Читать книгу: «Вступление к сборнику «Силуэты русских писателей»», страница 11

Разве у Чехова природа не испытывает того же настроения, которое так свойственно ему самому? Разве он не видит, как даже «сонные тюльпаны и ирисы тянутся из темной травы, точно прося, чтобы и с ними объяснились в любви»?

И, значит, принципиально осуществима характерная мечта Брюсова о том, чтобы с «асфальта и гранита» вернуться к матери-природе, «в зеленых тайнах одичать», опять приобщиться к жизни первоосновной.

И, значит, нет роковой обязательности в том, чтобы, как говорит Сологуб, «огни сознания» непременно пробуждали «злую жажду», чтобы вино сознания, обостренной культурности хмелем своим вызывало весь тот оргийный, иррациональный бред и те больные желанья, которые отличают современную личность, с ее изощренностью и нервами. «Блаженно все, что в тьме природы, не зная жизни, мирно спит», – но и то, что из стихийной тьмы входит в сферу разумного огня, еще не обрекается этим самым вечному недугу и невзгоде. Разлад между природой и культурой – факт; но факты можно преодолеть, если они не запечатлены внутренней необходимостью.

Творчество Максима Горького входит в категорию протеста против культуры. По крайней мере, его герои, эти пресловутые босяки, на самом деле автором обутые, т. е. превращенные им в умственных крохоборов и буржуа, размышляющих о жизни, но не живущих ею, – они, по замыслу Горького, должны быть носителями стихийности. Но писатель своей задачи не решил, и оказались его скитальцы, как мы только что упомянули, внутренними рабами, и тронуты они мелкой культурностью, маленькой мыслью, всеми отрицательными чертами скудного и скучного резонерства.

Разумеется, совершенно исключительной мощью призыв к опрощению, голос природы, звучит у Толстого. Наш гений великий, наш лев могучий – это словно Адам, до того как он вкусил от древа познания. Толстой помнит изначальное – ту первую природу, которую люди застали и зазнали. Мудрое безмыслие стихии он всегда противопоставляет мудрствующему сознанию человека. Характерные для Толстого простота и правда – не только метод и содержание его произведений: нет, его простое имеет углубленный, вещий, философский смысл; его простое – метафизически-простое; это – целое миросозерцание, та обобщающая формула, которой он объединяет все объекты своего энциклопедического творчества; его простое – это та живая и спасительная первосущность, внутренняя субстанция естества, которую он прозревает всюду и которую стремится отрыть под наносными песками образованности. Его реализм не литературное направление, а что-то идущее от земли, от вселенной, от предвечного. Феномен мировой, факт природы, Толстой как бы стихийно вырос из нее и безо всяких посредников, поверх многовековой культуры человечества, смотрит прямо в глаза космической первозданности, своей древней матери. Ровесник Бога, первопоселенец земли, может ли он не видеть во всяком просвещении, во всяком сознании, во всякой культуре чего-то вторичного и второстепенного? Он верит только тому, что первое. Оттого и демократизм его отличается такою захватывающей силой: он возник на основе натурализма. Сама природа – демократка; она – работница, рабочая, бессловесная, вечно занятая, непринаряженная. От богатых к бедным, от хозяина к работнику, от бар к батракам, от Наполеона к Акиму, от князя Нехлюдова к ямщику Илюше, от блестящих к серым, от ученых к Платону Каратаеву – этот излюбленный путь своего народничества Толстой проходит не из гуманности, не в силу гражданских либеральных убеждений, а только потому, что он верен природе, не изменил простоте. Слов недостает, чтобы охарактеризовать всю стихийность, и всю мудрость, и всю нечеловеческую глубину толстовского простого. Оно делает лишней всякую умственность; был счастлив Оленин тогда, когда четырнадцать часов ежедневно проводил он в девственном кавказском лесу, радостно растворяясь в природе, и за все это время ни одна мысль не шевелилась в его голове. И в «Трех смертях» мудрее всех – не думающая, не говорящая, тихо умирающая ясенка; еще близок к ней бедный и скромный ямщик Федор, но уже очень далека от нее молодая образованная барыня.

«Сердце, не испорченное умом», природу, не прерванную сознанием, славил Толстой как художник; но, подобно Кольцову с его «Думами», он сам от идей, от ума не уберегся. Как художник, он исповедовал, что в жизни все «образуется» ее и любви стихийной силой; но как мыслителю ему показалось этого мало, и он захотел жизнь осмыслить, уразуметь и уложить ее в рамки определенной религиозно-философской системы. Океан мировой сложности возмечтал он переплыть на утлой ладье теории. Он впал в интеллектуализм, он подчинился рационалистической традиции Сократа; великий натуралист, он этим сам изменил натуре и потерпел глубокое крушение.

Это – поучительное зрелище. Оно показывает, что Толстой весь, как художник и как мыслитель, Толстой, как цельная личность, не достиг синтеза между природой и культурой. Мы скажем еще раз, что такой синтез принципиально возможен. Ибо культура – закон природы. Кроме того: как и царство Божье, природа не вне нас, а внутри нас. И потому в самом разгаре культуры можно сохранить то непосредственное сердце, то живое чувство, те целомудренные мечты и неподкупные мысли, которые, по слов) псалмопевца и поэта, открывают доступ к Сиону и в то же время свой чистый источник имеют в недрах космического бытия.

* * *

Проблема культуры и природы одно из своих частичных проявлений находит в моменте города и деревни, которые надо понимать как два миросозерцания, две психологии.

И опять вспоминается «Бедная Лиза» Карамзина, и сама собою приходит мысль, что на «Сельском кладбище» Жуковского родилось особое народничество – на том «смиренном кладбище», про которое так любовно говорит Татьяна Пушкина, поминая свою бедную няню. Любил встречать Лермонтов «дрожащие огни печальных деревень», и смирялась души его тревога, когда волновалась желтеющая нива и свежий лес шумел при звуке ветерка. Под «хранительный кров» деревенской тишины приходил задумчивый Гамлет – Баратынский. Поэзия Кольцова – деревня русской литературы, и не только одно его известное стихотворение, но почти все его творчество – песня пахаря. В простоте деревни, в атмосфере ее честности, много заграничного отпадало от Тургенева, и тогда расстилался перед нами «Бежин луг». Повторять ли, что в духовной и физической деревне, в мире догородском, в изначальной первобытности, глубочайшими фибрами своими пребывает художник Толстой? Мечется Некрасов между городом и деревней, и все время происходит в нем борьба двух соперниц – Невы и Волги; из петербургских туманов, из ужасов и безобразий, которые плывут и сплываются в столичной мгле, из городского кошмара черпает он свои вдохновения, – но первее в нем стихия кольцовская, и тянет его за город, я все, что есть в его поэзии настоящего, неподдельного, живого, – все это создано красотою нив хлебородных, дуновением русской стихии, «каплей крови, общею с народом»; и так выразительно звучит:

 
Опять она, родная сторона,
С ее зеленым, благодатным летом, —
И вновь душа поэзии полна…
Да, только здесь могу я быть поэтом.
 

В деревне, конечно, живут своими помыслами писатели-народники; но характерно, что они уходят туда из города: им люба деревенская ночь потому, что она, как страшно выражается Глеб Успенский, «смиловавшись над измученными нервами, по которым столичный день, как полупьяный тапер на разбитом инструменте, колотит с утра до ночи, закрывает, наконец, крышку инструмента и ни единым толчком не трогает избитых струн». И как раз потому, что народники идут вослед народу, они вынуждены, как, например, Левитов, возвращаться из деревни в город: ведь несчастные толпы городского пролетариата пополняет собою деревня, и в одну печальную русскую категорию объединяется «Горе сел, деревень и городов»…

Бесконечно далек от деревни, от ее спокойствия, Достоевский. В лихорадочном бреду, как Раскольников, бродит он по Петербургу, объятый своей безумной ночью, и воспроизводит потом на своих страницах мрачную поэзию города. Вообще, творить образы из городского безобразия, находить в нем оригинальную, хотя бы и жуткую красоту – это в России, до Верхарна на Западе, уже делали Некрасов и Достоевский, это в наши дни продолжал Брюсов и это служило одной из тем Андреева с его «Проклятием зверя». В утончившейся красоте рисуется деревня, ее пейзаж, в стихах Бунина, который знает Русь-rus, и в прозе Зайцева. Гнет города повис было на крыльях такой по преимуществу лирической поэзии, какая связана с именами Блока и Виктора Гофмана.

В гармонии Пушкина, в его претворяющем духе, город и деревня внутренне сблизились между собою и дана перспектива их будущего психологического союза. Знаменитая характеристика города, вложенная в уста Алеко («когда б ты знала, когда бы ты воображала неволю душных городов…»), содержит в себе уже все то, что заключается в противоположении города и деревни, культуры и природы. В частности, к Петербургу, но не только к русскому Петербургу, относятся эти убийственные слова:

 
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит.
 

И юноша, который, казалось бы, городу блестящему должен был бы протягивать свои объятия, говорит, настойчиво говорит деревне: «Я – твой».

 
Я – твой. Я променял порочный двор царей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья.
 

«Деревня, где скучал Евгений» для Пушкина была прелестный уголок – недаром поэт всегда был рад заметить разность между Онегиным и собой. Пушкин был рожден для жизни мирной, для деревенской тишины; в глуши были ему звучнее голос лирный, живее творческие сны.