Читать книгу: «Возьми мое проклятие», страница 2
– Ну да, – Андрей неловко дёрнул плечом, испытав лёгкое смущение от стародавней дурацкой выходки. – Жребий вытянул. Правда, в дом забираться было не нужно. Так вышло.
Глава 3
Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, возвращаясь в тот день. Казалось бы, столько лет прошло, а помнит каждую мелочь. И спичку ту короткую, со слегка истрёпанным рваным концом, оттого что Юрка отгрыз серную головку, а не отломал. И грязные пальцы товарища, со рваными заусенцами и обкусанными ногтями, и тычок в плечо, от которого у него дёрнулся подбородок и клацнули зубы, и то, как медленно он шёл, неохотно переставляя ноги и трясясь от ужаса. Ему тогда только исполнилось восемь лет, и он очень старался выглядеть смелым, чтобы заслужить уважение старших ребят. Но испуганный шёпот за спиной, долетающий до внезапно обострившегося слуха, лишил моральной поддержки, заставив сердце то падать в пятки, то подпрыгивать к горлу.
Сегодня кажется: что сложного? Всего-то и нужно было – зайти во двор, огороженный потемневшим от времени штакетником, и постучать в окошко, у которого возилась с травами старуха. Но всё пошло наперекосяк, как только он отворил калитку. Дверь в дом оказалась открытой – лишь надувшаяся парусом ситцевая занавеска с ромашками защищала жильё от любопытных взглядов.
Изнутри неслись такие запахи, что на несколько секунд Андрей застыл посреди двора, полностью дезориентированный и оглушённый. Травы, мёд и свежеиспечённый малиновый пирог. Разве так пахнет дом злой ведьмы? Конечно, нет!
Издалека донёсся шипящий шёпот Самойлова:
– Эй! Давай, Андрюха! До конца! Иначе не считается!
Эти слова толкнули вперёд не хуже подзатыльника и, не вполне отдавая отчёт поступкам, Андрей подошёл к дверям, откинул в сторону занавеску и зашёл внутрь.
«Баба-Яга» сидела за столом, перебирая свежесобранные травы. Седая коса её, переброшенная через плечо, покоилась на груди, обтянутой весёленьким платьем в мелкий цветочек. Совершенно ничем эта старая женщина не походила ни на одну пожилую обитательницу обеих Талок – слишком прямая осанка, чересчур длинные волосы, очень яркий, для старухи, наряд. Услышав шаги, она оторвалась от работы и улыбнулась застывшему в проёме Андрею:
– Здрав будь, Андрейка. Ты всё-таки пришёл. Я рада.
Это заявление его удивило – склонив голову набок, Андрей пытливо посмотрел на собеседницу. Больше всего в её облике поражали удивительно яркие и искрящиеся жизнью глаза. Именно они, вкупе с правильными чертами лица и осанкой, делали женщину похожей на добрую волшебницу, а никак не на злую колдунью.
– Так ты… знала, что я приду?
И как он, будучи болезненно застенчивым ребёнком, решился не просто заговорить с незнакомой, пугающей всех, старухой, но ещё и обратиться к ней на «ты»? Андрей до сих пор не находил этому объяснения. Но тогда «ты» показалось тёплым и сближающим, а потому, самым правильным словом. Кузнецова глянула с ласковой и весёлой улыбкой, отложила травы и разгладила на груди цветастую ткань:
– Как видишь, даже принарядилась в твою честь. И пирог испекла.
– Малиновый? – по-собачьи понюхав воздух, заинтересовался Андрей. – Вкусно пахнет! И платье у тебя красивое.
Последние слова хозяйки он счёл приглашением и, с детской непосредственностью, зашёл в комнату, устроившись на лавке в ожидании пирога и поглаживая ладонью деревянный, выскобленный до желта, нагретый солнцем стол. От его святой простоты старуха запрокинула голову и рассмеялась, но в смехе её, пусть и хрипловатом, не прозвучало ни издёвки, ни поддразнивания. Поэтому Андрей не обиделся и зачарованно наблюдал, как женщина прижимает ладони к щекам и отбрасывает за спину белоснежную косу.
– И ты красивая, хоть и старая, – добавил он, дождавшись, пока та замолчит. – А почему все говорят, что ты ведьма? Ты же добрая волшебница, да?
Эти слова собеседнице совсем не понравились – нахмурившись, она строго ответила:
– Ведьма я, ведьма. Злая и проклятая. Не сомневайся, правду родители говорят.
Андрей не поверил, но спорить не стал. Он уже тогда уяснил: если взрослые надумали врать, нет смысла с ними спорить. Даже если припрёшь их к стенке аргументами, всё равно будут стоять на своём.
Потом он ел вкуснющий пирог, а старуха делилась историей, подозрительно похожей на страшную сказку. Особо в подробности не вдавалась, говорила коротко: дескать, обидели её когда-то очень сильно. Настолько, что не хватило силы снести боль – отомстила, убила… И так жестоко, что прокляла сама себя.
Слушая исповедь, Андрей умял два огромных куска пирога и принялся за третий. Кузнецова улыбнулась, заметив это, но потом резко посмурнела:
– Знаю, Андрейка… Мал ты ещё, многого не понимаешь. Но это и к лучшему. Позже сообразишь, как вырастешь. Уж я-то позабочусь, чтобы у тебя в голове каждый миг отпечатался. Когда будет нужно, вспомнишь наш разговор. А позвала зачем… Помощь нужна. Не сегодня – потом, когда будешь взрослым. Проклята я за грехи свои тяжкие. Ни жить толком не могу, ни умереть. Хоть и мечтаю об этом уже давно. Уж и покончить с собой пыталась, но Дар мой не даёт – и лечит, и воскрешает.
Баба-Яга запнулась, опустив глаза и поджав губы, отчего на лицо, до того наполненное щемящей светлой грустью, легла печать трагичности и безысходности, мгновенно состарив ещё лет на двадцать. Морщины углубились, кожа обвисла, плечи ссутулились, а красивые белоснежные волосы стали серыми и неопрятными.
Андрей наблюдал за этими переменами изумлённо – раззявив рот и роняя на стол комки непережёванного пирога. Глядя на него, старуха усмехнулась, протянула руку и легонько коснулась подбородка. Смутившись, он щёлкнул зубами, сжимая губы.
– Но ничего… Недолго мне осталось. Недавно слышала год во сне – две тысячи семнадцатый. Вот тогда-то и появится человек, которого не жаль. Убьёт меня и заберёт на себя мои грехи. Увы, я плохая пророчица. Имени не назову. Придётся тебе самому его искать, иначе… Меня освободит – проклятье заберёт, но и сам хуже чумы станет.
Андрей слушал, застыв сусликом, не в силах отвести глаз от строгого лица собеседницы. Вкуснейший пирог отчего-то сделался совершенно неаппетитным, застыв во рту разбухшим комом – ни проглотить, ни выплюнуть. И хотя он не очень-то понял суть рассказа, но тягостные эмоции собеседницы ощутил так остро, что с трудом удерживался от слёз.
Видя это, женщина нахмурилась, хлопнула ладонью по столу и, будто подчиняясь её жесту, небо за окном резко заволокло тучами. В избе стало почти темно. В полумраке облик колдуньи мгновенно растерял остатки былой привлекательности: черты лица пугающе заострились, аккуратно подпиленные ногти трансформировались в обломанные когти, а сухопарая фигура показалась обтянутым кожей скелетом.
– Ну что застыл, Андрейка? Доедай пирог и ступай – родители тебя уже ищут.
Изрядно напуганный очередным перевоплощением, Андрей машинально взглянул на пирог и заорал, от ужаса и отвращения. Аппетитный кусок исчез. В руках он держал лист лопуха с завёрнутой внутрь землёй, в которой, тут и там, извивались розоватые сегментированные тельца дождевых червей.
Отбросив «угощение», он вскочил с лавки и заметался в растерянности, не зная, что делать: выплюнуть изо рта жуткое месиво или сразу бежать подальше? Так и не определившись, рванул прочь из проклятой избы, на ходу выплёвывая пирог.
Ведьма хохотала, глядя на его суету, но смех больше не казался Андрею приятным, наоборот, гнал прочь, заставляя бежать быстрее. Но из-за спешки, вместо того чтобы откинуть занавесь в сторону, он запутался, закрутился, задёргался и, сорвав тряпку с карниза, кубарем полетел с порога. Вскочил, вслепую преодолел расстояние до калитки, рванул её на себя и оказался в руках матюгающегося отца, торопливо стаскивающего обкрутившую его ткань.
Позже выяснилось, что он провёл в гостях больше часа. Не дождавшись, ребята уже через десять минут бросились в село, по пути забежав к Горяевым и сообщив, что Андрей залез в дом Бабы-Яги. Эх и всыпал же ему тогда отец!
Но о разговоре с ведьмой Андрей так никому и не рассказал – даже старшей сестре Миле, с которой всегда был очень близок, хоть и роднил их один только отец. Нет, в самом начале пытался пару раз, но стоило подумать о происшедшем, и кто-то сидящий внутри сердито осекал: «молчи»! И он молчал. Больше двадцати лет. Вначале ужасно боялся, потом повзрослел и стал стыдиться нелепых детских страхов. Сегодня же закрыл глаза, «просмотрел» яркое воспоминание, так отчётливо, как фильм на экране, и засомневался: а было ли это всё? Или он выдумал от страха?
– Андрюха, я не понял, ты заснул? – раздалось над ухом возмущённое сопение Борисова. – Нет, ну здорово ты это придумал!
Андрей открыл глаза и, саркастически улыбаясь, повернулся к Борисову, смотрящему на него с детской обидой на лице – смешно надувая губы и усиленно морща лоб.
– Что, надолго подвис? Вспоминал.
– Да? А я решил, отрубился, – съехидничал полицейский. – Закрыл глаза и будто выключился. Я почти пять минут не мог тебя дозваться. Чего хоть навспоминал-то?
– Да ты понимаешь…– Андрей взъерошил шевелюру, не желая касаться подробностей и наскоро обдумывая как бы отбрехаться. – Такой бред! Вроде бы и помню всё в деталях, но такую ерунду. Даже не верится, что всё это было на самом деле.
– А всё-таки?
– Ну, если главное… Сказала, что ждала моего прихода. Пирог приготовила, принарядилась. Уверяла, что убьют её в нынешнем, две тысячи семнадцатом году, и заявила, что нужно обязательно найти убийцу. Потому что на ней какое-то там проклятие и со смертью оно перейдёт на преступника. Из-за этого, мол, будут умирать невиновные люди. Говорю же, бред. Я и помочь тебе хочу только потому, что надо разобраться. Почему эту Кузнецову все считают ведьмой? Люди старшего поколения впадают в истерику от одного её имени!
Он говорил посмеиваясь, но глядя строго перед собой. Остро ощущая нелепость собственных слов и с трудом подавляя желание сказать что-то вроде: «Ты не подумай, я в это всё не верю, честное слово!»
К его удивлению, Борисов не стал прикалываться. Наоборот, отчего-то разволновался, стащил с головы форменную фуражку и принялся её мять с лихорадочным остервенением.
– Толь, ты чего? Всё нормально? Оставь своё кепи, сломаешь нахрен!
– Нормально… Нормально! – пробурчал полицейский, но совету внял и нахлобучил обратно прилично помятый убор. Но как только руки освободились, он тут же принялся хрустеть суставами, отчего Андрея и вовсе перекосило.
– Толян, да успокойся ты! Что на тебя нашло, не понимаю? Чего такого я сказал? Харэ, говорю! Не беси!
От вопля Борисов вздрогнул и наконец-то пришёл в себя: вздохнул, вытащил из кармана замусоленный платок, вытер вспотевшее лицо и, наконец, заговорил:
– Прости, Андрюха. С этим убийством никаких нервов не осталось. Потап зудит как комар… и не пришлёпнешь же! Люди ваши суеверные достали. Не все её боялись, конечно. В основном те, кто старше пятидесяти. Но молодые толком ничего и не знают, плевали они на какую-то бабку! А ты сказал о проклятии и у меня в мозгах ка-ак щёлкнет! Один пазл на место-то и встал.
– Поделишься?
– Да я бы рад, – Борисов бросил на Андрея виноватый взгляд. – Но эта информация не для широкого круга. Убийство-то я тебе не могу запретить расследовать, но это…
– Не, ну нормально! – театрально всплеснул руками Андрей, с преувеличенным возмущением пуча глаза. – Я тут ему душу наизнанку выворачиваю! Всё как есть рассказал, аж самому стало стыдно! А он… «Нельзя», видите ли!
Как ни странно, его экспрессивная эскапада подействовала – Борисов покраснел, насупился и, сцепив руки в замок, сложил их на груди.
– Да скажу, я скажу! – пробурчал он. – Ты только это… Никому, ясно? Мне Ефимчук холку намылит, если узнает. Я бы и не проболтался никому, но раз ты собираешься вляпаться в эту историю, такое знание тебе не помешает.
Он замолчал, сосредоточенно глядя перед собой, и Андрей не выдержал:
– Ну, Толь! Не тяни! Не обижай котика!
– В общем, одна правительственная организация очень живо интересуется почившей бабуленцией, – решился Борисов. – Какие-то серьёзные парни так прижали за яйца нашего Потапа, что тот, срываясь на фальцет, установил нам крайний срок – две недели. Если за это время мы не найдём убийцу или не предоставим серьёзные улики, они сами займутся расследованием. И устроят в селе шухер почище, чем при бомбёжке. Очень им нужен этот ублюдок…
Борисов оборвал фразу на полуслове и многозначительно посмотрел Андрею в глаза. После недолгих гляделок вздохнул и продолжил:
– Вот ты сказал – проклятье. Я и подумал, а что если правда? Да-да, захлопни пасть – это говорю я! На самом-то деле, что мы знаем о нашем мире? Не так уж много. А эта версия очень неплохо объясняет интерес к делу спецслужб. Что если Кузнецова находилась у них под колпаком? Ты не смейся Андрюха, но когда мы обыскивали дом, то столкнулись с кое-чем необъяснимым, и я скептицизм основательно подрастерял. И не думай, что я ку-ку, наоборот. И с глазами, и с ушами у меня полный порядок. Да и не один я это видел.
Смеяться Андрей не собирался, но попытка Борисова оправдаться, не объясняя сути дела, всё-таки его позабавила. Что у них там случилось, если неунывающий циник Толян Борисов зарядил такое витиеватое предисловие, убеждая в обоснованности собственной позиции?
– Толь, да ты не оправдывайся. Давай уже колись, с чем вы там столкнулись?
– Чёрт его знает… Я бы сказал, полтергейст. Кукушкин заявил, домовой. Они, мол, эфирные создания и видеть их может только человек с особенным зрением.
– Ага. То есть у него оно как раз особенное? Ну, знаешь! По-моему, Кукушкина слушать – с «кукушкой» не дружить.
– Это да, – легко согласился Борисов. – И всё-таки, я своими глазами видел, как по дому летали предметы, а на стенах и полу появлялись отпечатки мокрых босых ног. А я человек взрослый, самокритичный – как-никак, каждый день вижу в зеркале свою широкоформатную рожу и не убеждаю себя, что я красавец, от которого все женщины приходят в восторг. Так что в разуме своём я уверен и не собираюсь убеждать себя, что мне показалось. Да и наши ребята подтвердят.
– Ясно, что ничего не ясно, – буркнул Андрей, мысленно досадуя, что не попадёт в дом Кузнецовой. Глянуть бы на этого домового! Но вслух об этом не сказал – спросил, меняя тему: – Ты, Толь, может, ещё что-нибудь добавишь? Ну, не знаю… Характер ранений, оружие? Следы какие-нибудь. Что, неужели совсем ничего нет?
– Говорю же – в доме чистота, как в реанимации. Дворик у старухи не бетонированный, если бы не пацанва, то в такую погоду следов была бы куча. Но… Пять человек. Пять! Да они там раздолбали всё нахрен своими копытами, засранцы мелкие!
– А что насчёт ран? Оружие нашли?
– Нашли. Во дворе, под порогом. Отпечатки затёрты. Раны, как я говорил, две. Одна на спине, другая в груди. Судя по ране на спине, убийца слабосильный и высокий. Подросток или старик. Ну или женщина, в принципе… Если дылда.
Борисов замолчал и стал прохлопывать карманы. Не найдя желаемого, слегка приподнялся, упираясь ступнями в пол, сунул руки в штаны и принялся вытаскивать барахло, среди которого Андрей разглядел несколько смятых купюр, скомканный платок, зажигалку, семечки и, почему-то, спички. Переложив эту гору на приборную панель, полицейский начал перебирать её и снова рассовывать по карманам.
Какое-то время молча понаблюдав за этой сортировкой, Андрей всё-таки не выдержал:
– Ищешь что-то?
– Визитку, – ответил Борисов. – Или у тебя остался мой номер?
– Да, успокойся. Конечно, остался. Он же не изменился?
– Нет, старый, – кивнул Толян, протягивая руку за лежащим на приборной панели платком, но неожиданно дёрнулся и сбросил его на коврик, под ноги. – Зар-раза! Чёртова поджелудочная!
Скривился от боли, застонал, схватился за бок и принялся растирать ребром ладони ноющий участок.
– Погоди Андрюх, я сейчас.
Отдышавшись, прижался лицом к коленям – с такой объёмистой комплекцией это оказалось не очень-то и просто, поднял белеющий на полу платок и разогнулся, пыхтя как паровоз.
– Ладно, давай. Появятся какие-нибудь новости – звони.
Глава 4
Проводив взглядом укатившегося за поворот Борисова, Андрей потянулся к пассажирскому сиденью – поправить перекрутившуюся накидку, и увидел сбитый в гармошку коврик, в одной из складок которого лежал ключ.
Повинуясь рефлексу, он схватил с приборной панели мобильник и принялся забивать имя, но, осенённый догадкой, резко погасил экран и, озадаченный, застыл с трубкой в руке. Услужливая память воскресила нелепейшую по исполнению сценку с расшалившейся поджелудочной в мельчайших подробностях: театрально дёрнувшийся Борисов, сброшенный на пол платок и пухлая ладонь, вцепившаяся почему-то в правый бок.
Ну Толя! Ну толстый лис!
С улыбкой качая головой – удивляясь предприимчивости бывшего коллеги, Андрей положил ключ в карман брюк, завёл авто и тронулся с места.
Непредвиденная встреча существенно задержала в пути, и в село он попал значительно позже чем планировал. Именно что «попал» – как кур в ощип. На подъезде к дому пришлось лавировать между разномастных авто, разукрашенными лентами и воздушными шарами. Благо, из-за близости реки, дома здесь располагались по одной стороне улицы и большинство водителей припарковались справа. Но всё равно: дорогу заставили машинами. Одних «Жигулей» он насчитал больше десяти – начиная с «копейки», заканчивая «девяткой». Среди пёстрого ассортимента отечественного и зарубежного автопрома особенно выделялась роскошная тюнингованная «Победа», смотревшаяся огромным шмелём среди роя пчёл. Интересно, чья же эта красавица?
Рассматривая шарики, ленточки и кукол на капоте сверкающего белого автомобиля, Андрей мысленно матерился. И как он забыл, что сегодня Вовкина свадьба? Мать ведь предупреждала! Эх и не хочется же туда идти! Но придётся заскочить к Самойловым – столько народу, наверняка кто-нибудь что-то сболтнёт о Кузнецовой. Они, кажется, два дня собирались праздновать? Значит, завтра и сходит. Сегодня к такому подвигу он не готов. Воскресенье – другой разговор. И поздравит, и информацию пробьёт. Пьяные люди благодушные, глядишь, расскажут что-нибудь.
Родительская саманка расположилась по соседству с самойловскими хоромами – окружённая хозяйственными постройками и деревьями, она затерялась в глубине сада, незаметная с дороги. Другие дома в селе смотрели фасадом на улицу или находились вблизи ограды, но их «гнездо», построенное прадедом по отцовской линии ещё в 30-х годах прошлого столетия, единственное в Малой Талке пережило Великую Отечественную войну и встретило XXI век, почти не изменившись.
Уже в новом тысячелетии отец с матерью облагородили простую прямоугольную конструкцию – поставили новые окна, добавили рельефности гладкому фасаду и сделали внутри современный ремонт. С красной черепичной крышей и резными лакированными ставенками, домик смотрелся сошедшим с пасторальной картинки, особенно летом, в разгар цветения подсолнухов, обязательно каждый год росших в огороде.
Заглушив мотор, Андрей вышел из машины и подошёл к старенькой ухоженной «Ауди», нахально оккупировавшей площадку перед воротами. Секунд тридцать смотрел на неё расфокусированным взглядом, всё ещё витая в мыслях о Кузнецовой, потом вздохнул, тряхнул головой и постучал по колесу обнаглевшей «немки». Ноль эффекта. Тогда, плюнув на приличия, взгромоздился на капот и стал ждать. После пятисекундной задержки сигналка всё-таки заверещала. Родительский пёс, и до того захлёбывающийся лаем, теперь вовсе поднял вой, существенно обогатив безумную какофонию звука заливистым бэк-вокалом.
Зато услышат – не помешает ни орущая музыка, ни крики, ни хохот. Можно, конечно, зайти во двор. Вышло бы скорее. Так ведь не отпустят же! Поелозив, он устроился удобнее, повернулся к Самойловскому дому и приготовился ждать.
За спиной громыхнула калитка. На улицу вышел отец, как всегда, дёрганный и слегка возбуждённый, вышагивающий взвинченной походкой, будто смазал пятки салом и поскальзывается при каждом шаге. Худой, остролицый и бородатый, Михаил Горяев и внешностью, и шумными повадками походил на грача. Подойдя к Андрею, похлопал по плечу и, заставив подняться с капота, заключил в крепкие объятия.
– Ну здорово, Андрюха! Давно тебя не было! Совсем родителей забыл! А где Артём?
И, не дожидаясь ответа, разжал руки, сделал шаг в сторону и продолжил без паузы, резко меняя добродушный тон на крикливый, обращаясь к кому-то за спиной:
– Я тебе когда ещё говорил тачку отогнать? Или ты по-русски не понимаешь? Давай уже, катись отсюда!
Андрей обернулся и увидел бегущего к ним молодого парня с зеркальным фотоаппаратом на шее. На ругательства тот отреагировал индифферентно, глядя в пустоту перед собой и показательно игнорируя обращение отца.
Такое поведение напомнило Андрею молодых людей в общественном транспорте, превращающихся в пустоглазых безухих каменных истуканов, как только поблизости оказывается многозначительно вздыхающая старушка. Криво усмехнувшись, он попытался удержать за локоть с пол-оборота завёдшегося отца. Не получилось. Отмахнувшись, тот вырвал из захвата руку и перегородил фотографу подход к машине.
– Нет, ты посмотри на него! Что за человек! Я как с табуретом говорю!
– Бать, угомонись, – снова хватая отца за плечо, Андрей потащил его в сторону, давая парню возможность открыть машину и сесть за руль. – Наплюй.
– Как это наплюй? – возмутился тот, пытаясь освободиться. – Таким ни за что нельзя давать спуску, иначе на шею залезут и ноги свесят!
– Какого «спуску»? Не смеши! Ты глаза его видел? Это ж вакуум! Пустота. Ни одной мысли, сплошные рефлексы. С такими разговаривать бесполезно – ему твои слова что мёртвому припарка. Поэтому не заводись, дольше проживёшь.
Фотограф напрягся, сохраняя невозмутимость, но блеснувшие злостью глаза и нервно дёрнувшийся кадык выдали истинное отношение к сказанному. Освободив подъезд к воротам, он протянул машину вперёд и припарковался через дорогу, напротив дома Самойловых.
– Так я не понял, – спросил отец, провожая взглядом парня, заходящего во двор к соседям. – Почему без Артёма?
Андрей поморщился – он никогда не рассказывал родителям о семейных проблемах и не собирался делать это сейчас, потому, не желая развивать тему, неопределённо махнул ладонью и направился к стоящей на обочине «Субару»:
– Не переживай. Приедет. Попозже. Я решил устроить себе отпуск до третьего апреля. В понедельник съезжу в Брянск и привезу.
– А что случилось-то? – не отставал отец. – С Ириной поругался?
– Вот ещё! – ничуть не погрешив против истины, открестился Андрей. Он ведь и правда ни с кем не ругался. Пока. – Там у них экскурсия трёхдневная нарисовалась. В Москву. Цитирую – «зашибическая». Ну не мог же я оставить его без Останкино?
– Да, в Останкино я бы и сам сходил! – согласился отец и посторонился, пропуская авто. – Ладно. Ты давай загоняй в стойло своего коня, а я к Самойловым, за Милой схожу.
Загонять машину во двор и закрывать ворота Андрею пришлось под душераздирающий лай неказистого чёрного пёсика, с яростной истерией мечущегося по огороженному рабицей вольеру.
Подумать только: размером с крупную кошку, а шума, как от десяти собак! Отец всегда любил таких – мелких и голосистых, чем-то похожих на него самого и потому, отвечающих преданной любовью. А сын пошёл в деда по материнской линии – вырос высоким и молчаливым.
Подмигнув начавшему хрипнуть Биму, Андрей закрыл гараж и двинулся к дому по дорожке, выложенной диким камнем.
Мать ждала на пороге, второпях выскочив в одних носках. Невысокая, стройная как девушка, с серебристо-белой головой и гладким, почти без морщин лицом, она и в шестьдесят три года оставалась красавицей. Заметив неуверенно-изучающий взгляд, устремлённый на дорожку, Андрей резко ускорился и пересёк разделяющее пространство в несколько гигантских шагов: не хватало ещё, чтобы она бросилась навстречу почти босиком.
– Андрюшенька! Сынок!
Хотя он и наклонился, матери всё равно пришлось встать на цыпочки, чтобы обнять. Не сводя щемящего обожающего взгляда, она взяла в ладони его лицо и поцеловала сперва один, а потом и другой глаз. Будучи ребёнком, он всегда стеснялся этих «телячьих» нежностей – избегал их и удирал; только с годами стал относиться к ним терпимее. Но всё равно, каждый раз после долгой разлуки, глядя в усталые и печальные глаза, Андрей испытывал растерянность и смутные опасения. Виделось ему в этой любви что-то неправильное и странное. Ладно бы мать была квочкой, или, как сейчас говорят – «яжематерью». Нет! Она никогда не истязала его гипертрофированной заботой, наоборот, опасаясь «распустить», часто проявляла такую строгость, какой не знала и сводная сестра Милана.
– Андрюша?! – скользнув руками по плечам, Людмила Горяева нырнула под куртку и нащупала экипировку сына. – У тебя что, оружие?!
– Мам, ну чему ты так удивляешься? – Андрей неловко пожал плечами, проклиная себя за то, что забыл убрать пистолет в бардачок. – Я, вообще-то, уголовный адвокат! Обычная предосторожность.
Мать отнеслась к этим словам недоверчиво – нахмурилась, покачала головой и отдёрнула руки, пряча их за спину:
– Я надеялась, когда ты ушёл из милиции… Полиции, – тут же поправилась она. – То перестал рисковать собой!
– Ма, да какой риск? О чём ты говоришь?
– Так! Давай, не вешай мне лапшу на уши! – мать погрозила пальцем и отступила в сторону, освобождая проход в дом. – Знаю я твои сказки!
– Ма, да честное слово…
– Так. Не ври мне, сын. Тоже мне – лохушку нашёл! Давай, иди в дом и запри пистолет в секретере. А то сейчас Сашка примчится, насядет на тебя – не отцепишься. Знаешь же, какой он неугомонный. И хватит уже зубоскалить!
Андрей не выдержал и заржал – слишком уж комично в устах матери, педагога-филолога с почти сорокалетним стажем работы в школе, прозвучало сленговое словцо «лохушка». Но в таком настроении – озабоченном и слегка сердитом, она нравилась ему куда больше, чем в грустном. Поэтому, придав лицу пафосно-серьёзное выражение, он щёлкнул каблуками и отрапортовал, вскидывая руку:
– Есть, мэм!
Он едва успел скинуть верхнюю одежду и запереть пистолет в секретере, как в прихожей громыхнула дверь и по стенам пошла вибрация. Усиливая эффект, в дом ворвался пронзительный вопль племянника:
– Крёстный? Где крёстный? Крёстны-ый!
На ходу распахивая двери в комнаты, по коридору мчался тайфун по имени Сашка. Андрей бесшумно скользнул к стене и затаил дыхание.
– Крёстный, ты где?
Дверь распахнулась, в проёме возникла детская фигурка и Андрей с диким рычанием выскочил из засады. Племянник восторженно взвыл и бросился навстречу, выставляя вперёд «когтистые» лапки:
– Я грозная чупакабра! Р-р-р!
Схватив крестника под мышку, Андрей кинул его на кровать и, зловеще искажая голос, рявкнул:
– Я пожиратель чупакабр!
Подобные бесячие игры с Санькой могли длиться часами, поэтому Андрей всегда нападал первым, стараясь затормошить племянника до полусмерти, чтобы поскорее унять маленькое, но острое шило в его заднице. Но неизвестно, сколько бы длилась «битва с нечистью» в этот раз, если б над ухом не раздался голос сестры:
– Так, чупакабра. А ну марш отсюда. Дай мне потискать братишку.
– Ну мам!
– Не мамкай тут. Брысь!
Сашка надул губы, набычился и скрестил руки на груди, всем видом демонстрируя негодование. Мила на эту пантомиму не обратила ни малейшего внимания – подцепив сына за шкирку, стащила с кровати и подтолкнула в сторону дверей:
– Иди, иди. Теперь моя очередь.
Андрей поднялся, поправил сбившийся джемпер и вопросительно посмотрел на сестру. Та никогда не отличалась особенной ласковостью – не любила «ритуальные обжиманцы», как она называла приветственные и прощальные объятия. Значит, ей что-то надо. Хочет поговорить?
Он ошибся. Мила глянула на него умильно-лисьим взглядом и пропела медовым голоском:
– Братишка! Андрюшечка!
И, поднявшись на цыпочки, обняла.
Такое поведение, совершенно несвойственное сестре, поразило Андрея, и он закаменел в объятиях, вопросительно косясь на Саньку, с любопытством наблюдающего за сценой от дверей. Разжав руки, Мила слегка отодвинулась и потрепала поочерёдно за щёки:
– Братик мой!
Добила же тем, что заставила склонить шею, стиснула лицо руками и, по-прежнему присюсюкивая, по очереди поцеловала глаза.
Вот тогда-то у Андрея в голове всё стало по местам: шарики – справа, ролики – слева. Это же она мать передразнивает! Вот ведь… коза! Но что случилось? Они что, поссорились? Всё же всегда было нормально! Родители поженились, когда сестре едва исполнилось четыре года, поэтому Мила считала Людмилу Горяеву матерью, а не мачехой. Да и та относилась к ней, как к родной дочери. Да, временами сестра потешалась над ним – дразнила маменькиным сынком, «Андрюшечкой-душечкой»… Над ним потешалась! Не над матерью же! Никогда ещё её шутки не были такими неприятными. Что за муха её сегодня укусила? Может, перепила? Свадьба всё-таки.
Сбросив оцепенение, Андрей наклонился к сестре и тщательно понюхал воздух перед её лицом – запах слабый, да и в глазах Миланы не безрассудное тупое веселье, свойственное пьяным людям, а шальная ликующая злость. Или показалось? А, неважно! Прижавшись губами к уху сестры, он шепнул приторно-ласковым голосом:
– Ах ты ж пьянь! – и звучно шлёпнул её по заднице.
Мила такого поворота не ожидала – изумлённо вытаращила глаза, шарахнулась в сторону и завопила:
– Ты… ты… ударил меня!
– И ещё раз вмажу, бесстыжая ты засранка! – пригрозил Андрей, угрожающе рванувшись в сторону сестры.
Та отскочила в сторону, выставила руки в оборонительном жесте и вдруг запела:
– Как на Андрюшины именины… Испекли пирог… из глины! Каравай-каравай кого хочешь выбирай! Я люблю, конечно, всех! А Андрюшеньку, душеньку, милого сынка – больше всех!
Последнюю фразу она уже не пела, а выкрикивала из противоположного угла комнаты, из-за дверей, за которыми спряталась от разошедшегося Андрея, с подушкой в руке пытающегося выудить прячущуюся хулиганку.
– Хватит! Прекратили, я сказал!
Кричал Санька, исподлобья наблюдавший за их дикими скачками по комнате. Заинтересовавшись, Мила отпустила дверь, и Андрей воспользовался моментом – дёрнул за ручку, вытащил сестру из укрытия и хорошенько наподдал подушкой по заду.
– Всё! Хватит! Вы же взрослые! Вы не можете так себя вести!
