Читать книгу: «Пособие по укрощению маленьких вредин. Агрессия. Упрямство. Озорство», страница 2

Популярными в то время авторами произведений о непослушных детях были немецкий педагог и филантроп Иоахим Кампе (основал знаменитую серию «Детская библиотека»), его французский последователь Арнольд Беркень (выпустил сборник рассказов и комедий «Друг детей»), английская писательница Мария Эджворт (сочиняла «Нравоучительные сказки»). Русские переводчики – в основном преподаватели и ученики Московского благородного пансиона – составляли на основе этих изданий сборники для душеспасительного чтения российских ребятишек.

XIX столетие выстреливает целой обоймой книжек про озорников: Юлия Андреева «Много детей – много затей», Людмила Агафонова «Дети-малютки, их забавы и шутки», Сергей Васильев «Шалуны и шалуньи», Константин Льдов «Двенадцать проказников и десять шалунов», Пётр Невежин «Милые шалуны», Александр Панов-Верунин «Царство шалостей», Мария Ростовская «Дети», Валентин Князев и Пётр Потёмкин «Боба Сквозняков»…

Уже по заголовкам видно, что отношение писателей к маленьким врединам становится более гибким и терпимым. Авторы доискиваются до причин и мотивов непослушания, а иногда даже пытаются оправдывать поведение неслухов их благими порывами, издержками возраста, стечением обстоятельств⁸. Грозное понятие «преступное дитя» сменяется игривыми определениями «шалун», «проказник», «озорник».

С этого времени одним из классических образов русской литературы становится подвижный любознательный ребёнок, то и дело нарушающий родительские запреты и требования наставников. Но это не злостный вредина, а скорее просто баловник, большой выдумщик и искатель приключений. В том числе – и на свою голову, и на свою попу, которая частенько подвергается порке…

XX век вносит в литературу и появившийся кинематограф новые образы ребёнка и иные сюжеты, связанные с непослушанием. Очень популярным мотивом становится иррациональность детского поведения, изображаются разнообразные отклонения и перверсии, подчёркивается «инаковость» и «иноприродность» ребёнка. Вспомнить хотя бы такие знаменитые произведения, как «Повелитель мух» Уильяма Голдинга, «Дети кукурузы» Стивена Кинга, «Осиная фабрика» Йена Бэнкса, «Вельд» и «Маленький убийца» Рэя Брэдбери, «Кук ушата Мидвича» Джона Уиндема и многие-многие другие.

Дети – неотъемлемые персонажи мистических триллеров, психологических драм и фильмов ужасов, наравне с магами, маньяками и мутантами всех мастей. Вот весьма внушительный, но далеко не полный перечень художественных кинолент, в которых так или иначе действуют дети-монстры, малолетние преступники и изуверы, ребятишки с паранормальными способностями, юные посланцы «потусторонья» или инопланетных цивилизаций, начинающие колдуны, отродья дьявола и даже – о ужас! – дрессировщики взрослых.

«Астрал» (Insidious), «Белая лента» (Das weisse Band), «Голова-Ластик» (Eraserhead), «Девушка напротив» (The Girl Next Door), «Дело № 39» (Case 39), «Деннис-мучитель» (Dennis the Menace), «Детишки» (The Children), «Джошуа» (Joshua), «Дитя тьмы» (Orphan), «Дитя 666 / Наследник дьявола» (The child), «Добрый сынок» (The Good Son), «Другой» (Godsend), «Звонок» (The Ring), «Майки» (Mikey), «Мальчик-оборотень и волшебный автобус» (The Horror Bus), «Нерождённый» (The Unborn), «Один дома» (Home Alone), «Омен» (The Omen), «Проклятие деревни Мидвич / Деревня проклятых» (Village of the Damned), «Райское озеро» (Eden Lake), «Ребёнок Розмари» (Rosemary’s Baby), «Сайлент хилл» (Silent Hill), «Тёмная вода» (Dark Water), «Что-то не так с Кевином» (We Need to Talk about Kevin), «Шестое чувство» (The Sixth Sense), «Шёпот» (Whisper), «Яма» (The Pit); «Чизкейк», «Юленька».

Невероятные легенды о природе детства и фантасмагорические образы ребёнка в искусстве новейшего времени имеют вполне рациональное объяснение: современные взрослые окончательно осознали невозможность адекватного отображения детства. Проблема в том, что в этом возрасте мы не можем отстранённо воспринимать и объективно оценивать свои мысли, чувства, впечатления, переживания, поступки. Не можем «застукать» самих себя за проказами и капризами. О собственном детстве мы узнаём преимущественно от родителей и воспитателей.

Недаром Райнер Мария Рильке писал о «пополудне детства невозвратном, куда заказан путь», Владимир Набоков размышлял об «отсутствии взрослых слов для детских впечатлений», а Иван Соколов-Микитов вопрошал: «Что, какая черта отделяет меня – нынешнего – от мальчика с перекрещенными пальчиками маленьких рук?»

Выдающийся французский философ Эмманюэль Левинас рассматривал путь от детства к взрослости как самоовнешнение человека – переход внутреннего опыта во внешний, своего рода личностное «выворачивание наизнанку». И, как следствие, невозможность вернуться к себе прежнему, бывшему, раннему. Ребёнок – это «Другой, каким я стану»⁹.

Чем старше мы становимся, тем плотнее закрывается дверь в детскую. И не столько потому, что забываются фантазии, игры, проделки, сколько потому, что меняется наша картина мира и меняются формы речи. Иначе говоря, забывается не обстановка детской комнаты, а теряются ключи от неё. Исчезают из памяти коды, пароли, шифры, «волшебные слова».

«Мало-помалу ученье, служба, житейские происшествия отдалили от меня даже воспоминание о том полусонном состоянии моей младенческой души, где игра воображения так чудно сливалась с действительностью; этот психологический процесс сделался для меня недоступным; те условия, при которых он совершался, уничтожились рассудком…»

(Владимир Одоевский «Игоша»)

Даже учёные могут лишь описать мир детства, но не могут в него проникнуть. Ну разве что на три пальца или на полплеча. Исключение составляют, опять же, талантливые писатели и кинематографисты. Владеющие сразу двумя словесными кодами, они своего рода билингвы – люди, хорошо знающие оба языка. Для них детство не столько возраст, сколько состояние души. Так, по свидетельству жены Ф. М. Достоевского, Анны Григорьевны, она «не видела человека, который бы так умел, как её муж, войти в миросозерцание детей и так их заинтересовать своею беседою».

Популярный литературный мотив и особый сюжет – возврат в детство и превращение взрослого в ребёнка. Из современных произведений вспомним, например, повести Владислава Крапивина «В ночь большого прилива» (герой возвращается в детство и переживает всё былое и несбывшееся); Льва Кузьмина «Капитан Коко и зелёное стёклышко» (любимая бабушка превращает взрослого внука в маленького мальчика, который путешествует в Страну своего детства); Льва Давыдычева «Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство» (старый военный обращается мальчиком Лапой).

Интересен также роман венгерского автора Фридеша Каринти «Извините, господин учитель»: главный герой видит всё происходящее то глазами обыкновенного мальчика, то глазами ребёнка, который уже был взрослым. Назовём здесь и рассказ Ксении Драгунской «Приключения папы в школе № 3076» (мужчина вживается в образ школьника), и её же пьесу «Яблочный вор», героиня которой пытается символически «реконструировать» территорию детства на загородном участке, а герой – воображает себя озорным мальчишкой, воруя оттуда яблоки¹⁰…

Если взрослые стремятся «вернуть» и осмыслить детство с помощью воспоминаний и творчества, то дети недостаток владения взрослым языком компенсируют доступом к другим ресурсам общения и каналам коммуникации.

Заперта дверь в комнату, где собрались взрослые гости, – однако есть ключик от дверцы с нарисованным на холсте очагом. Не пускают на фильмы «16+», – но есть билет в заповедник фантазий. Математическая формула представляется сущей абракадаброй, – зато магическая Абракадабра видится ясной формулой. Приходится просить почитать бабушку, – но можно запросто пообщаться с героем сказки…

«По-моему, раньше все люди были гораздо умнее. Потому что знали гораздо больше. Ну кто, например, нам с вами может сейчас сказать, какого вкуса ручка ящика письменного стола?»

(Михаил Есеновский «Пусть будет яблоко»)

«Когда ни один человек в школе не смог ответить, как кричит кенгуру, – и учительница Людмила Александровна тоже этого не знала, – и даже директор, который вообще всё на свете обо всём знает, тот тоже не смог объяснить, как кричит кенгуру, – ведь только отважный Коржиков не растерялся, и теперь вся школа умеет кричать, будто стадо перепуганных кенгуру».

(Сергей Георгиев «Коржиков»)

А ещё… Ещё существует совсем уж секретный, потайной мирок, в который вхожи даже не все дети, а лишь самые близкие друзья-подружки – обладатели индивидуальных шифров и личных паролей.

«Мы с Элли знали все чернильные кляксы на нашей парте, все царапины, все вырезанные знаки и буквы и понимали их значение. Чужому этого не объяснишь».

(Ирмгард Койн «Девочка, с которой детям не разрешали водиться»)

Взрослый не может прочитать на заиндевевшем окне послание Деда Мороза, расшифровать тайнопись узоров на обоях, поболтать с игрушечным мишкой, сочинить биографию снеговику. А ребёнок – может. И льдинки безо всякой посторонней помощи складываются у него в слово «вечность».

Взрослый может попасть в мир ребёнка, лишь будучи наделённым магическими свойствами. Вспомним телефильм «Не покидай»: «Девочка, он сейчас не папа. Он – Король при исполнении!» Но редко кому из нас выпадает такая удача и мало кто удостоивается столь высокой чести. А ведь так хочется, так любопытно…

Попробуем воспользоваться следующим рецептом. Отправимся на любую детскую площадку или подойдём к ограде детского садика и станем наблюдать за играющими детишками. Но не как родители и уж тем более не как педагоги или психологи – просто как посторонние люди, случайные прохожие. Забудем о своих профессиях, абстрагируемся от социальных ролей, снимем бытовые маски, что ставят нас «над» ребёнком. И нам откроется масса прелюбопытных вещей!

Как и о чём дети разговаривают между собой (а иногда и с самими собой). Какие движения и перемещения в пространстве они совершают. К чему проявляют повышенное внимание. Чего опасаются и боятся. От чего приходят в неописуемый восторг¹¹.

Весьма ценные сведения о детском мировосприятии можно добыть также из фантазий. В них воплощаются желания и мечты, страхи и переживания, жалобы и надежды растущего человека.

«Вечером, лёжа в постелях, мы с сестрой придумываем разговоры Марьиванны [нелюбимой няни] и послушной Кати [бывшей любимой воспитанницы этой няни]:

– Доешь червяков до конца, дорогая Катюша!

– С удовольствием, ненаглядная Марьиванна!

– Скушай маринованную лягушку, деточка!

– Я уже скушала! Положите мне ещё пюре из дохлых мышей, пожалуйста!..»

(Татьяна Толстая «Любишь – не любишь»)

* * *

«Я… начал рисовать в воображении умилительные картины собственных похорон. О, это будут великолепные похороны! Под звон церковных колоколов, под рокочущие звуки органа толпа людей в трауре заполнит кладбище Верхнего Озера. Я буду лежать на ложе из цветов в стеклянном гробу, и чёрная лошадка повезёт меня в последний путь, и все вокруг меня громко зарыдают…»

(Патрик Зюскинд «Повесть о господине Зоммере»)

* * *

«…Вот приду я в булочную, возьму батон белого и полбуханки чёрного, а тут и окажется, что хлеб-то подорожал! ‹…›

Прибегу домой и крикну с порога:

– Сами идите доплачивайте за свой хлеб!

И расстроенный папа заспешит в булочную, сжимая в кулаке две копейки, а мама станет утешать меня, нальёт горячего чая и насыплет в чашку четыре полные ложки сахара».

(Борис Минаев «Упрямство»)

Относитесь очень внимательно к детским грёзам. Навостряйте уши, когда малыш что-то бормочет себе под нос, «сочиняет вслух» или ведёт с кем-то воображаемый диалог. Это интимный, потайной, но очень информативный путеводитель по стране детства.

Приспосабливаясь к миру больших людей, маленький человечек начинает с освоения предметов, а не слов.

 
…Там ты среди животных и вещей
как равный жил, случаен и беспечен;
там самый малый миг очеловечен
и переполнен сущностью своей, –
 

пишет Рильке о детстве.

Ребёнка интересуют вначале сами вещи, и только потом – обозначающие их слова. Первый предмет – человеческое тело, в том числе и тело самого малыша, которое он использует для диалога. Это жесты, мимика, взгляд, поза, походка, внешний вид. Точно так же выражения лиц, интонации речи, перемещения в пространстве других людей прочитываются ребёнком как информационные сообщения, объявления, послания.

Вторая знаковая система – это окружающие предметы, бытовые вещи. Они тоже постепенно начинают служить ребёнку средством общения, инструментом коммуникации. Очень хорошо об этом рассказывает современный философ Фёдор Гиренок.

«На детской площадке встречаю мальчика пяти лет. Разговариваю с ним. Он по секрету сообщает мне, что у него есть нож. Через секунду он действительно достаёт кухонный нож и показывает мне его. „Зачем он тебе?“ – спрашиваю я. „Чтобы защищаться от обидчиков“, – отвечает мальчик. „А родители знают про нож?“ – продолжаю я расспрашивать. „У меня есть только мама. Она знает“, – простодушничает мальчишка.

Нож мальчика является продуктом успешной социализации нового поколения России, его договора с миром. „Я принял тебя, – сказал ему мир, – только ты возьми с собой нож“»¹².

Эта история отчасти перекликается с фольклорными «садистскими стишками» про «маленького мальчика», который находит то фугас, то пулемёт, то ещё какой-то опасный предмет – и происходит страшная катастрофа. Неправильное либо неаккуратное обращение с предметами приводит к бедам, а порой и трагедиям. Поэтому взрослые не доверяют детям и всячески пытаются их укрощать и дрессировать.

О том, какими мы представляем детей и как их «перевоспитываем», рассказывается в следующей главе.

Глава 2. И мальчики кровавые в глазах. Как мы управляем детьми?

Кто только придумал этих взрослых! Что они вообще себе позволяют…

Мария Парр «Вафельное сердце»

Дети иногда могут до того допечь, так бы, кажется, своими руками и задушил.

Стивен Кинг «И пришёл Бука»

О природе детства и о детско-взрослых отношениях написано немало научных работ, философских трудов и педагогических сочинений. Как известно, в разное время и у разных народов представления о ребёнке были неодинаковы, равно как и возникавшие воспитательные проблемы. Так складывался педагогический образ той или иной эпохи.

Долгое время дидактические вопросы вовсе игнорировались: воспитание представлялось как нечто происходящее само по себе. Но если в античности всё же считалось, что «детству следует оказывать величайшее уважение» (Ювенал), то средневековье отличалось безразличием к возрастам. Даже само слово «ребёнок» не имело тогда точного значения и употреблялось примерно как современное «парень».

Дети рассматривались наравне со взрослым, с маленьких был тот же спрос, что и с больших. Требовалось одно: подчиняться и помогать. По принципу: «не умеешь – научим, не хочешь – заставим». Не случайно, наверное, и русское слово ребёнок – общего происхождения со словами работа и раб (в значении «работник», «слуга»). Ребёночек – будущий работник; ребята, парубки – подрастающие помощники родителей¹³.

Представление о детстве как особом понятии и специфическом периоде жизни человека возникает только в XVII веке. А системное и всестороннее изучение истории детства началось и того позже – в середине прошлого века. Во многом – благодаря французскому философу Филиппу Арьесу, в трудах которого Ребёнок предстал многогранным феноменом и культурным открытием¹⁴.

Разнообразные и многочисленные объяснения детского непослушания можно свести к трём условным определениям ребёнка: «недочеловек», «сверхчеловек», «нечеловек».

Казалось бы, все эти представления самоочевидны, лежат на поверхности, однако до сих пор они не обобщались в целостную систему. Безусловно, все они также довольно абстрактны, искусственны, умозрительны, их легко подвергнуть критике как с содержательных, так и с этических позиций. И всё же каждое из них достойно нашего внимания, поскольку позволяет увидеть ребёнка с неожиданной стороны, в интересном ракурсе; даёт оригинальное объяснение природы детства и особенностей детского поведения.

В первом представлении – НЕДОчеловек – ребёнок видится ещё не сложившимся, не состоявшимся, ненастоящим. В нём воплощены будущие возможности, потенциальные способности. «Ребёнок – это грядущее» (афоризм Виктора Гюго). Отсюда и соответствующие метафорические образы: дети как строительный материал, глина для лепки; требующие наполнения сосуды; растения, которое нужно удобрять и поливать.

Чтобы стать полноценными людьми, детишкам нужно усердно учиться и слушаться старших. Непослушание – грех, порок, проявление «несовершенства». Основная задача воспитания – обратить ребёнка к порядку и усвоению общепринятых норм, наставить на путь добродетелей.

Таков, в частности, взгляд эпохи Просвещения. «Всякому знакома приторность детства, противная здравому уму; этот неприятный привкус зелёной молодости, которая насыщается лишь чувственными вещами, являя грубый набросок будущего разумного человека. Только время в силах излечить от детства и юности, во всех отношениях являющихся несовершенными возрастами», – высокомерно замечает испанский писатель и философ-моралист Бальтасар Граситана в «Благоразумном» трактате 1646 года.

Осколки этого представления мерцают и в современности, например, в устойчивом выражении «войти в жизнь». Формально оно означает «выйти из детства», но по сути – «стать полноценной личностью», «сделаться завершённым человеком». Равно как и выражение «впасть в детство» – пренебрежительный намёк на слабоумие и ущербность.

При всех очевидных недостатках описанный подход позволяет, однако, извинить многие «странности» детского поведения, объяснить некоторые мотивы непослушания и терпимее относиться к маленьким врединам. А это, согласитесь, уже не так мало!

Обратный подход – представление ребёнка как СВЕРХчеловека – наделяет его особыми качествами и специфическими свойствами, которые у взрослого либо отсутствуют, либо недостаточно развиты. Ребёнок предстаёт как существо высшего порядка, обладающее богатым воображением, большим творческим потенциалом, тонкой восприимчивостью и развитой интуицией.

Дети – провидцы и пророки, мессии и чудотворцы; их язык – божественное «первослово», генератор смыслов, ключ к истине. Соответствующие метафоры: ребёнок – волшебник, маг, король, богатырь… Взрослея, ребятишки «забывают» эти сверхзнания, «утрачивают» суперспособности.

Непослушание здесь – заявление о самостоятельности и исключительности ребёнка, его претензия на господство и самовластие. Детям делегировано высшее право повелевать и управлять взрослыми. Наконец, «ребёнок рождает родителей», – тонко заметил писатель Станислав Ежи Лец.

Во многих народных преданиях и волшебных сказках главным героем является ребёнок-богатырь, обладающий нечеловеческими способностями. У алхимиков Коронованный ребёнок – символ Философского камня (жизненного эликсира и концентрата мудрости).

Вот как пишет об этом К.-Г. Юнг: «Во всех мифах о ребёнке бросается в глаза один парадокс, потому что, с одной стороны, бессильный ребёнок отдан в руки могущественным врагам и ему угрожает постоянная опасность, с другой стороны, однако, он располагает силами, которые далеко превосходят человеческую меру. ‹…› Он персонифицирует жизненную мощь по ту сторону ограниченного объёма сознания, те пути и возможности, о которых сознание в своей односторонности ничего не ведает, и целостность, которая включает глубины природы»¹⁵.

Подобный взгляд отчасти присущ и романтизму. «На ладони богов я рос» – так описывает ребёнка немецкий поэт Фридрих Гёльдерлин. У английского поэта Уильяма Вордсворта ребёнок – «отец мужчины».

Переоценка возможностей и преувеличение статуса ребёнка свойственны и многим современным учёным, философам, писателям. В известной мере это своеобразный исторический реванш и компенсация прежнего невнимания к феномену детства. Так, сейчас очень модна псевдонаучная концепция «детей-индиго» – якобы новой человеческой формации, обладающей высочайшим интеллектом, необычайной чувствительностью, телепатическими способностями и пр.

В литературе и кинематографе также широко эксплуатируются образы «ребёнок-медиум» (вступающий в общение с духами), «ребёнок-контактёр» (принимающий послания инопланетян), «ребёнок-уникум» (обладающий суперзнаниями, сверхспособностями, гиперреакциями).

Понятно, что и в этом подходе многое можно опровергнуть, но он тоже позволяет сделать кое-какие полезные выводы. Например, признать, что дети влияют на нас не меньше, чем мы на них, и что малыша нужно не только «дрессировать» – у него есть и чему поучиться.

Наконец, третья точка зрения – ребёнок как НЕчеловек – представляет его существом вообще «другой породы», жителем «потусторонья». Соответствующие метафоры: ребёнок – тайна, загадка, секрет; чужак, пришелец, иностранец, посланец других миров.

Во многих преданиях и сказках детишки произрастают на деревьях, падают с неба, их находят в огороде, в лесу, в реке, на дороге, их приносят птицы и т. п.

Детство предстаёт здесь как некое параллельное пространство, иная реальность. Иногда она мыслится как безоценочно уникальная, просто отличная от обыденности, повседневности. «Где мы живём, до того как попадаем к папам и мамам, не знает никто. Может, я пришёл оттуда, где до меня никто не бывал. Я был царём. Или царицей», – размышляет Януш Корчак в книге «Как я появился на свет».

 
Дети, как жители иностранные
или пришельцы с других планет,
являются в мир, где предметы странные,
вещи, которым названья нет.
 

(Юрий Левитанский)

Но подчас детское «инобытие» воплощает зло, таит в себе опасность, несёт беду. «Вы принадлежите к совершенно другой расе. Отсюда ваши интересы, ваши принципы, ваше непослушание… Вы не люди, вы – дети», – настаивает герой рассказа Рэя Брэдбери «Поиграем в „Отраву“».

Подобное отношение к ребёнку непроизвольно проскальзывает и в нашей речи. «Веди себя по-человечески!»; «Будь человеком!» – восклицаем мы в порыве досады, раздражения, отчаяния.

В таком ракурсе детство подвергается дегуманизации: возникает мотив чужеродности, антикультурности, внецивилизованности ребёнка. Дидактизм и умиление сменяются тревогой и страхом.

Соответственно, и детская «вредность» расценивается как выражение своеволия и своенравности, насаждение иных (отличных от «нормы») моделей поведения. Непослушание здесь синоним непредсказуемости и нежелания ребёнка следовать общепринятым поведенческим канонам.

Этот последний подход, пожалуй, самый противоречивый и наиболее скользкий в этическом плане. Но и он даёт пищу для размышлений, позволяя увидеть в непослушании не примитивность поведения и интеллектуальную недоразвитость, но особые проявления натуры, специфические реакции, достойные пристального внимания и глубокого осмысления, а не только искоренения.

И не этот ли взгляд порождает многочисленные просторечные названия ребёнка? Карапуз, карапет, бутуз, пупс, пузырь, лялька, лапа, мелюзга, малой, малец, малявка, крошка, кроха, птенец, клоп, сопляк, шпингалет, шкет, детка, деть, пусечка, масик, спиногрыз… Наконец, просто ре.

Какие-то из названных слов постепенно выходят из широкого употребления, сохраняясь лишь в языке писателей, а какие-то, напротив, набирают популярность в бытовой речи и т. н. «мамском языке». Однако легко заметить: немногие из них подходят для обозначения собственно Человека. Скорее – для какого-нибудь несусветного существа наподобие Чебурашки…

Здесь сделаем небольшое, но важное для нашей темы «филологическое» отступление.

В последнее время наблюдается любопытная тенденция – намеренное подражание детскому произношению и изобретение новых слов по моделям псевдодетской речи.

Возникает «мамский язык» – особый сленг, на котором общаются беременные женщины и матери маленьких детей. Его основные черты: приторное сюсюканье, пристрастие к уменьшительно-ласкательным суффиксам, обилие псевдонаучных аббревиатур.

Овуляшечка, беременюшка, пихулечки, пузожитель, запузячить, слингопапа, годовасик, няшка, экошка, ЗБ (замершая беременность), ЛЯ (левый яичник)… Кому любопытно, могут справиться о значениях этих словечек и отношении к ним учёных и неучёных¹⁶. Скажем лишь, что монстрики здесь вовсе не маленькие вредины, а… менструация.

Казалось бы, что плохого в такой словесной игре? И как она связана с проблемой детского непослушания? Но связь есть: в языке отражается мышление. Достаточно посетить пару интернет-форумов или «мамских» тусовок – и становится заметно, как размываются и извращаются представления о сущности материнства. Беременность преподносится как приключение или шоу, курсы подготовки к родам напоминают секту или «орден посвящённых», а само родительство мнится игрой в «дочки-матери».

Инфантилизм и сюсюканье не приближают взрослого к ребёнку. Фальшивый язык даёт неподлинный опыт. А любая фальшь и неподлинность препятствует осознанию проблем и ошибок…

Вернёмся, однако, к нашим детям. Обобщая, нетрудно увидеть: все три описанных подхода заявляют ребёнка как существо, так или иначе ОТЛИЧНОЕ от взрослого. А как мы обычно относимся к тем, кто чем-то не похож на нас? Конечно, изо всех сил сдерживаемся, пытаемся сохранять самообладание и изображать толерантность – «цивилизация», как-никак. Но раздражение нет-нет да прорывается…

В науке описан феномен амбивалентности – противоречивого отношения родителей к детям: сочетания любви с ненавистью, привычки с неприятием. Это опять-таки находит отражение в штампах нашей повседневной речи. К примеру, в расхожем восклицании: «Наказание ты моё!» Ребёнок – одновременно счастье и кара, радость и тягость, милость и казнь.

В уже упоминавшемся фильме «Что-то не так с Кевином»¹⁷ мальчик произносит ключевую фразу, обращённую к матери: «Если ты привык к чему-то, это вовсе не означает, что ты это любишь. Вот ты, например, ко мне привыкла».

Зачастую такое происходит абсолютно неосознанно, а если и прорывается наружу, то порождает либо комплекс вины («Я плохая мать!», «Никудышный я отец!»), либо самооправдание («С детьми так трудно!») и «переадресацию» обид («Дети сами во всём виноваты!»). Причём проявляется это отнюдь не только в общении с самими детьми, но и (как сказали бы психоаналитики) в «коллективном бессознательном» – то есть опосредованно и символически. Например, в фольклоре и художественной литературе.

Так, народные предания, легенды, колыбельные, прибаутки выпускают на непослушных детишек целую армию потусторонних тварей и мифологических существ. Тут и коварная Баба-яга; и Серенький Волчок, который кусает за бочок; и Коза рогатая, идущая за малыми ребятами; и жестокий старик Бабай; и ужасный Бука, что крадёт и съедает маленьких неслухов; и совсем уж непонятное, а потому самое страшное Чудо-Юдо…

Ещё пуще усердствуют писатели и киносценаристы. Принимая облик беспощадных разбойников, жестоких мачех, хитрых гномов, злых волшебников, большие тиранят и терзают маленьких, обманывают и предают, превращают в безобразных чудищ и ссылают на край света…

Немало в литературе и просто детоненавистников. Вспомним хотя бы учителя Тинте из сказки Гофмана «Неизвестное дитя» – мизантропа и садиста, коловшего ребятишек булавкой. Или мисс Эндрю – грозную гувернантку из «Мэри Поппинс». Или «Ужасного мистера Бяка» Энди Стэнтона. Среди отечественных персонажей назовём парочку злодеев из романа Алексея Слаповского «Пропавшие в Бермудии», которых так и звали – Детогубитель и Детоненавистник.

Но это ещё не всё!

В литературном творчестве сложились три основные метафоры, обозначающие стратегии борьбы с детским непослушанием: «лечение болезни», «лишение возможностей (способностей)», «магическое перевоплощение».

Рассмотрим каждую из них более подробно и соотнесём с описанными выше детскими образами.

Так, метафора борьбы с непослушанием как «лечение болезни» опирается на представление о ребёнке как «недочеловеке»: надо избавить малыша от пороков и недостатков – и тогда он станет «настоящим», «полноценным» человеком. Это стратегия приближения к идеалу (личностному и поведенческому). Девиз взрослого: «Иди сюда, я тебя исцелю!»

Но если в реальной жизни путь взросления долог и тернист, то в литературе процесс можно ускорить с помощью волшебного средства. Например, приступ вредности у Майкла из «Мэри Поппинс» пытались лечить инжирным сиропом, а диагноз ставили с помощью градусника, на котором читалось: «Большой шалун и озорник».

В «Приключениях жёлтого чемоданчика» Софьи Прокофьевой с помощью специальных конфет доктор врачевал детишек от злости, коварства, глупости, вранья.

Аналогично – как заболевание, недуг, хворь – определяется непослушание мальчика Пети в сказочной повести Ефима Чеповецкого «Непоседа, Мякиш и Нетак». Поставлен даже диагноз: «обыкновенный капризит, да ещё с выбрыками».

Та же метафора – в основе детективно-медицинского «блокбастера» Льва Давыдычева «Руки вверх, или Враг номер один», только с обратным сюжетом: злодей Шито-Крыто с помощью препарата «балдин» хочет превратить всех ребят в двоечников и лентяев…

Второй метафорический способ борьбы с непослушанием – «лишение возможностей» – представляет ребёнка как «сверхчеловека»: нужно устранить аберрации поведения, изъять мутагенные факторы. Иначе говоря, это стратегия «дисквалификации». Девиз взрослых: «Отдай каку!» (под «какой» подразумевается всё странное, непонятное либо мешающее, несущее опасность, причиняющее вред).

Так за высокомерие и излишнюю болтливость мальчик Алёша теряет волшебное зёрнышко, подаренное Чёрной Курицей и позволявшее без труда знать все уроки. Так же за вспыльчивость и грубость у Незнайки перестаёт работать волшебная палочка, с помощью которой тот превратил малыша Листика в осла.

Наконец, третья воспитательная метафора – «магическое перевоплощение» – опирается на образ ребёнка как «нечеловека»: недостатки усугубляются до нестерпимости и происходит отлучение от человеческих благ. Девиз взрослых: «Уйди, ты не наш!» Здесь появляются мотивы изгнания и сиротства: ребёнок должен ощутить ценность «человечности»; осознать, какое это счастье – быть хорошим и послушным.

Яркие литературные иллюстрации – сказки Оскара Уайльда «Звёздный мальчик» (за высокомерие и жестокость маленький красавчик превращён в урода), Сельмы Лагерлёф «Путешествие Нильса с дикими гусями» (грубый и непослушный мальчишка уменьшается до размеров гнома), Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч» (вредный Гога наказан собачьим лаем вместо членораздельной речи).

Здесь возможна также персонификация карательных функций: полномочия судьи и вершителя наказаний делегируются конкретному персонажу. Как дети изобретают виртуальных компаньонов по шалостям – так взрослые придумывают себе специальных помощников в борьбе за дисциплину и порядок.