонко захохотала.

– Хап… хап… хап… – частили гуси, вытягивая шеи и кося глазами на девицу.

– Гуси-гуси, га-га-га! – воскликнула Машенька и протянула свои тонкие белые пальцы к гусятам.

Гусята заволновались, сбились в кучу, одни наступили на других, и все вместе побежали к родителям. Гусыня расставила крылья, согнула шею и с грозным шипением двинулась на Машеньку.

Машенька пискнула и бросилась наутек. Гусыня за ней. Машенька оглянулась, вскрикнула громче, в ее глазах застыл ужас. Казалось, что за ней гонится тысяча чертей.

– Куда ты, милая, – только и успел крикнуть вдогонку Искрен. – Убежала… Какая трусиха. Гуски испугалась. Ну вот, пожалуйста, – повернулся он к Всеславу, обрадованный, что не пришлось самому прогонять Машеньку, – валяй, что у тебя за дело.

И Всеслав рассказал в подробностях о возложенной на него миссии.

***

Наказав Искрену встретить его у городской заставы в шесть утра – на это время был назначен отъезд – Всеслав отправился на поиски Перемысла.

Перемысл был высоким, крупным детиной с русыми волосами, подстриженными в кружок, и мечтательным взглядом. Всеслав нашел его на крыльце казармы, он сидел под старой развесистой шелковицей и записывал в тетрадку только что сочиненные куплеты. Губы и подбородок его были выкрашены в лилово-синюшный цвет. Рядом лежала палка, которой он сбивал переспевшие шелковичные шишки.

Игра на гуслях и пение были любимыми занятиями Перемысла. Он предавался им в любую свободную минуту. В искусствах его часто сопровождал верный пес Полкан. Дворняга, которая, по уверению Перемысла, была помесью борзой, повсюду таскалась за ним и выла, когда тот слишком сильно ударял по струнам.

– Стихи слагаешь? – спросил Всеслав, подходя к крыльцу. Преданный Полкан лежал под деревом и лениво грыз кость.

– Служебное время кончилось, можно и творчеством заняться, – проговорил музыкант. В голове у него, как обычно, звучали обрывки мелодий. – Да ты садись, не тушуйся. Но петь не проси, ей-ей, сегодня не в голосе.

Всеслав ухмыльнулся, похлопал отрока по плечу и сел, широко расставив ноги.

– Слушай сюда и не перебивай…, – сказал он, а затем поведал ему всю ту историю, с которой наш читатель уже знаком.

Перемысл, как было велено, внимал, не проронив ни слова. Когда Всеслав кончил, он внимательно посмотрел на него и голосом исполненным достоинства произнес:

– Ты, конечно, знаешь, друг мой, что я поэт? Боги зажгли в моей груди священный огонь, а посему считаю себя не вправе не браться за перо. Я раб искусства и все биения моего сердца, короче весь я целиком вместе с рубахой и сандалетами, отдан на алтарь муз…, – Перемысл умолк и посмотрел на Всеслава, ожидая от него подтверждения.

– Ээээ, ну да…, кажется, знаю, – ответил Всеслав, не понимая, к чему тот клонит.

– Отними у меня перо – и я мертв. Что? Ты не веришь мне и смеешься?! Клянусь, что это так! – он помолчал. – Но ты, конечно, знаешь, любезный, что холмогорские казармы плохое место для искусства. Много в них комнат и помещений, но поэту жить в них негде. Поэт – это вечный скиталец, беглец, мальчик для битья, объект насмешек…

– Кто ж над тобой насмехается?

Перемысл укоризненно взглянул на него:

– Казарменное сословие я разделяю на две части: на поэтов и посредственностей. Первые пишут, а вторые зеленеют от зависти и строят разные пакости первым. Я умер, умираю и буду умирать от завистников, – он поднял руку, останавливая Всеслава, который собирался перебить его тираду, – Поэтому, – продолжал он повысив голос, – я, так и быть, и поеду с тобой в Ирейскую землю. Не то сживут меня со свету недоброжелатели, и талант мой взлелеянный и доморощенный безвременно увянет…

Всеслав радостно поглядел на него и хотел от избытка чувств обнять друга, но Перемысл поднял вверх палец и Всеслав замер, глядя на него во все глаза:

– Однако же, с одним условием, – проговорил поэт.

– С каким?

– Я гусли с собой возьму.

– Экий хитрец. Заливает про муз и беззаветное служение, а сам торгуется! Ну, хорошо, брат, раз тебе без них никак, бери.

Перемысл удовлетворенно улыбнулся.

– И в свободное время, на привалах, буду играть на них и петь песни.

– Это что ж, второе условие? А ты сказал одно! Ну, будь по-твоему, я сегодня добрый. Только того, ты на музыку не сильно налегай. Порученная нам служба – тайная, лишнего внимания, сказано, не привлекать. В общем, петь – пой, но так, чтоб не слышно тебя было.

Перемысл кивнул. Он прекрасно понимал, что государственное дело требует соблюдать особые предосторожности, поэтому пообещал играть на гуслях тайком и втихомолку. «Небось получится – думал он про себя, – не зря я второй год музыкой упражняюсь, спою и беззвучно, как велено».

Уговорились встретиться в шесть часов на городской заставе.

***

Игравшие на лужайке возле одного из бараков казачки рассказали Всеславу, что Горыня и Дубыня сегодня дежурные в трапезной, а значит там они – начищают столы и расставляют тарелки, либо кашеварят в кухне. Оставался час до ужина, и в воздухе витали дразнящие ароматы жареного лука и свежеиспеченного хлеба. В казарменном хлеву мычали коровы, требуя, чтобы их подоили.

Голоса братьев Всеслав услышал подходя к столовой. Кто-то, кажется, Горыня – он был старше и крупнее Дубыни – сопел словно от натуги и сдавленным голосом выговаривал:

– Да, что ты как тетеха? Не бойся, чай, не съест он тебя, подавится!

– Да знаю, что не съест… – отвечал Дубыня сиплым басом. – Ты давай его вражину, по башке, по башке!

Взору Всеслава, когда он вошел внутрь, представилось следующее.

Горыня, великан с гривой золотистых волос и румяным лицом, про таких еще говорят «кровь с молоком», присел на четвереньках, просунув голову под скамью, стоявшую у самой стены, и высматривал что-то в темном углу. В руке он держал глиняную миску. Рядом с отроком застыл большой рыжий кот, который с таким же неподдельным интересом разглядывал мрак под лавкой. Дубыня, похожий на Горыню как две капли воды, но телосложением помельче, поджав ноги и обхватив колени руками, сидел на противоположном конце залы и боязливо косился в сторону брата. Похоже было, что под лавкой находится что-то такое, что вызывает у него животный ужас.

– Ты бей, бей его, – стонал Дубыня, дрожа от страха.

– Да погоди ты бить. Не видно ж ничего. Он, бог даст, убежал давно.

– Мамочки…, да там он, там, куда ему деться!

– Места полно, юркнул в щель и был таков. Чего ему сидеть? Нас с Васькой дожидаться?

– Да ты не рассуждай, шибай везде, до чего руки дотянутся!

– Шибай, – передразнил Горыня. – Сам-то боится ноги на земь спустить, зато командует. Иди и шибай сам, раз такой умный! А я живым хочу поймать. Васька, черт горбатый, его и так замучил. Катал лапами, да в воздух подбрасывал. Мышу теперича полагается прощение и вольная воля. За героизм.

– Ыыыы, – завывал Дубыня.

Горыня, наконец, рассмотрел мышь в подлавочной черноте. Крохотный зверек замер и старался не дышать, надеясь переждать, свалившиеся бедствие. Горыня осторожно приблизил к нему миску, крепко держа посудину пальцами за выпуклое дно, и медленно накрыл ею мышь. В тот же момент кот Васька перестал таращиться во мрак и перевел удивленный взгляд на человека. В кошачьем взоре читался невысказанный горький упрек.

Рядом лежала тоненькая дощечка. Дубыня взял ее двумя пальцами и ловко просунул под глиняную миску. Теперь грызуна можно было отнести на двор и выпустить целым и невредимым на свободу.

– Готово! – радостно сообщил Горыня, бережно неся плошку с дощечкой на улицу, – Слазь с лавки-то, – бросил он брату, – Аника-воин!

– Здорово Всеслав, – сказал Дубыня, только сейчас заметив Аггеева. Дрожать он перестал, и голос его звучал твердо, словно вся история с мышью приключилась не с ним.

Всеслав дождался, когда Дубыня освободит мышь и вернется в трапезную, и пересказал им поручение городского совета. Уговаривать братьев ему не понадобилось. Они пообещали, что на рассвете на добрых конях будут ждать его у городских ворот.

***

Последним в списке кандидатов оказался Окул, девятнадцатилетний отрок, сын боярина Михайло Скопищева, в то время члена городского совета. Окул пришел на ум Всеславу сам собою и вдруг. Да, Михайлов – подходящая компания, – решил Всеслав и немедленно пошел к нему. Квартировал боярин не в казармах, а у себя дома, в отцовских хоромах, в самом кремле.

Окул был здоровенный малый, широкий в плечах, голубоглазый и розовощекий. Он обладал внушительным брюхом, возвышавшимся словно курган в степи над шелковым поясом, который юноша носил не только по праздникам, но и в будний день. Как следует из двух этих подробностей, которые мы привели единственно для того, чтобы было понятно, с какой серьезной личностью предстояло встретиться Всеславу и читателям, Окул Михайлов любил покушать и нарядиться.

По дороге в усадьбу Скопищевых Всеслав проходил мимо горожан, запиравших за собой двери, и слушал долетавшие до него обрывки речей, коими обмениваются соседи в порядке легкой вежливой беседы.

Вот встретились на улице две старухи:

– Знаете ли, кума, а ведь жарища какая сегодня с самого утра!

– От такой и солнечный удар может приключиться, Аграфена Маркова, попомните мои слова! И жара будет стоять еще два месяца, а потом пойдет на убыль. В точности так же, как и четыре года назад, когда, помните, у Дутовых от солнца загорелась крыша. Тогда тоже палило, палило, а потом враз похолодало.

– Ба, Симонида Арефьева, все это пустяки по сравнению с летом одна тысяча двести семьдесят второго года, когда жара стояла аж до Дмитриевой субботы, да такая сильная, что белье не успевали развешивать на веревке, оно – глядь, уже высохло!

А вот дальше по улице, стоя у плетня, обвешанного пестрым тряпьем и белыми рубахами, переговариваются два соседа:

– Слыхал ли ты о происшествии в присутственном месте, кум Степан?

– Нет, а что такое случилось, кум Варфоломей?

– Племянника Волдырева, мирового судьи, уволили намедни за пьянство. Волдырев ходил просить за него, да не выпросил.

– Да, что ты?!

– Вот те крест.

– За пьянство? Никогда я в то не поверю! Волдырев племяш отродясь в рот не брал. Зато уж воровать – мастер. Я чаю, за воровство его и выгнали. А за что еще?! А за пьянство нет, да и к тому же вон Евлампиев больше него пьет и каждый день в присутствие является пьяным, однако ж его не уволили!

И кум Варфоломей повернулся, чтобы идти в свою сторону, а кум Степан стал его удерживать и что-то объяснять. Но что он говорил, Всеслав уже не слышал.

Солнце уже расплескало красные закатные тени по всему небосводу, когда Аггеев достиг, наконец, стен кремля и через главные широкие ворота, мимо наугольной башни пришел к усадьбе Скопищевых. Открывший на звон дверного колокольчика челядин проводил его в покои Окула.

Дородный отрок сидел возле окна, подперев голову кулаком, и смотрел куда-то вдаль. Домашний кафтан на нем был расстегнут, взор туманен, из груди вырывалось прерывистое дыхание, перемежаемое, как показалось Всеславу, короткими сдавленными всхлипами. Вышитый золотом пояс сиротливо лежал на лавке.

– Здорово, Окул, – приветствовал товарища Всеслав.

Тот медленно перевел взгляд на вошедшего.

– Здорово, коли не шутишь.

– Чего не весел? – спросил Агеев, заметив мутный взор боярских глаз, блуждавший от стены к стене, словно отбившаяся от стада корова.

– Да чего уж тут веселиться-то? Отродясь такого со мною не приключалось. Девятнадцать лет живу на свете, а такого сильного расстройства не припомню, уж ты мне поверь.

– Да что за беда такая? – воскликнул Агеев все еще не понимая, что происходит. Лицо у Окула было румяное, может, чуть уставшее, сидел он прямо, жара у него не было.

– Видишь ты, сегодня у матушки моей, Окулины Чусовой именины. По этому поводу она устраивала почестный пир и позвала гостей. И столько для застолья наготовили! Жареных гусей одних только десять штук, а уток и того больше. Обложили их печеной картошкой и молодым луком, томленым под маслом. На закуску подносили карасей в сметане и поросенка с хреном. За ними настал черед икры зернистой и селедки со свеклой. Опосля была кулебяка на четыре угла, а к ней меды стоялые из отцовых погребов. Как кончили с кулебякой, так матушка велела подавать щи со сметаной и укропом. Повар наш кладет в них ветчину и сосиски с чесноком. А кто не хотел сильно щами-то наедаться, тому матушка предлагала солянку из кореньев, грибов, моркови, спаржи и цветной капусты. После щей кушать мне было невмоготу, – вздохнул Окул, – а немного погодя стало совсем тошно. Но я не пожалел сил и дурноту подавил. Матушка приказала подать жареных перепелок, тут я, честное слово, про тошноту позабыл.

Всеслав слушал Окула и сдерживал рвавшийся из груди смех.

– Господи, а десерты? – продолжал боярский сын. – Груши печеные в меду, блины со сметаной, вареники с малиной. В самом конце принесли взвар и кисель. Но в меня уж больше не лезло, – грустно промолвил Окул, – Я себя уговаривал, уговаривал: блинок со сметаной съесть или вареник, но организм не подчинялся. Веришь ли, чувство было, будто кирпич проглотил. Глазами я бы то, и это еще съел, и конфет с чаем, и ложечку кутьи с маком и грецкими орехами, и кусочек бабы рисовой с вишней… Да куда там! А теперь такое изобилие на стол только через год подадут, на следующие матушкины именины. Вот я терзаюсь, что не все перепробовал. Хорошо хоть глазами нагляделся и запомнил, как что выглядит. Представь себе медовую коврижку… Вся она из себя коричневая, мякиш у нее плотный, бока поджаренные, обсыпанные мелким-мелким сахаром… Погоди, – вдруг прервался Окул, – а ты зачем приходил-то? Я тут тебе байки рассказываю, а у тебя, может, дело ко мне важное?

– Дело, – подтвердил Всеслав.

– Что ж ты сразу не сказал! – всплеснул руками Окул, – Надо было меня остановить, а то я ведь, брат, сам знаешь, про коврижки могу всю ночь говорить.