Читать книгу: «Николай Пирогов. Его жизнь, научная и общественная деятельность», страница 5

Выдающеюся чертою, делающею величайшую честь Пирогову как клиническому наставнику, представляется его научная добросовестность по отношению к своим ученикам, его откровенное признание перед аудиторией своих ошибок. В бытность свою за границей он “достаточно убедился, что научная истина далеко не есть главная цель знаменитых клиницистов и хирургов”. Пирогов видел там, что в знаменитых клиниках нередко принимались меры не для открытия, а для затемнения научной истины. “Везде, – говорит он, – было заметно старание показать товар лицом, и это бы еще ничего, но с тем, вместе товар худой и недоброкачественный продавался за хороший и кому? – Молодежи, неопытной, не знакомой с делом, но инстинктивно ищущей научной правды”.

Это недостойное и несимпатичное стремление шло вразрез со взглядами нашего ученого на обязанности клинического наставника. “Для учителя такой прикладной науки, как медицина, писал он, необходима, кроме научных знаний и опытности, еще добросовестность, приобретаемая только трудным искусством самосознания, самообладания и знания человеческой натуры”. И вот, чтобы приблизиться, сколько можно, к тому идеалу, который Пирогов составил себе об обязанностях профессора хирургии, он положил себе за правило при первом своем вступлении на кафедру ничего не скрывать от своих учеников, откровенно сознаваться перед своими слушателями в своих ошибках и во всех промахах у постели больного.

Осуществлением такого решения на деле явилось издание Пироговым “Анналов (летописей) хирургической клиники” за первые два года его профессорства, составленных им в этом духе. “Анналы” эти представляют собрание клинических лекций Пирогова и описание случаев, наблюдавшихся в клинике. Обыкновенно подобные клинические отчеты носили и носят совершенно иной характер. Выбираются наиболее блестящие клинические случаи в смысле диагноза или лечения, и о них-то главным образом и повествуется ad maiorem gloriam автора отчета; о неудачных же в лучшем случае упоминается либо вскользь, либо за волосы притягиваются все возможные и невозможные извиняющие и смягчающие вину обстоятельства. В “Анналах” Пирогова мы видим диаметрально противоположное направление. Взяв эпиграфом слова Ж.-Ж. Руссо из его “Исповеди”: “Que la trompette du jugement dernier sonne quand elle voudra; je viendrai ce livre а la main me prйsenter devant le souverain juge. Je dirai hautement: Voilа ce que j'ai fait, ce que j'ai pensй, ce que je fus”,³ Пирогов в своей клинической исповеди также не щадил себя и откровенно сознавался в своих ошибках как при диагнозе, так и в лечении, подробно останавливаясь на таких случаях. В предисловии своем молодой профессор заявил, что пишет книгу эту не для того, чтобы служить молодым врачам примером действий при постели больного, а для того, чтобы не служить.

Какое отрадное впечатление своею научной добросовестностью произвели “Анналы” Пирогова, можно судить по следующему факту. Когда печатались “Анналы”, неожиданно ночью является к Пирогову цензор, профессор минералогии Энгельгардт, вынимает из кармана один лист “Анналов”, читает вслух взволнованным голосом и со слезами на глазах откровенное признание автора в грубейшей ошибке диагноза и сопровождающий это признание упрек собственному тщеславию и самомнению. Прочитав, старичок-профессор принялся обнимать Пирогова и сказал, совершенно растроганный: Ichrespectiere Sie (Я уважаю Вас). “Этой сцены, – говорит Пирогов, – я никогда не забуду; она была слишком отрадная для меня… За это задушевное respectiere старика я готов был перенести не одну, а тысячу критик”.

Пирогов, раскрывая сам свои ошибки и критикуя себя беспощадно, не предполагал, что найдутся охотники воспользоваться его положением и в критическом разборе снова выставить на вид признанные им самим грехи его. Критик, однако, нашелся, и “начал валять” Пирогова. “Дело было, – говорит он, – конечно, нетрудное. Я сам облегчил ему этот труд, потому что, печатая свои ошибки, валял себя без милосердия”. Критик, так отвалявший Пирогова, был его петербургский знакомый, д-р Задлер, написавший огромную критическую статью. С этою статьей в руках Пирогов явился в свою аудиторию и доказал, что в ней еще многие из его ошибок не были выставлены. “Я выиграл в глазах моих слушателей, – говорит он, – и благодаря этой критике они мне начали верить вдвое более прежнего”.

Таким образом, если “Анналы” не должны были, по заявлению их автора, служить молодым врачам примером действий при постели больного, то, с другой стороны, научная добросовестность, которою дышала эта клиническая исповедь, должна была служить молодым и даже старым профессорам образцом подражания.

Вполне естественно, что молодой профессор, вложивший всю душу в свой предмет, с увлечением преподававший любимую науку, работавший неутомимо для студентов и для себя, быстро завоевал симпатии молодежи. А Пирогову эти симпатии пришлось действительно завоевывать. Избранный не без давления высшей административной власти, новый профессор был встречен студентами, горячо стоявшими за права университета, с сильным предубеждением и неудовольствием. Сближение между профессором и аудиторией произошло, однако, так быстро и стоило так мало труда Пирогову, что он мог бы с полным правом сказать о себе Цезарево: “пришел, увидел, победил”. Со свойственною молодежи инстинктивной чуткостью студенты с первой же лекции оценили в Пирогове знающего наставника.

Вот как описывает эту первую лекцию Пирогова один из его учеников:

“В первых числах апреля месяца 1836 года была первая лекция Пирогова в анатомическом театре. Предметом ее было учение о суставах, он показывал при этом свои препараты, деланные им самим, еще студентом. Мы (студенты старших семестров) пошли все, но не очень охотно, хотя все были убеждены, что надо учиться. Николай Иванович говорил тогда очень худо по-немецки, так что образование фраз у него выходило иногда очень смешно, почему мы иногда очень громко хохотали. Пирогов немного конфузился, краснел, но серьезно продолжал свою лекцию. По окончании лекции он обратился к нам с следующими словами: “Господа, вы слышите, что я худо говорю по-немецки, по этой причине я, разумеется, не могу быть так ясным, как того желал бы, почему прошу вас, господа, говорить мне каждый раз после лекции, в чем я не был достаточно вами понят, и я готов повторять и объяснять любые препараты” (Фробен).

Студенты из этой первой лекции Пирогова вынесли то впечатление, что молодой профессор, хотя иногда и выражается плохо, но предмет свой знает отлично и что “наконец-то они узнают что-нибудь из хирургии”. На второй лекции студенты уже мало смеялись, а на третьей и вовсе нет. Разумная же и интересная постановка клинических занятий совершенно примирила студентов с новым профессором.

“Правду сказать, удивительно было, да и редко вообще может случиться, чтобы человек, встреченный с негодованием, в течение нескольких недель сделался многоуважаемым, любимым массою молодых людей. Только такому даровитому человеку, каким был Пирогов, и возможно было этого достигнуть так скоро” (Фробен).

Вскоре студенты совершенно забыли о восстании дерптских богословов против выбора Пирогова; он сделался любимым профессором. Не только медики, но и студенты других факультетов приходили в хирургическую клинику и анатомический институт слушать интересные лекции молодого профессора; при этом не играло никакой роли то, что Пирогов не владел еще в совершенстве немецким языком. Позднее, иллюстрируя в одной из своих статей по университетскому вопросу международный характер науки, Пирогов не без гордости упоминает об этом: “Моя милость читала также лекции целых пять лет на ломаном немецком языке; немецкие слушатели слушали меня так же охотно, как и русские, а немцы чувствительнее нашего к грамматическим промахам и ошибкам в произношении”.

Взаимные отношения нового профессора и его ближайших слушателей становились все дружественнее и дружественнее, почти совершенно товарищескими. После вечерних обходов клиники Пирогов со слушателями очень часто заходил в квартиру ассистента, и здесь велась совершенно непринужденная беседа часов до 11–12. Каждую субботу вечером человек 10–15 собирались у Пирогова к чаю. Разговоры были всегда очень оживленные, научные и ненаучные, веселые и остроумные.

Пирогов, как мы видим, не считал нужным вводить в свои отношения со студентами “генеральский” элемент. Он видел в них младших товарищей, ищущих знания у старшего, сведущего и опытного товарища. Он не окружал себя ореолом непогрешимости, не пытался развивать в своих учениках слепой веры в авторитет, а старался будить в них критический дух, поощрять стремление к самостоятельному взгляду на факты. Это и должны были найти слушатели Пирогова в клинической исповеди своего наставника, в “Анналах” его клиники. Университет также по достоинству оценил Пирогова-профессора и на другой же год (1837) избрал его в ординарные профессора, а потом (в 1838 году) отправил с ученой целью за границу, в Париж, выдав ему пособие из университетских сумм.

Пирогова, конечно, сильно интересовали медицинский Париж и тамошние корифеи хирургии. Он поехал в Париж прямо из Дерпта и, нигде не отдыхая, пробыл в пути 13 дней. Несмотря на 13 ночей, проведенных в экипаже, неутомимый ученый сейчас же по приезде отправится осматривать госпитали. Париж в хирургическом отношении не произвел на Пирогова особенно благоприятного впечатления. Всего более поразила его значительная смертность в госпиталях. Сами госпитали, по выражению Пирогова, смотрели угрюмо. Представителями хирургии в Париже были тогда такие знаменитости, как Вельпо, Ру, Лисфранк, Амюсса. Из всех парижских хирургов самое приятное впечатление на него произвел Вельпо.

“Может быть, – рассуждает он, – Вельпо нравился мне и потому, что на первых же порах сильно пощекотал мое авторское самолюбие. Когда я пришел к нему в первый раз, то застал его читающим два первые выпуска моей “Хирургической анатомии артерий и фасций”. Когда я ему рекомендовался глухо: Je suis un medйcin russe (я русский врач), то он тотчас же спросил меня, не знаком ли я с professeur de Dorpat, M. Pirogoff, и когда я ему объявил, что я сам и есть Пирогов, то Вельпо принялся расхваливать мое направление в хирургии, мои исследования фасций, рисунки и т. д.”.

Пирогов записался на различные частные курсы и лекции, но вскоре разочаровался в них. Все privatissima, взятые им у парижских специалистов, по его выражению, не стоили выеденного яйца, и он напрасно только потерял свои луидоры.

Занятия Пирогова в Париже состояли единственно в посещении госпиталей, анатомического театра и бойни для вивисекций над больными животными (лошадьми). Это было единственное privatissimum Амюсса с демонстрациями на живых животных. Сам Амюсса, впрочем, редко являлся на живодерню. Чтобы воспользоваться редким случаем вивисекций на больных животных, Пирогов сошелся с несколькими американскими врачами с целью производить вивисекции в живодерне за общий счет.

Кроме этой научной поездки в Париж, Пирогов во время своего профессорства в Дерпте каждые каникулы предпринимал хирургические экскурсии в Ригу, Ревель, а также и в другие города балтийского края. Один из его приятелей называл эти экскурсии по множеству проливавшейся в них крови Чингисхановыминашествиями. Мысль об этих хирургических набегах возникла у Пирогова в 1837 году, когда слава о нем стала распространяться по Лифляндии и соседним губерниям, и в клинику не только стали являться больные из ближнего соседства, а начали поступать просьбы о принятии больных в хирургическую клинику из разных городов. Маленькая дерптская клиника (22 кровати) не могла, разумеется, удовлетворить предъявляемым требованиям. Ввиду такого увеличивающегося спроса на хирургическую помощь Пирогов и стал производить свои “Чингисхановы нашествия”, беря с собою нескольких ассистентов. По инициативе местных врачей в маленьких городах пасторы соседних деревень объявляли в церквах всенародно о прибытии дерптского хирурга. К нему стекались все слепые, хромые, страдающие наростами – одним словом, разнообразнейшие хирургические больные. Пирогов и его ассистенты оказывали каждому всю возможную оперативную помощь.

Пирогов занимал профессуру в Дерпте в течение пяти лет, с 1836 по 1841 год. За этот период Пирогов издал 2 тома клинических анналов (1837–1839), свою “Хирургическую анатомию артериальных стволов и фасций”, сразу завоевавшую ему имя в науке, и монографию о перерезке ахиллесова сухожилия. Клинические анналы, о характере и цели которых мы уже говорили выше, свидетельствуют живо о том, как содержательны, остроумны и блестящи были лекции Пирогова.

Хирургическая анатомия артериальных стволов и фасций представляет собой атлас рисунков, литографированных с препаратов, специально сделанных Пироговым, с латинским и немецким текстом. Позднее были выпущены русские издания этого классического труда, частью самим Пироговым, частью другими хирургами (издания Шимановского, Коломнина).

Наконец, монография его о перерезке ахиллесова сухожилия имеет своим предметом процесс заживления перерезанного сухожилия. Монография эта представляет собой образец того, как Пирогов ставил работы по экспериментальной хирургии, и доказывает, какие прекрасные результаты, какие важные и поучительные выводы могут давать такие работы. Пирогов посвятил также много времени и труда экспериментальному решению вопроса относительно радикального излечения грыж. Результаты этих опытов изложены им в его клинических анналах на страницах, посвященных лечению грыж. Вообще, при решении многих вопросов клиники Пирогов обращался к вивисекции. Он требовал всегда такую массу животных, что в самом Дерпте не хватало уже кошек, собак и кроликов, и его ассистенты часто принуждены были объезжать соседние деревни для покупки этих животных.

Желая распространить в публике более здравые взгляды на хирургию, поднять доверие к ней и поколебать страх публики перед ножом хирурга, молодой профессор вскоре после своего появления в Дерпте прочел в университете публичную лекцию “О предубеждении публики против хирургии”.

Когда Пирогов покидал Дерптский университет, слушатели его при прощании с ним выразили единодушное желание поставить его портрет в операционной зале.

Довольно удачный портрет, писанный масляными красками русским художником Хрипковым, жившим тогда в Дерпте, украшает и поныне операционный зал, по крайней мере находился там до половины 80-х годов.