Читать книгу: «Экземпляр», страница 2

5

– Одиннадцатый «Б», вы были худшим классом за всю историю школы!

Костя Григорьев из одиннадцатого «Б». Даже при полной потере памяти Костя бы первым делом вспомнил не собственный адрес, и не девичью фамилию матери, и не кодовое слово, по которому он мог бы расшифровать заблокированную банковскую карту, и даже не пароль от сайта «Госуслуги». Первым делом тридцатилетний Костя, для которого школьные годы остались в далеком прошлом, вспомнил бы, что он был участником социальной группы под названием «Одиннадцатый „Б“ из второй школы». Второй, потому что по злой иронии судьбы школой номер 1 в Воскресенске-33 была школа коррекции – ее в те времена называли вспомогательной.

Костины родители даже сохранили выпускной альбом, хотя он сам пару раз пытался его выкинуть – главным образом из-за фотографии. На ней угловатый Костя, облаченный в серую найковскую олимпийку, испуганно смотрел на мир крупными светло-карими глазами чуть навыкате, сердито поджав тонкие губы, и скулы еще не такие четкие, и щеки еще подростковые (а сам Костя в те годы считал себя красавчиком. Много после он понял, что был не столько симпатичным, сколько богатым), и прическа, положа руку на сердце, не самая оптимальная – светлые чуть вьющиеся волосы разделены на прямой пробор, как у Ди Каприо в «Титанике». Потом и скулы появились, и щеки схуднули, и знакомый парикмахер (дело было уже в Екатеринбурге, когда Костя учился в институте) посоветовал стричься короче, под ежика. Но с фотографии на Костю по-прежнему смотрел недовольный и какой-то озадаченный парнишка, и выражение лица объяснялось просто: прямо перед тем, как сесть в кресло к фотографу, Костя прищемил подбородок молнией, застегивая ту самую найковскую олимпийку.

Костя Григорьев. И даже после смерти, в тот момент, когда некий условный архангел Гавриил строгим тоном попросил бы Костю представиться, тот бы первым делом сказал о себе:

– Я Григорьев из одиннадцатого «Б».

– Ага, – насупился бы величавый архангел. – Тот, который страдал по Давлетшиной, но встречался с Белогорской?

– Нет, – сказал бы Костя, глядя в строгие, но справедливые глаза архангела Гавриила, – все-то вы напутали. Страдал я по Белогорской, а встречался с Давлетшиной. Но – и попрошу это записать крупными буквами – я все-таки женился на Белогорской. Белогорской Диане Анатольевне.

– Ой, иди уже, – отмахнулся бы потерявший терпение архангел и размашистым росчерком пера отправил бы Костю прямиком в ад.

Двухэтажное бело-желтое здание школы, похожее на приплюснутую картонную коробку, зажало между местной ТЭЦ с южной стороны и недостроенным зданием роддома со стороны северной. Старшая школа видела из окон две огромные градирни теплоэлектростанции, из которых в любое время года валил пушистый белый пар. Младшей школе повезло меньше: они лицезрели похожее на имперский крейсер заброшенное здание роддома, которое начали возводить еще в конце восьмидесятых. Стройку законсервировали в девяностых – частично из-за нехватки финансов, а частично из-за того, что убили главного подрядчика. Возобновили стройку в нулевые, но потом опять бросили. Об этом недостроенном здании ходили жуткие легенды, одна неправдоподобнее другой. Говорили, что по коридорам шастают призраки всех самоубийц Воскресенска-33, что где-то под фундаментом здания есть лаз, через который можно спуститься к подземному озеру, где бродят все утопленники Воскресенска-33 (в городе был один-единственный пруд, мелкий и крохотный, но даже там постоянно кто-то тонул), а в полнолуние здесь устраивают шабаши неупокоенные души горожан, погибших насильственной смертью. Судя по этим легендам, загробная жизнь мертвых воскресенцев проходила куда интереснее, чем земное существование живых, потому что у мертвых было что-то вроде клуба по интересам, пусть и в подвале заброшенного здания, и мероприятия проводились, а вот у живых не было даже такой привилегии – ДК «Воскресенский рабочий» снесли еще в середине девяностых. Костя не верил всем этим мистическим бредням. Он знал только, что в заброшке очень любят тусоваться неформалы из 11 «А» и там их, несмотря на то что они сделали это мрачное место своим схроном, все равно регулярно бьют.

Одиннадцатый, мать его, «Б». Худший класс в истории второй школы. Учителя – все до единого, от скромной Татьяны Марковны, математички, до разбитной разведенки Элизы Сергеевны, от веселого трудовика дяди Славы, что вечно кодировался от алкоголя и вечно срывался, снова уходя в запой, до брутального учителя физкультуры Андрея Семеновича, похожего на злодея из третьесортного голливудского боевика, – все ненавидели 11 «Б» и обожали 11 «А».

В 11 «А» учились в основном дети рабочих. Скромно одетые (за исключением неформалов, которые, точно готы из «Южного Парка», ходили по школе в длинных черных плащах, носили шипастые браслеты и писали на школьных стенах слово «Ария»), неконфликтные и стеснительные «ашки» не имели собственного мнения и редко пререкались с учителями. Неформалы – их еще пренебрежительно называли «волосатиками» – кучковались возле школьного крыльца и пели песни под гитару, из-за чего вся школа наизусть знала историю Жанны, которая любит роскошь и ночь. Лучше всех из неформалов пел Саша – тощий блондинистый паренек в очках, обладавший сильным и довольно красивым голосом. Костя только в одиннадцатом классе узнал, что Саша – девочка.

А вот «бэшки» оказались весьма любопытной фокус-группой. Эдаким школьным Вавилоном, где все смешалось, как в доме Облонских. Казалось, незадачливый клерк из небесной канцелярии что-то напутал и поместил в один список и принцев, и нищих. В итоге в этом классе очутились дети самых богатых родителей (сам Костя, Эля Давлетшина, Грачев, чей отец ездил на добротном, хотя и не новом BMW, и Шаповалов, живший с Костей в одном подъезде) и дети «неблагополучных», которых не отправляли во вспомогательную школу только оттого, что она была переполнена и мест в ней не было. Богачи и неблагополучные демонстративно друг друга игнорировали. До прямых стычек, правда, дело не доходило. Григорьев, Давлетшина, Грачев и Шаповалов – великолепная четверка – слыли местными звездами. Тогда уже начали появляться американские молодежные комедии про популярных и непопулярных – о, можете быть уверены, эти четверо, главным образом благодаря родительским денежкам, были популярны, чертовски популярны! Костин отец занимался строительным бизнесом (у мамы недолгое время был магазин бытовой техники, но его потом сожгли), родители Давлетшиной владели несколькими точками на вещевом рынке, том самом, что на Мичурина, а чем занимались отцы Грачева и Шаповалова, не знал никто, скорее всего, Грачев и Шаповалов тоже об этом не знали, зато они все очень хорошо жили. Все четверо, кроме, пожалуй, Давлетшиной, на уроках вели себя развязно и любили дерзить учителям. Впрочем, до самого Кости им всем было далеко.

Частично в группу богачей попадала и Диана Белогорская, по мнению авторитетного большинства, самая красивая девушка школы. Частично, потому что эта гордая особа со светлыми и очень холодными глазами всегда была сама по себе. В школу ее привозили в тонированном джипе, и до крыльца ее сопровождал охранник в черном костюме, огромный, как Стивен Сигал. Потом машина уезжала, чтобы охранник в назначенное время забрал Диану домой. Ходили упорные слухи, что все эти меры предосторожности были связаны с тем, что когда-то давно, еще когда Белогорская училась в первом классе, ее похищали и даже требовали выкуп, впрочем, сама Диана не подтверждала эти слухи, однако же, и не опровергала, что только способствовало закрепившемуся за ней ореолу таинственности.

6

Костя – он понял это, только став взрослым, то есть где-то после двадцати пяти, – в школе был редкостным засранцем. Он был той самой затычкой в каждой бочке и занозой в заднице, тем самым покойником на каждых похоронах и женихом на каждой свадьбе. С раннего возраста он был остер на язык. Если верить прогнозам, он непременно должен был поступить на журфак и сделать блистательную карьеру на телевидении, впрочем, прогнозам не суждено было сбыться. Любил отпускать едкие шуточки и комментарии, но, когда понимал, что дело заходит слишком далеко, умел вовремя почти по-актерски скорчить благостную мину, чем и заслуживал прощение.

Порой Косте очень хотелось махнуть лет на десять-пятнадцать в прошлое, подкараулить в школьном коридоре (клетчатый линолеум цвета корицы и нелепо раскрашенные небесно-голубые стены, с которых мелюзга постоянно отколупывала краску) свою подростковую версию, ту самую, в модных джинсах «Келвин Кляйн» и светлой джинсовке, и надавать этой версии по щам, да как следует, чтобы дурь выбить. И вытащить из ушей наушники – Костя тогда расхаживал с новеньким «Сони Волкманом» и слушал записанные на кассету «Нирвану» и «Продиджи», а чуть позже появились нахрапистые «Оффcприн» («My friend’s got a girlfriend and he hates that bitch. He tells me everyday»). А потом зайти в пыльный кабинет немецкого, сесть за первую парту напротив Изольды Павловны и попросить у нее прощения.

У Кости, почти как у литературного персонажа какого-нибудь прославленного романа, был антагонист – учительница немецкого. Антагониста он сам выбрал. Началось все классе в седьмом. Отчего-то он решил, что человек, которого зовут Изольдой Павловной Либерман, человек, который носит безобразные очки-бабочки с толстой роговой оправой (эти очки делали и без того острое лицо Изольды Павловны попросту треугольным), а плечи покрывает старушечьим пуховым платком, что для Кости вообще было за гранью добра и зла, хорошим человеком не может быть по определению. Тогда и началась между ними война, которая, возможно, когда-нибудь войдет в историю школы. Например, в историю школы определенно войдет случай, когда Изольда Павловна разозлилась на Григорьева (тот пытался ей доказать, что слово «фрейлен» немцы уже не употребляют, а употребляют только слово «фрау», но пуще всего она разозлилась, когда он предложил теперь называть ее «фрейлен Либерман», и это был толстый намек на то, что она в свои сорок с хвостиком была не замужем) и стукнула кулаком по учительскому столу, разбив на мелкие осколки стекло, которым был покрыт этот самый стол. Хорошист Инсаров, который сидел на втором варианте, прямо перед Изольдой Павловной, вовремя увернулся, иначе все осколки полетели бы на него. Изольда Павловна, вне себя от ярости, убежала в учительскую пить валокордин. К одиннадцатому классу их противостояние достигло апогея. Да, Костины друзья Грачев и Шаповалов – последний к старшим классам уже превратился в здоровенного щетинистого дядьку – позволяли себе отпускать едкие шуточки в сторону учителей, но Костя их в этом превзошел – у него был персональный и, как он считал, крайне несимпатичный враг.

И вот в какой-то из февральских вечеров сердитая Изольда Павловна (немецкий был последним уроком) отправила всех учеников домой, оставив одного Григорьева – для серьезного разговора. Прошло много лет, а Костя так отчетливо помнил кабинет немецкого, с портретами Гете и Гейне (он трудом отличал, кто из них кто), с трехстворчатой классной доской, покрытой многолетней патиной из мела, с неудобными партами и стульями, с традесканциями и фикусами на подоконниках, кабинет, освещенный симметричными рядами люминесцентных ламп. Осталась в памяти метка, точка восстановления системы, ось абсцисс повстречалась с осью ординат – другие диалоги забылись, улетучились из памяти, а этот разговор остался. Костю усадили за переднюю парту, прямо перед учительским носом.

– Григорьев, – надменно произнесла фрау Либерман, смотря на него поверх своих уродливых очков, – меня смущает поведение вашей великолепной четверки.

Костя уже привык к тому, что ему приходилось отдуваться за всех. Давлетшина, Грачев и Шаповалов вечно выходили сухими из воды.

– Я недавно узнала, что у вас, оказывается, есть некий список. Список учителей, которые перед вами в чем-то провинились, – Изольда Павловна произносила слова тихо, медленно, будто шлифуя их наждачной бумагой.

– Мы этого и не скрываем, – сообщил полномочный представитель великолепной четверки.

– А я в этом списке есть? – еще тише спросила Изольда Павловна.

Костя заерзал на стуле, пытаясь сформулировать свою мысль поточнее.

– Вы есть в моем персональном списке, причем на одном из первых мест.

– Вот как? – фрау Либерман поправила съехавшие на переносицу очки. – И чем же я тебе не угодила на этот раз?

– Вы мне трояк поставили за реферат о Берлинской стене, – Костя решил сразу раскрыть все карты. – Мол, вы не согласны с моей трактовкой событий. А по-моему, вас просто уязвило, что в реферате использованы реальные фотографии из Берлина, сделанные мной, – Костя поймал кураж и настолько воодушевился, что откуда-то из закромов памяти достал ядреное слово «уязвило», воткнул его в предложение, и очень ему понравилось, как оно туда встало. – Да, я в прошлом году был в Германии. Мои родители могут себе это позволить.

Ненависть в глазах фрау Либерман была бесподобной. Впрочем, старая перечница даже не представляла, что это только начало.

– Хотел спросить, как поживает миксер.

– Миксер? – в этот момент Изольда Павловна еще казалась непрошибаемой.

– Миксер, который вам родители Инсарова подарили. За то, что вы ему четверку в четверти поставили. Они его у моей мамы купили просто. ПБОЮЛ «Уральская звезда» – это мамин магазин. У меня даже есть копия товарного чека.

Изольда Павловна пошла пятнами.

– Григорьев, ты сгоришь в аду!

– Отчего же, – Костя ждал примерно такой реакции на свое расследование, – не сгорю. Я кремом намажусь.

Он даже совершил некие круговые движения, чтобы показать, как он будет мазаться кремом. Лицо фрау Либерман из пунцового сделалось серым.

– А еще, – добавил Костя, – Шаповалов просил передать, чтоб вы ему вернули журнал.

– Какой такой журнал? – Изольда Павлова заговорщическим жестом приподняла очки. – Ах да, журнал, где на развороте помещена фотография обнаженной девицы. Этот?

– Человеческое тело прекрасно. Нам так на МХК говорили.

– Жаль, вас там не научили отличать красоту от похабщины, – вздохнула фрау Либерман. – Кстати, о красоте.

Уже на этом моменте Костя почуял неладное. Совершенно нахальным образом затряслись руки, и он постарался их спрятать под парту, чтобы фрау Либерман не увидела, что он встревожен. Просто он уже догадался, о ком пойдет речь.

– Диана. Вот уж действительно красота. Тебе нравится Белогорская?

– У меня девушка есть, – ответил Костя, пытаясь понять, краснеет он или нет.

Можно было провести ладонью по лицу, чтобы проверить, горят ли щеки, но это было бы слишком заметно. По ощущениям они горели, просто полыхали.

– Но Диана – это само совершенство, – Изольда Павловна продолжала сыпать соль на рану, – настоящий ангел Victoria’s Secret. Знаешь, кто это такие?

– Знаю. В том журнале, который вы отобрали у Шаповалова, было про них написано.

Изольда Павловна оказалась опасным противником. Слишком опасным. Костя осознал, что здорово ее недооценивал.

7

Диана Белогорская. Самая красивая девушка не только второй школы, но и всего Воскресенска-33. И почему-то все в школе знали, что Костя по ней сохнет. Слово отвратительное, но как еще об этом можно было сказать? Знала, кажется, и Давлетшина, с которой они то встречались, то расставались, и вот это было самое обидное. Например, последний раз они расстались из-за того, что Костя не поздравил ее с днем рождения. Точнее, поздравить-то поздравил, но вот даты перепутал. Это у Дианы Белогорской был день рождения в марте. Когда была днюха у Давлетшиной, он все-таки забыл. Опять.

Костя всегда пытался понять, отчего вся школа знает о его неразделенной любви? Он ведь был гордым парнем и ни разу не упоминал о том, что ему нравится Диана, вот вообще ни разу, а эта гнусная история, связанная с тем, что он сломал нос Измайлову, противному дрыщу из 11 «А», когда тот признался, что однажды подрочил на фотографию Белогорской, вообще не имеет отношения к делу. Даже сам Костя никогда бы до такого не опустился – у него всегда для этих дел была припасена Памела Андерсон, а точнее, ее образ из сериала «Спасатели Малибу». Памела Андерсон была создана из плоти и крови. А Белогорская была недостижима, как творение фата-морганы.

Самое странное, что в жизни они практически не разговаривали. Все усложняла историческая подоплека – по злой иронии судьбы Григорьевы и Белогорские были точно местные Монтекки и Капулетти. Ходили упорные слухи, что когда-то давно, еще в конце восьмидесятых, Виктор Григорьев и Анатолий Белогорский состояли в конкурирующих ОПГ (время было трудное, все выживали, как могли), и воевали две эти ОПГ не на жизнь, а на смерть. Костя старался не думать о том, что когда-то и его отец был бандитом и, возможно, либо сам убивал людей, либо смотрел, как другие убивают, – то были темные и мрачные времена. Годы прошли, а ненависть осталась. «Белогорские – проклятая семейка!» – любил повторять отец. И Костя молился, чтобы только отец не узнал, боже, боже, все что угодно, только не это. Лучше убить себя, чем выдать свою тайну. От этих переживаний начинала ехать крыша. Белогорская, мать твою, зачем ты появилась во второй школе, могла бы уехать учиться в Екатеринбург, Челябинск, Москву (во все эти вымышленные города), в Питер, в Париж, в Нью-Йорк (еще один вымышленный город), на Марс, на Юпитер, на Альфу, будь она неладна, Центавра – куда угодно, только не во вторую школу!

«Диана Анатольевна», – сказала она как-то географичке, посмотрев на нее своим фирменным взглядом.

Этот фирменный взгляд, полный высокомерия, вскоре получил наименование «смотреть, как Белогорская» и стал своеобразной школьной поговоркой, которую понимали все, даже учителя, а уж ученики и подавно. «Ну что там математичка? Приняла контрольную?» – «Да блин. Посмотрела на меня, как Белогорская!»

Дианин отец был серьезным человеком. Носил дорогие черные пальто, даже в мороз, даже зимой, совсем не по-уральски; никогда не улыбался. Он часто приходил в школу, и все время его появление сопровождалось ахами и охами Элизы Сергеевны и Дарьи Антоновны, которые были в него слишком громко и явно влюблены. Когда Костя в первый раз увидел господина Белогорского, то поразился сходству – Диана была словно уменьшенной копией своего отца, и этот высокомерный взгляд светлейших, почти прозрачных серых глаз она унаследовала от него.

Из-за этого взгляда Костя и втюрился бесповоротно в Диану Анатольевну, а вовсе не из-за внешности, как думали многие. Из-за взгляда, из-за удивительно холодной манеры общения, из-за умения смотреть сверху вниз на всех, даже на взрослых. Казалось, что Диана практически не испытывает эмоций – никто за всю историю школы не видел, чтобы она плакала или расстраивалась из-за чего-либо. Нет, она всегда ходила с гордо поднятой головой, даже когда жестоко избили Крапивина, ее парня-хоккеиста, но это будет чуть позже. И была сама по себе.

Именно поэтому она была пятой в квартете. А еще из-за того, что часто пропадала: с раннего возраста она занималась в модельной школе, поэтому практически не жила в Воскресенске-33, чаще бывая в соседнем большом городе, а в восьмом классе и вовсе пропала – как потом выяснилось, она уехала учиться в Москву. Вернулась она, пропустив год, уже в девятом классе, еще более похорошевшая и отчего-то выросшая аж до метра восьмидесяти. И только много лет спустя, когда Диана Анатольевна, уже не Белогорская, а Григорьева, рассказала Косте всю правду о том, зачем она год прожила в Москве, у того сжалось сердце от ужаса.

Впрочем, Костя-семиклассник, Костя тринадцати лет, равно как и пятнадцатилетний и шестнадцатилетний Костя, – все эти многочисленные Кости Григорьевы, затерянные в параллельных вселенных, не знали, что так будет, и уж точно не рассчитывали, что Диана однажды скажет «да», и не просто вежливое «да», а «да, конечно», пусть и с пустыми, тусклыми от медикаментов, полуживыми глазами.

Школьные годы были для Кости мучением. Право слово, он ни разу не нарушил четко очерченных Дианиных границ, разве что во влажных мечтах, он не пытался с ней мутить, не оказывал знаки внимания – в общем, держался на расстоянии, соблюдая нейтралитет. Легче от этого не становилось. «Белогорская – враг, – напоминал он себе. – Это проклятая семейка, проклятая, проклятая!» И каждый раз, лихорадочно повторяя эти слова, точно мантру, он оборачивался – Диана сидела через ряд от него, ближе к стене, недоступная, точно кинозвезда, одуревшая от барбитуратов, совершенная, точно картина безумного художника, полезная, словно яд, заботливая, точно палач из концлагеря, холодная, точно морозильная камера в аду, – в общем, типичная Белогорская, враг номер один, цель номер ноль, запретная тема, та, которую нельзя называть, просто Диана. Имя-то какое, черт возьми. Крыша продолжала ехать.

Был какой-то день – весной или осенью, а может, и зимой, Костя не помнил, – когда он, насмотревшись на свою Диану, вылетел из класса вместе со звонком и удрал в школьный туалет, где, разумеется, было строго-настрого запрещено курить, но про этот запрет все периодически забывали. И вот Костя спрятался в дальнем углу (над его башкой гнездился пыльный квадратик бесполезной вентиляции), достал из пачки сигарету и с отвращением закурил. Он настолько ушел в свои мысли, что не сразу заметил, что в туалете не один – в противоположном углу расселся в страдальческой позе, задницей на холодном кафеле, один из «волосатиков». Вроде его тоже звали Костей. Был он бледен, патлат и носил кожаный плащ даже в помещении. Добрую минуту светлый Костя курил и таращился на темного Костю с обратной стороны Луны. Наконец, темный Костя, который явно не привык к подобному вниманию, вопросительно округлил подведенные глаза.

– Отстань, придурок, – сердито ответил ему Костя, расплющивая окурок об стену. – Хреново мне, видишь.

Темный Костя поспешил отвести взор.

Диана. Белогорская. Враг номер один. Запретный плод из сада земных наслаждений. Девушка «если между нами что-то случится, наши отцы развяжут третью мировую», – да пусть все покрывается радиоактивным пеплом, черт бы с ним со всем! Чем больше он запрещал себе о ней думать, тем больше это его мучило, точно больной зуб, который ноет и свербит – и будет ныть и свербить, пока не удалят. Но как удалить из груди это давящее чувство, как вырвать из саднящего сердца огромную занозу, не повредив при этом самое себя и половину вселенной, Костя не понимал. Секс не помогал, алкоголь не помогал, комбинация алкоголя и секса, привычная для тех лет, вызывала тошноту и отвращение.

В старших классах – родители отчего-то стали часто уезжать, оставляя Костю одного в трехкомнатной квартире, – он часто начал мутить неплохие такие вечеринки с бухлишком, сигаретами и травой. Все эти вечеринки делались исключительно для Белогорской, и ни на одну из этих вечеринок она не была официально приглашена. Должен был пойти слух о том, что Григорьев – тот самый Григорьев, который ввел моду на поп-панк, канал MTV и «Балтику-Кулер», ну, тот самый Григорьев, самый популярный парень второй школы, – просто отвязный тусовщик, и где-то на отблесках этого слуха, точно на стрекозиных крылышках, должна была прилететь весть о том, что Диана – ох, эта неприступная Диана с холодными глазами – очень много потеряла, проигнорировав мероприятия, на которые ее не звали.