Читать книгу: «Леди-убийцы. Их ужасающие преступления и шокирующие приговоры», страница 5

Успешные авантюристки

Лиззи арестовали и отправили в тюрьму в Берлингеме, а на ферме продолжались поиски тел. Оставшихся в живых детей Пола Холлидея ужасно беспокоила судьба отца. Однажды рано утром один из них привел друга, и они вдвоем пробрались на ферму, чтобы посмотреть, не упустила ли чего полиция. Добравшись до кухни, двое мужчин заметили, что некоторые половицы выглядят не так, как остальные, и подняли их.

Земля под ними была рыхлой и свежей. Мужчины принесли лом и погрузили в землю. Они на что-то наткнулись, но предмет, которого коснулся лом, не был твердым, как камень или кирпич. Под землей лежало что-то мягкое. Не на шутку испугавшись, они побежали за подкреплением.

Вскоре худшие опасения сына подтвердились: Лиззи Холлидей похоронила его отца под полом собственной кухни.

В «сильно разложившемся» теле Пола Холлидея обнаружились множественные пулевые ранения в грудь, а еще его сильно били по голове – так сильно, что левый глаз оказался выбит из глазницы.

8 сентября 1893 года Лиззи перевели в тюрьму в Монтиселло, штат Нью-Йорк. Весть о совершенных ею преступлениях разлетелась по всему региону, и ее старый дом под Ньюбургом разобрали по косточкам любители жутких вещиц. В Монтиселло улицы затопили сотни людей, желающих на нее взглянуть. Тюремщики без проблем загнали ее в камеру, но время от времени она издавала «оглушительный визг», словно пытаясь «напомнить столпившимся снаружи зевакам, что находится в заточении».

В тюрьме Лиззи устраивала настоящие представления, что не добавляло очков в глазах общественности. Все думали, что заявленное безумие слишком неправдоподобно: и бессвязные монологи, и оглушительные крики. Она рвала на себе одежду, издирала в клочья одеяла, отказывалась от еды и отвечала на вопросы невпопад. Кроме того, ее безумные выходки по большей части были рассчитаны на зрителей.

Если кому-то удавалось мельком увидеть Лиззи, когда она думала, что рядом никого нет, женщина могла просто сидеть на кровати «с угрюмым выражением лица и погруженная в свои мысли». Вполне нормальное поведение для заключенной. Общественность продолжала гадать: была она безумной или нет? 12 сентября газета «Нью-Йорк Таймс» постановила: «Миссис Холлидей в своем уме». К 7 ноября заголовок той же газеты кричал: «Миссис Холлидей не в своем уме». Никто не мог прийти к окончательному решению.

В то время апелляциям к невменяемости подсудимых как-то инстинктивно не доверяли. Обыватели называли их уловкой. Они были убеждены: некоторые заключенные притворяются сумасшедшими, чтобы избежать наказания. Широко бытовало заблуждение, будто недобросовестные адвокаты «часто злоупотребляют» заявлениями о невменяемости подопечных, прибегая к ним как к «последнему средству для обмана правосудия». В действительности опасения были безосновательны. «Общество находится во власти иллюзии… что уловка с невменяемостью очень часто срабатывает, – заявил доктор Карлос Ф. Макдональд в 1895 году, описывая случай Лиззи на собрании Медицинского общества штата Нью-Йорк. – В определенном числе случаев невменяемость продвигают неправомерно, но можно считать общеизвестным тот факт, что в таком случае заявления о невменяемости редко достигают цели».

Одна женщина решила самостоятельно узнать, пользовалась ли Лиззи невменяемостью как прикрытием. Нелли Блай была бесстрашной журналисткой, которая к тому моменту успела прославиться обличительными расследованиями, посвященными условиям в женской психиатрической лечебнице на острове Блэквелл и грязному делу о торговле детьми в Нью-Йорке. Она воспользовалась известностью, чтобы добиться эксклюзивного интервью с Лиззи из двух частей, и в октябре встретилась с убийцей троих человек в ее камере.

Блай отметила, что помещение украшали вырванные из журналов фотографии моделей нижнего белья и политических деятелей. На подоконнике была выставлена газета с крупным заголовком: «Успешные авантюристки», а рядом притулилась маленькая жестяная банка с цветами.

Прошло много времени, прежде чем Лиззи заговорила об убийствах Маккуилланов. Сперва она обсуждала только свое финансовое состояние, но Блай наконец удалось вывести Лиззи на откровенный разговор. Ну, или почти откровенный. Лиззи состряпала безумную историю о той ночи, когда произошли убийства. Она заявила, что пила самогон и ела хлеб с маслом в компании Пола Холлидея и троих Маккуилланов, когда кто-то внезапно усыпил ее хлороформом. Пока Лиззи была без сознания, этот же загадочный человек убил Пола Холлидея и двух женщин, а когда она пришла в себя, то даже не подозревала, что произошло что-то плохое.

По понятным причинам Блай отнеслась к этому дикому рассказу со скепсисом. Журналистка спросила, как Лиззи могла не заметить кровавых пятен и пулевых отверстий или того факта, что под полом кухни явно что-то закопано. «Я ничего не видела», – невозмутимо заявила та.

Лиззи уже прибегала к такой странной тактике: она признавала, что находилась на месте преступления, но полностью отрицала свою причастность.

Когда ее посадили в тюрьму за поджог в Пенсильвании, отговорки были столь же инертными и неубедительными: «Из лампы на пол вылили масло, а потом подожгли спичку. Я все видела, но не совершила. Я молчала из-за страха, что меня убьют, но лежала в постели с открытыми глазами и наблюдала за происходящим».

Во время разговора с Блай Лиззи упомянула таинственную «банду», члены которой убивали своих жертв выстрелами «туда, где это будет наиболее эффективно», – то есть прямо в сердце. На второй встрече с Блай Лиззи убрала из рассказа момент с хлороформом, но добавила банду. Она сказала, что во время совершения убийств вообще находилась на улице и наблюдала за всем через окно. «Женщины Маккуиллан сидели на диване, и [мужчина] в них выстрелил, – заявила она. – Я слышала, как одна из них застонала, а потом открыла глаза и сказала: “Боже! Ты привел меня сюда, чтобы убить?”»

Блай поняла: правды от Лиззи не добиться. В конце концов она разозлилась и решила надавить. «Я считаю, вы в одиночку и без посторонней помощи убили своего мужа, Маргарет и Сару Маккуиллан и похоронили их, – отрезала журналистка. – И я не думаю, что вы хоть секунду своей жизни были не в своем уме, а еще вы самая проницательная и удивительная женщина-преступница, какую только знал этот мир».

Лиззи лишь улыбнулась в ответ.

Решив во что бы то ни было добиться признания, Блай надавила еще сильнее. «Вы убили этих людей или нет?» – спросила она. Была почти полночь. «Давайте в другой раз. У меня голова болит, – ответила Лиззи. – В другой раз».

Блай собралась уходить, но остановилась в дверях камеры, чтобы задать последний вопрос: раскаивалась ли Лиззи в своих преступлениях?

Лиззи снова улыбнулась. «Даст Бог, мы еще встретимся», – ответила она. У Блай по спине пробежал холодок. Журналистка ушла.

Она заслуживает друзей не больше, чем кошка

В ожидании суда Лиззи становилась все более и более агрессивной. Она напала на миниатюрную жену шерифа, сняла с подошв тяжелых башмаков стальные подметки, чтобы впоследствии использовать их в качестве оружия, и попыталась поджечь свою камеру. А еще объявила голодовку.

Когда эти меры ни к чему не привели, Лиззи оторвала полоску ткани от подола своего платья и попыталась повеситься на двери. К тому времени как шериф отрезал ткань, глаза у нее выкатились из орбит, а лицо исказила жуткая гримаса. Но она еще дышала.

Через пять дней после неудавшейся попытки повеситься Лиззи разбила окно в своей камере и полоснула себя по горлу и рукам осколком стекла.

Когда пришел шериф, она сидела на кровати вся в крови. «Хотела посмотреть, пойдет ли у меня кровь, если я порежусь», – сообщила она врачу. После этого ее приковали к железному кольцу, торчащему из пола в центре камеры.

Скептики продолжали настаивать, что все это притворство. Иначе с чего бы она стала вешаться на двери, если знала, что шериф как раз должен проходить мимо?

Кто-то полагал, что попытки самоубийства более чем реальны, поскольку суд неизбежно приближался. На самом деле его отложили до весны (а сейчас почти наступило Рождество), вот только никто не удосужился сказать об этом Лиззи.

В итоге суд начался в Монтиселло только 18 июня. Исхудавшая, подавленная Лиззи вошла в зал суда, а на улице столпился народ, надеясь хотя бы мельком взглянуть на убийцу.

Адвокат, Джордж Х. Карпентер, строил защиту на невменяемости, в то время как сторона обвинения стремилась доказать, что Лиззи убила двух женщин из-за денег.

Томас Маккуиллан зарыдал, узнав набор колец, принадлежавший убитой дочери. Лиззи так сильно щипала себя за нос, что стерла кожу.

Защита признала практически все улики. Да, пули соответствуют пистолету. Да, кольца принадлежали Саре Маккуиллан. Следы крови на ковре пытались объяснить тем, что Лиззи была не очень чистоплотна и «не принимала обычных для женщин мер предосторожности». Иными словами, кровь на ковре якобы была менструальной. То, что такой аргумент вообще был выдвинут, многое говорит о репутации Лиззи. Общественность считала ее нецивилизованной, грязной, практически дикой.

Джордж Х. Карпентер знал: доказать невиновность Лиззи не удастся, но пытался апеллировать к тому, будто она не отличает добро от зла. Аргументация была двойной. Во-первых, Лиззи Холлидей явно невменяема. Во-вторых, у преступления не было мотива, что тоже говорит в пользу невменяемости. Карпентер вызвал в качестве свидетелей главу и трех врачей психиатрической лечебницы, которые могли подтвердить ее сумасшествие, а также тюремщика из тех времен, когда Лиззи была начинающей конокрадкой. Тот поведал суду, что Лиззи в своей камере вопила: «Мам! Пап! Нэнси!» «Дикая что ястреб, – заявил тюремщик. – Тогда была сумасшедшей… сумасшедшей и осталась».

Во время суда врачи неоднократно останавливались у камеры Лиззи, рассчитывая обнаружить признаки невменяемости. Часто заставали Лиззи за болтовней со Святым Духом. Однажды она бросилась на них с крышкой от нужника, намереваясь размозжить пару-тройку черепов. Она давала абсурдные ответы даже на самые элементарные вопросы. Сколько ей лет? «Девятнадцать скунсов». Где она живет? «Я постирала твою рубашку». Как зовут ее отца? «Вы забрали то, что принадлежит мне».

«Она притворяется, – сказал один врач, – и перегибает палку».

Джордж Х. Карпентер страстно защищал горемычную клиентку, видя, что сама Лиззи ни слова не сказала в свою защиту. Вместо этого она молча сидела в зале суда, где не было никого из родных и близких, и все смотрели так, «будто она – дикий зверь или какое чудовище».

Карпентер умолял присяжных принять во внимание беспорядочный характер убийств.

По его словам, это доказывало: женщина не знала, что творит. Но прокурор призвал присяжных задуматься о возможности «уничтожить врага общества в лице этой заключенной». Он заявил, что Лиззи Холлидей не сумасшедшая, и отметил, что в повседневной жизни ей не составляло труда встречаться с людьми, кормить свою лошадь, и вообще она понимала, как вести себя в обществе. А в ответ на заявление Карпентера о том, что у Лиззи нет друзей, прокурор язвительно заметил: «Она заслуживает друзей не больше, чем кошка».

Присяжным потребовалось всего несколько часов, чтобы вынести вердикт: Лиззи Холлидей была полностью вменяемой и виновной в убийстве первой степени. Лиззи закрыла лицо платком и не издала ни звука. Джордж Х. Карпентер разрыдался.

Комиссия по невменяемости

На следующий день заголовки газет гласили: «Миссис Холлидей ждет смерть». В то утро Лиззи, которая едва волочила ноги, привели в суд. Глаза у нее были совершенно пусты, пока судья зачитывал приговор: казнь на электрическом стуле. Впервые в истории такой приговор вынесли женщине.

Теперь, когда смерть стала решенным делом, общественность вдруг усомнилась в справедливости подобного решения.

Электрического стула никто не ожидал. Многие полагали, что такое наказание слишком сурово. Тем более женщин еще ни разу не приговаривали к такой казни. Уже через несколько дней посыпались обращения к губернатору Нью-Йорка Розуэллу Петтибоуну Флауэру с просьбой назначить комиссию, чтобы детально разобраться в вопросе о вменяемости Лиззи.

К июлю губернатор Флауэр согласился это сделать и выбрал трех врачей, которым предстояло долго и тщательно изучать психику Лиззи Холлидей. Газеты восхищались его гуманным поступком, но в то же время сами продолжали менять мнение относительно вменяемости Лиззи. Ее безумие многое могло бы объяснить, поскольку убийство Маргарет и Сары Маккуиллан и впрямь казалось абсолютно бессмысленным. Оно не было выгодно Лиззи, она едва знала этих женщин. А с другой стороны, суд только что признал ее вменяемой. Простой народ объяснял психическое состояние обычной строптивостью. «Отсутствие мотива очевидно, – писали в одной газете, – так что пришлось вернуться к теории порочности».

Врачи, отобранные губернатором Флауэром, наблюдали за Лиззи весь июль, пока та ждала смерти.

Они отмечали учащенный пульс и «крайнее истощение». У нее начали проявляться симптомы диабета, а еще она страдала от «чрезмерных менструальных выделений». Женщина затыкала кусочками ткани из своего платья нос и уши. Казалось, все в ней онемело: по лицу ползали мухи, но она не пыталась их смахнуть; врачи кололи ее ножом, а она и бровью не вела. У нее постоянно шла слюна и текло из носа, она без причины проклинала всех подряд, повторяла число «тринадцать» и вроде бы считала, что за дверью камеры бежит река.

Врачам удалось расшифровать часть бессвязных бредней: «Он сломал мне ребра. Ты зашил во мне медведя. Это ты сделал. Ты зашил их во мне. Ты сломал мне три ноги. Ты сбросил меня с чердака. Ты укрыл меня одеялом из реечных гвоздей. Они не хотят тебя видеть в своем доме. Они хотят отпилить мне нос. Убери от меня этих змей. Ты принес их в корзине. Ты связал меня ими».

Врачи признавали ее интеллект, без которого было бы невозможно спланировать и совершить несколько убийств, но также отмечали неспособность сопротивляться импульсивным порывам. По их словам, у нее не было возможности выбора.

Насилие вырывалось из нее без ее ведома. Один назвал это сознательно-импульсивным безумием. Он был глубоко оскорблен тем, что показания доктора Манна («так называемого эксперта», который уступил «требованиям возбужденной и неотступной толпы») чуть не привели к казни Лиззи. Он ничуть не сомневался: Лиззи не способна контролировать свою бесчеловечную натуру.

Остальные врачи согласились. Они не могли сказать наверняка, осознавала ли Лиззи «природу и последствия» собственных преступлений, но были уверены, что она «не в силах выбрать – совершать их или нет». В связи с этим ее объявили невменяемой.

Впервые психическое состояние Лиззи было подробно изучено, и это обследование спасло ей жизнь. Лиззи отправили на пожизненное заключение в государственную лечебницу «Маттеван».

Государственная лечебница «Маттеван» для душевнобольных преступников

Там Лиззи расцвела. Сразу по прибытии она несла бред про жуков и бессвязно бормотала что-то себе под нос, но главный врач провел с ней беседу. Он заявил: если она хочет, чтобы с ней хорошо обращались, следует вести себя хорошо. Удивительно, но Лиззи прислушалась. Женщина начала приводить себя в порядок, перестала поливать врачей грязью и даже взяла на себя небольшие хозяйственные задачи. Она все еще была знаменитостью, так что время от времени в больницу заглядывали журналисты, которые писали, что самая жестокая убийца страны теперь увлечена шитьем.

Однако в конце августа 1895 года, всего через несколько дней после того, как один журналист написал, что Лиззи «потеряла характерный для ее безумной натуры свирепый вид», «успокоилась» и стала «тихой и трудолюбивой», Лиззи снова начала что-то замышлять.

Она подружилась с некой Джейн Шеннон, которой тоже была свойственна мания убийства. Обе затаили обиду на симпатичную молодую санитарку по имени Кейт Уорд. Лиззи настаивала, что к ней «вернулся рассудок» и потому ее должны отправить обратно в обычную тюрьму. Она была уверена: все работники больницы – и Уорд в частности – сговорились и хотели удержать ее в психушке. И однажды движимые жаждой крови Лиззи и Джейн Шеннон подкрались к Уорд со спины, пока та была в ванной.

Лиззи, обладавшая недюжинной силой, швырнула Уорд на пол и засунула ей в рот полотенце. Пока Шеннон удерживала девушку на полу, Лиззи вырывала той волосы, царапала лицо и молотила ее кулаками. К тому времени как остальные санитары поняли, что происходит, Уорд уже потеряла сознание. Если бы ее обнаружили хоть немногим позже, она могла умереть.

Из-за этого нападения Лиззи пришлось отсидеть какое-то время в одиночной камере, но в конечном счете главный врач разрешил ей вернуться к обычной жизни.

Она успокоилась, снова стала послушной, и годы шли без происшествий. После жуткого истощения в тюрьме она поправилась на 27 килограммов. В 1896 году переболела тяжелой формой кори, о чем не преминула сообщить пресса.

В 1897 году Лиззи вдруг зациклилась на идее зубных протезов. Она хотела, чтобы каждый зуб заменили на искусственный. Она была убеждена, что благодаря новым зубам станет выглядеть более привлекательно. Поэтому принялась симулировать зубную боль и твердила врачам: единственный выход – удалить все зубы до единого. Осмотрев ее, врачи заключили, что с зубами все в порядке, однако Лиззи продолжала жаловаться и примерно через полгода все-таки добилась своего. Она отправилась в небольшую поездку в городок Фишкилл Лэндинг, где какой-то бесстрашный стоматолог сделал для нее вставную челюсть с новенькими блестящими зубами.

Вокруг приемной стоматолога собралась целая толпа. Выйдя из здания, Лиззи широко улыбнулась. Судя по всему, она была довольна собой. Возможно, ей казалось, будто она официально продвинулась по социальной лестнице.

Много лет назад, когда она вела домашнее хозяйство и с ребенком на руках меняла мужей, она бы ни за что не смогла себе позволить вставные зубы.

Следующей осенью группа постояльцев лечебницы написали сценарий и поставили «захватывающую военную драму». Лиззи Холлидей смотрела постановку, сидя почти у самой сцены. Когда разыгрывалась ее собственная захватывающая драма, она не проронила ни слезинки и не произнесла ни слова, но теперь, сидя в зрительном зале, рыдала каждый раз, когда герою грозила опасность. Этот факт долго смаковала пресса. Плач Лиззи, казалось, олицетворял собой горький конец ее истории. Или даже искупление.

Последнее убийство

Нелли Уикс была одной из лучших санитарок в «Маттеване». Ей было всего двадцать четыре года, а ее уже повысили до старшей санитарки женского отделения. Уикс мечтала уйти из лечебницы, чтобы изучать сестринское дело, но старалась держать эти мечты при себе.

Одной из ее звездных пациенток оказалась Лиззи Холлидей, которой теперь уже было за сорок. Лиззи к этому моменту стала настолько спокойной и предсказуемой, что ей полностью поручили шитье. Это означало, что у нее был доступ к целой корзине различных материалов: тканей, ниток, ножниц. Иногда она бормотала себе под нос, угрожая кого-то убить, но никто в лечебнице не обращал на угрозы никакого внимания. Женщина больше не претворяла их в жизнь.

К осени 1906 года Уикс поделилась важными новостями: она собиралась покинуть лечебницу и пойти учиться на медсестру. Лиззи была убита горем и умоляла Уикс остаться, однако девушка заверила ее, что все будет хорошо. День отъезда Уикс приближался. Лиззи прекратила мольбы и начала открыто угрожать санитарке, утверждая, что она скорее ее убьет, чем отпустит. Как обычно, ее словам никто не придал большого значения, а уж тем более Нелли Уикс. Девушка чувствовала, что у нее с Лиззи особая связь, и искренне верила, что та не причинит ей вреда.

В душе Лиззи просыпались затихшие на время позывы к убийству.

Однажды утром, когда Уикс пошла в ванную, Лиззи прокралась за ней, сжимая в руке ножницы из корзины с принадлежностями для шитья. Девушка даже не заметила, что была в комнате не одна, пока Лиззи не ударила ее по голове.

Когда Уикс рухнула на пол, Лиззи схватила ее ключи и заперла дверь ванной изнутри. А потом двести раз вонзила ножницы в тело санитарки: в лицо, шею и «туда, где это будет наиболее эффективно», – в сердце.

Остальные услышали крики, но, когда наконец выломали дверь, было слишком поздно. Уикс лежала без сознания и потеряла очень много крови. Через двадцать минут она скончалась на больничной койке. Нелли Уикс не стала медсестрой. Вместо этого она заработала довольно сомнительную репутацию: первая женщина – сотрудница правоохранительных органов США, убитая при исполнении служебных обязанностей.

Когда коронер спросил Лиззи, зачем она это сделала, та ответила: «Она хотела меня бросить».