Читать книгу: «Черчилль и Оруэлл», страница 4

Глава 4
Черчилль: Фунты лиха в 1930-е гг.

Теперь каждый из наших героев готов вступить в период жизни, сделавший их людьми, о которых мы до сих пор размышляем, людьми, важными для понимания не только своего, но и нашего времени.

Десятилетие 1930-х гг. было ужасным во многих отношениях. Многим казалось, что близятся новые Темные века. Эти страхи начались с огромных экономических и социальных потрясений всемирной Великой депрессии. Долгая жестокая война, которая уничтожит десятки миллионов человек в 1940-е гг., началась в Азии и назревала в Европе. По словам поэта Стивена Спендера, возникало общее ощущение, что его поколение может увидеть «конец западной цивилизации»¹⁸⁷.

Многие люди, особенно молодые и активные, считали, что либеральная капиталистическая демократия достигла предела своих возможностей и терпит фиаско. Они видели только два варианта дальнейшего пути: фашизм или коммунизм, новые энергичные идеологии, продвигаемые Берлином, Римом и Москвой. Конец западного образа жизни и особенно смерть либеральной демократии были популярной темой культурной полемики, ежедневно обсуждались в газетах и частных дневниках¹⁸⁸. Историк Арнольд Тойнби в начале 1930-х гг. отмечал распространение идеи, будто «западная система общественного устройства может сломаться и перестать работать». Он завершил это десятилетие в 1939 г. лекцией в Лондонской школе экономики, которая была посвящена гибели цивилизаций. В 1935 г. шекспировед А. Л. Роузе записал в дневнике, что «слишком поздно спасать любой либерализм, возможно, слишком поздно спасать социализм» (через 20 лет Роузе издаст восторженное описание истории семьи Черчилль). Луис Фишер, журналист, тогда симпатизировавший сталинизму, написал Беатрисе Вебб в 1936 г., что «вся система обанкротилась». В 1937 г. Гарольд Лассуэлл, ведущий американский политолог, опубликовал эссе, предсказывающее подъем «гарнизонного государства», в котором «специалист по насилию стоит у руля, а организованная экономическая и общественная жизнь систематически подчинена вооруженным силам»¹⁸⁹. После Мюнхенского соглашения между британским премьер-министром Невиллом Чемберленом и Адольфом Гитлером в 1938 г. Вирджиния Вулф в письме сестре Ванессе Белл оплакивала «неизбежный конец цивилизации». Три года спустя она покончила с собой.

На фоне всех этих признаков приближающегося бедствия Уинстон Черчилль был оттеснен на задний план политической жизни. На протяжении бо́льшей части 1930-х гг. он находился в фактической изоляции в своей партии, многие считали его политическую карьеру законченной. Гарольд Николсон, увидев Черчилля, нашел, что тот очень изменился с их последней встречи: «Большое круглое белое, словно волдырь, лицо. Ужасно постарел… Его дух также в упадке, и он сокрушается, что утратил прежнюю бойцовскую мощь»¹⁹⁰. Примерно в это время Джордж Бернард Шоу и Нэнси Астор, политические противники Черчилля, вместе съездили в Советский Союз и посетили Сталина в Кремле. Когда обсуждение антисоветской политики Британии коснулось Черчилля, леди Астор пренебрежительно отмахнулась, заверив Сталина, что Черчилль «закончился». Шоу вторил ей, сказав, что Черчилль никогда не станет премьер-министром. Сталин усомнился в этом и высказал предположение, что английский народ может обратиться к Черчиллю в кризисной ситуации¹⁹¹.

Черчилль столько разглагольствовал о политике в отношении Индии (он был против ее независимости) и Германии (он считал, что угроза с ее стороны недооценивается), что истощил терпение собственной партии, лидеры которой твердо решили не допустить его назначения в правительство. Бирма заставила Оруэлла стать левым и отказаться от доходной службы, точно так же Индия подтолкнет Черчилля вправо и отдалит от власти, заставив его в 1931 г. разругаться с лидером Консервативной партии Стэнли Болдуином и выйти из партийного комитета по составлению повестки дня¹⁹². После этого его риторика еще более ужесточилась; как-то в палате общин он заявил, что бывший лейбористский премьер-министр Рамзей Макдональд просто клоун, «бесхребетное нечто, сидящее на скамье министров»¹⁹³. Одна из причин скептического отношения к его пророческим речам об угрозе Германии во второй половине этого десятилетия состояла в том, что Черчилль с той же страстью рассуждал об опасностях независимости Индии.

Он уделял много времени работе над книгами и газетными статьями. Однажды, когда Evening Standard отказалась взять его статью, Малкольм Маггеридж, тогда молодой репортер этой газеты, встретив его, решил, что с Черчиллем что-то стряслось. «Вот человек, у которого плохо идут дела, которого постигло несчастье или разорение»¹⁹⁴, – подумал Маггеридж, сидевший в отделе новостей рядом с Рэндольфом Черчиллем, беспутным сыном Уинстона.

Как Маггеридж и подозревал, Черчилль столкнулся с серьезными финансовыми проблемами¹⁹⁵. Они затянутся на все десятилетие, в конце концов заставив его задуматься о продаже нежно любимого сельского дома, Чартуэлла, ставшего его убежищем от треволнений мира.

В своих военных мемуарах Черчилль отзовется о 1930-х гг. как о времени своей «политической опалы»¹⁹⁶. В наши дни некоторые исследователи выражают сомнение в глубине его политической изоляции¹⁹⁷, но факты и наблюдения современников подтверждают мнение Черчилля.

Возвращение Черчилля во власть было долгим и трудным. Большую часть десятилетия он блуждал, разойдясь со своим временем, символом которого стало принятое в феврале 1933 г. решение университетского дискуссионного общества «Оксфордский союз» «ни при каких условиях не воевать за своего короля и свою страну»¹⁹⁸. Лидеры нации, многие из которых разделяли настроения участников оксфордских дискуссий, начали проводить политику умиротворения Германии, идя на уступки с позиции слабого.

* * *

Содержание политики умиротворения агрессора – что это такое, как ее осуществлять, когда прекратить – стал ключевой темой британской политики на протяжении большей части 1930-х гг.

Здесь важно помнить, что тонкая, но прочная ниточка симпатии к фашизму и даже к Гитлеру связывала часть английской аристократии с Германией. Самым видным среди дружественно настроенных к Германии аристократов был лорд Лондондерри, родственник Черчилля, член кабинета в начале 1930-х гг., затем недолго возглавлявший палату лордов. Оруэлл однажды заметил: «Порочен ли британский правящий класс, или просто туп – один из самых сложных вопросов нашего времени, а в определенные моменты – очень важный вопрос»¹⁹⁹. Возможно, он имел в виду лорда Лондондерри.

Недалекий и легковерный, Лондондерри привык к уважению в силу своего богатства и положения, к которому сам он относился с большим пиететом. Король называл его Чарли, и в те времена подобная фамильярность обеспечивала высокий статус. Он был виднейшей фигурой лондонского общества. «Между риббентропами и лондондерри царит задушевная дружба»²⁰⁰, – записал в 1936 г. в дневнике сэр Генри «Чипс» Кэннон, представитель лондонского света и политик-тори, имея в виду посла Германии в Англии, который скоро станет гитлеровским министром иностранных дел. После знакомства с Гитлером в том же году Лондондерри заявил, что германский лидер является «весьма приемлемым»²⁰¹, и призвал британское правительство искать «точки соприкосновения» с Германией на почве борьбы с коммунизмом. Он даже приветствовал захват Германией Австрии в марте 1938 г. как, возможно, радикальный, но необходимый шаг для предотвращения кровопролития. Троюродный брат Черчилля, Лондондерри оставался с ним в сердечных отношениях вплоть до резкого разговора за столом обеденного клуба Grillions в октябре 1938 г., когда Черчилль высмеял его политику²⁰².

Лондондерри представлял собой крайний случай, но не был исключением ни в приятии некоторых элементов фашизма, ни даже в том, что одобрял их, будучи родственником Черчилля. Еще теснее, во всех отношениях, Черчилль был связан с семейством Митфорд. Его жена Клементина была кузиной отца сестер Митфорд и, как уже говорилось, могла даже иметь с ними более тесную кровную связь, в зависимости от того, кто приходился ей отцом.

Сын Клементины и Уинстона Рэндольф Черчилль одно время был «очень сильно влюблен»²⁰³ в одну из сестер, Диану Митфорд. Художник, писавший ее портрет, сказал Нэнси Митфорд, что слышал, будто у Дианы связь с Рэндольфом. Нэнси поведала об этом Диане в письме, в следующем абзаце упомянув о беседе за ланчем с сестрой Фреда Астера, Адель, объявившей: «Мне все равно, что люди срываются с цепи и трахаются, но я все-таки против всей этой свободной любви»²⁰⁴.

В другом клубке аристократических страстей завяз племянник Клементины Эсмонд Ромилли, который воевал в 1936 г. в Испании на стороне республиканцев, а год спустя сошелся со своей троюродной сестрой Джессикой Митфорд. Долго ходили слухи, что Эсмонд на самом деле сын Уинстона Черчилля. Возможно, сам Эсмонд способствовал этим слухам, по словам Джессики Митфорд, «отвратительно хорошо» изображая Черчилля перед своими друзьями²⁰⁵. Впоследствии Эсмонд переехал в Канаду, стал летчиком-добровольцем и в 1941 г. погиб в бою за штурвалом бомбардировщика.

Что до Дианы Митфорд, она мудро отдалилась от Рэндольфа Черчилля и предпочла выйти замуж за наследника пивной империи Гиннессов. Ее следующая связь оказалась гораздо менее благоразумной: через несколько лет она бросила Гиннесса, увлекшись Освальдом Мосли, лидером Британского союза фашистов. Их свадьба состоялась в 1936 г. в доме лидера нацистской пропаганды Йозефа Геббельса и в присутствии Гитлера. Третья сестра Митфорд, Юнити, сдружилась с Гитлером в середине 1930-х гг. «Я думаю, она очень нравилась Гитлеру, он от нее глаз не отрывал»²⁰⁶, – заметила еще одна из сестер Митфорд, Дебора. На ленче в декабре 1935 г. Юнити сообщила Диане: «Он много говорил о евреях, это было мило»²⁰⁷.

Фашизмом увлекались не только молодые и глупые. Сводная сестра Невилла Чемберлена, жившая в Риме, заверила Муссолини, что британское правительство придет к сердечным отношениям с его страной, несмотря на военные авантюры Италии в Африке²⁰⁸. Честно говоря, и Черчилль в 1920-х гг. выражал восхищение итальянским лидером²⁰⁹. Арнольд Тойнби, сегодня почти забытый, но в свое время один из самых видных британских историков, познакомился с Гитлером в 1936 г. и сообщил в британский МИД, что немецкий лидер искренне жаждет мира. «Он убежден в искренности [Гитлера] в стремлении к миру в Европе и к тесной дружбе с Англией»²¹⁰, – записал Томас «Ти Джей» Джонс, функционер Консервативной партии после загородной прогулки с Тойнби. Уолдорф Астор, родившийся в США пэр, объяснил Джонсу, что американцев тошнит от нацистов «главным образом из-за интенсивной и повсеместной антигерманской пропаганды, проводимой евреями и коммунистами», поскольку «на газеты влияют фирмы, дающие много рекламы в прессе, а они часто принадлежат евреям»²¹¹. Гарольд Николсон, ужиная как-то в мае 1938 г. в одном из аристократических лондонских клубов «Прэтт», был поражен, услышав, как три молодых лорда согласились, что «охотнее увидят в Лондоне Гитлера, чем правительство социалистов»²¹². Через четыре дня к Николсону зашел Чарльз Линдберг, самый знаменитый в мире пилот, а также видный американский изоляционист. «Он говорит, что мы, вероятно, не сможем воевать, потому что точно будем разбиты, – записал Николсон. – Он считает, нам нужно просто уступить и затем заключить союз с Германией»²¹³.

В мае 1939 г. шотландец Арчибальд Рамзей, член парламента от Консервативной партии, сформировал прогерманскую антисемитскую группу «Правый клуб»²¹⁴. На ее эмблеме были изображены орел, убивающий змею, и буквы PJ – «Perish Judah»²¹⁵.

Лондонская The Times в те годы принадлежала еще одному представителю клана Асторов, Джону Дж. Астору, и являлась ежедневным печатным органом британского истеблишмента. По словам лорда Галифакса, министра иностранных дел при Чемберлене, в предвоенной Британии «особый вес придавался мнениям, выраженным в ее передовицах [то есть в редакционных статьях], поскольку считалось, что они снискали своего рода разрешение, если не одобрение правительства»²¹⁶. Газета рьяно поддерживала политику умиротворения агрессора на протяжении 1930-х гг., вплоть до того, что готова была терпеть и даже приветствовать тактику Гитлера. После «Ночи длинных ножей», серии шокирующих политических убийств, осуществленных гитлеровцами в середине 1934 г., газета успокаивала читателей: «Герр Гитлер, что бы ни думали о его методах, искренне старается преобразовать революционный пыл в умеренную и конструктивную работу и обязать официальных лиц национал-социализма следовать высоким стандартам государственной службы»²¹⁷.

В 1937 г. Джеффри Доусон, редактор The Times, делился со своим корреспондентом в Женеве: «Вечер за вечером я прилагаю все усилия, чтобы не допустить в газету ничего, что могло бы ранить их чувства»²¹⁸. Согласно собственной официальной истории The Times, изданной в 1952 г., слишком многие противники умиротворения были «интеллектуалами, утопистами, сентименталистами и пацифистами, довольствующимися программой сопротивления без средств сопротивления». Авторы истории The Times с выдающимся нахальством обвиняют эти горячие головы в том, что катастрофическая политика умиротворения агрессора стала необходимой, утверждая, будто газета, «как и правительство, была беспомощна перед лицом очевидного изоляционизма стран Содружества и пацифизма Британии»²¹⁹. При этом упускается из виду, что задача ведущей газеты не просто озвучивать мнение, но пытаться изменить его, особенно если важнейший элемент политики правительства опирается на ложные предпосылки. Безусловно также, что не дело редактора газеты замалчивать новости с мест, поскольку они могут встревожить публику или заставить государственных деятелей пересмотреть свою политику.

Сам король Эдуард VIII во время 11-месячного царствования в 1936 г. поддерживал политику умиротворения. Согласно одному свидетельству, когда Гитлер в марте 1936 г. направил войска в Рейнскую демилитаризованную зону, нарушив условия Версальского мира, король вызвал посла Германии в Лондоне и сообщил ему, что «высказал все, что думал»²²⁰ премьер-министру Болдуину. Читай: «Я сказал этому старому хрычу, что отрекусь от престола, если он развяжет войну. Сцена была ужасная. Но не беспокойтесь. Войны не будет». Король действительно отрекся в тот же год, но по другой причине. Во время войны его крайне правые взгляды и контакты стали источником постоянной тревоги для Черчилля и британской интеллигенции.

Многие защитники умиротворения агрессора считали себя прагматиками. Им казалось очевидным, что усиливающейся Германии может противостоять только сильная европейская коалиция, готовая вести боевые действия. Однако, замечали они, подобный альянс не складывался, значит, в отсутствие альянса и с учетом медленного перевооружения Британии умиротворение агрессора – трезвая мера, курс, поддерживаемый куда более холодными головами, чем Уинстон Черчилль. В письме, датированном январем 1938 г., Невилл Чемберлен заявлял: «Как реалист я должен делать все возможное для безопасности нашей страны»²²¹.

Несмотря на аргументы The Times и премьер-министров, которых она ревностно поддерживала, – сначала Стэнли Болдуина, затем Чемберлена, – сегодня ясно, что идея умиротворения основывалась скорее на самообмане, чем на трезвом расчете, поскольку требовалось верить, что Гитлер адекватен и заслуживает доверия. Сам Чемберлен в личной беседе сказал своей сестре, что на Гитлера «можно было положиться, когда он давал слово»²²². Бывший премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж после встречи с Гитлером объявил лидера Германии «замечательным человеком», голова которого «не закружилась от поклонения»²²³.

На аргументы в пользу умиротворения Черчилль отвечал, что теперь, когда нацисты взяли власть в Берлине, эта политика в конце концов приведет к войне. «Достижение Германией какого бы то ни было равенства в военной области с Францией, Польшей или малыми государствами означает возобновление всеобщей европейской войны»²²⁴, – утверждал он, выступая в палате общин в апреле 1933 г., примерно через три месяца после того, как Гитлер стал канцлером и начал предпринимать шаги по превращению Германии в однопартийное государство. В другой речи ближе к концу того же года он предположил: «Определяющий факт, факт огромного значения, что Германия перевооружается, уже начала перевооружаться»²²⁵.

Через год Черчилль задавался вопросом перед парламентариями: «Какой важный новый факт обрушился на нас в последние восемнадцать месяцев?» И отвечал: «Германия перевооружается. Вот важнейший новый факт, приковывающий внимание любой страны Европы, да и всего мира, и оттесняющий на задний план практически все остальные темы»²²⁶. Особенно тревожила Черчилля растущая мощь немецкой авиации. «Германия уже обладает мощной хорошо оснащенной армией с превосходной артиллерией и колоссальным резервом вооруженных обученных людей. Германские оружейные заводы работают практически в военном режиме, обеспечивая приток вооружений, причем в последние 12 месяцев все более широкий приток. Многое из этого, без сомнения, противоречит подписанным договорам. Германия перевооружается на суше; она частично перевооружается на море; но, что беспокоит нас больше всего, это перевооружение Германии в воздухе»²²⁷.

Однако британское правительство продолжало придерживаться противоположных взглядов: путь к миру, верили многие его лидеры, лежал через отказ от участия в гонке вооружений и даже через разоружение. Гитлер в конце 1930-х гг. считал, что Британия слишком слаба, чтобы воевать, и многие британские лидеры молча соглашались с ним. Когда Германия действительно начала наращивать боевую мощь, официальной реакцией Британии стала попытка заставить французское правительство пойти на уступки, чтобы задобрить немцев²²⁸. Клемент Эттли, в то время главная фигура в Лейбористской партии, выразил господствующее мнение, заявив в 1935 г., что, если они стремятся к миру, «этого едва ли можно добиться путем укрепления национальной обороны»: «Мы считаем, это возможно только путем перехода в новый мир – мир законности, через упразднение национальных армий и появление мировых вооруженных сил и мировой экономической системы»²²⁹. Однако к концу 1930-х гг. Эттли перейдет на сторону Черчилля и станет решительным противником политики Чемберлена по умиротворению Гитлера.

Другие упорно держались курса на умиротворение. Став в мае 1937 г. премьер-министром, Чемберлен решил примириться с Германией, предложив отдать ей в управление колонии²³⁰. В ноябре 1937 г. министр иностранных дел лорд Галифакс встретился с Гитлером и вернулся успокоенный, сообщив кабинету министров, что Германия «не планирует немедленных авантюр»²³¹. В марте 1938 г. Эттли обвинит Чемберлена в том, что тот «проводит политику переговоров с людьми, продемонстрировавшими, что они верят в силу, и применяющими силу, даже когда он ведет с ними переговоры»²³².

Лидеры тори чувствовали, что для умиротворения Гитлера необходимо сместить Черчилля с позиции лидера. Томас Джонс, доверенное лицо премьер-министра Болдуина, посвятил целые годы тому, чтобы удерживать Черчилля на обочине большой политики. В 1934 г. Джонс откровенничал с другом: «Правы они или нет, но самые разные люди, встречавшиеся с Гитлером, убеждены, что он выступает за мир»²³³. Джонс, являвшийся одним из таких людей, написал два года спустя: «Мы располагаем многочисленными свидетельствами стремления немцев всех общественных слоев оставаться с нами в дружеских отношениях»²³⁴. Сам совершив паломничество и встретившись с вождем Германии, Джонс доложил Болдуину: «Гитлер верит в Вас и верит, что только Вы в нашей стране можете добиться переориентации Англии, Франции и Германии, которой он жаждет»²³⁵. Далее Джонс призвал «решительно выступить за союз с Германией», чем потряс даже некоторых соратников²³⁶.

В результате этого политического раскола вплоть до 1939 года Черчилля будут считать, как подытожил историк Тони Джадт, «сверходаренным аутсайдером: он слишком хорош, чтобы его игнорировать, но слишком нетрадиционен и “ненадежен” для назначения на высший пост»²³⁷. Другие политики считали его сумасбродом, у которого больше энергии, чем разума, и который непоколебим во взглядах, но не способен быть верным партии. «Все мы знаем, что в нашей политике нет ничего более устаревшего, чем Уинстон Черчилль десятилетней давности»²³⁸, – глумился звезда Либеральной партии Герберт Сэмюэл на парламентских дебатах в марте 1930 года. Через несколько лет Сэмюэл сравнит Черчилля, занимающегося оборонной политикой, с «несущимся в приступе амока малайцем»²³⁹. Когда Черчилль, выступая в Оксфордском университете в 1934 г., заявил, что опасается за безопасность Англии, то услышал, по словам его официального биографа Мартина Гилберта, «издевательский смех»²⁴⁰. В феврале 1935 г. сэр Сэмюэл Гор, видный тори, уверял редактора Manchester Guardian, что «едва ли найдется хоть один тори, готовый принять Черчилля в качестве лидера партии или премьер-министра»²⁴¹.

Пожалуй, самым болезненным оказался укол, нанесенный в мае 1935 г. Томасом Сесилом Муром, консервативным членом парламента: «При всем нежелании критиковать кого-либо на закате его карьеры ничто не может оправдать достопочтенного члена парламента от Эппинга [Черчилля], вся речь которого буквально пропитана убеждением, что Германия вооружается, готовясь к войне»²⁴². Другой консерватор после обеда с Черчиллем записал в дневнике, что тот показался ему «очень неуравновешенным»²⁴³. С учетом этого вала критики неудивительно, что к концу 1936 г. Черчилль, пусть на мгновение, допустил мысль, что его политическая карьера «окончена»²⁴⁴. Черчилль не говорит, верил ли в это он сам, но отмечает в мемуарах: «Практически все сходились на том, что моя политическая жизнь наконец завершена»²⁴⁵.

Невозможность назначения Черчилля на пост премьер-министра стала ключевой мыслью его оппонентов. «Какие бы опасности ни грозили нашей стране, перспектива правительства, сформированного мистером Черчиллем… и другими, не является тем, чего следует опасаться»²⁴⁶, – со смешком сказал барон Понсонби Шёлбредский в палате лордов. Понсонби, отец которого был личным секретарем королевы Виктории, а дед сражался при Ватерлоо²⁴⁷, продолжил рассуждать об этой опасности, заявив в палате лордов, что однажды, возможно, придется заключить Черчилля в тюрьму: «Я с величайшим восхищением отношусь к таланту мистера Черчилля в парламентской борьбе, к его литературным и художественным дарованиям, но всегда считал, что во время кризиса он должен быть изолирован одним из первых»²⁴⁸. Примерно в то же время лорд Моэм заявил, что Черчилля лучше всего «расстрелять или повесить»²⁴⁹.

Изоляция Черчилля усугубилась в декабре 1936 г., когда он поддержал короля Эдуарда VIII во время кризиса, вызванного спорами о том, должен ли король отказаться от своего желания жениться на разведенной американке миссис Уоллис Симпсон. В этой поддержке кое-кто углядел выпад Черчилля против аристократии, пытавшейся обуздать короля, которого поддерживали народные массы. Черчилль, заняв сторону Эдуарда, также бросил вызов собственной партии и ее лидеру, премьер-министру Болдуину. Поддержка Черчиллем короля поставила в тупик историков, особенно в свете проявившихся впоследствии фашистских симпатий Эдуарда. Скорее всего, традиционализм Черчилля, его любовь к «королю и стране» повлияли на его суждение.

Когда Черчилль выступил против своей партии в палате общин, его яростно освистали. Багровый от ярости, он выкрикнул Болдуину: «Вы не успокоитесь, пока не сломаете его, верно?»²⁵⁰ В тот день он сказал другу, что считает свою политическую карьеру законченной.

На короля действительно давили. На рождественских представлениях в том месяце английские школьники шокировали родителей и учителей, распевая:

Слышишь, ангелы поют:

Миссис Симпсон сцапала нашего короля²⁵¹.

«Для высших классов ее американское происхождение хуже ее развода»²⁵², – заметил убежденный сноб Гарольд Николсон.

Немцы, однако, совсем не были уверены, что с Черчиллем покончено, и продолжали его изучать. Однажды в 1937 г. Черчилль был приглашен на завтрак Иоахимом фон Риббентропом, тогда еще германским послом. Нацисты уже хорошо знали, что Черчилль главный, кто высказывается против них в Британии. Риббентроп сразу же сказал Черчиллю, что Германия стремится к дружбе с Англией, не желает разрушения Британской империи, и все, что им нужно, – развязать себе руки в Восточной Европе, чтобы получить Lebensraum, необходимое жизненное пространство. Для этого, указал он на карту на стене посольства, Германии придется поглотить Польшу, Украину и Белоруссию. Все, о чем просит Германия, – чтобы Британия не вмешивалась.

Стоя перед картой, Черчилль ответил, что Британия не согласится с подобным планом. Риббентроп «резко» отвернулся от карты и сказал: «Тогда война неизбежна. Выхода нет. Фюрер полон решимости. Ничто не остановит его, и ничто не остановит нас».

Они снова сели за стол. Черчилль призвал Риббентропа не недооценивать Британию: «Если вы втянете всех нас в новую мировую войну, она соберет против вас весь мир, как в прошлый раз».

Немец поднялся, заявив с некоторой «горячностью», что это не его личная оценка: «Англия, возможно, очень хитроумна, но на сей раз она не объединит мир против Германии»²⁵³.

Черчилль продолжал свой крестовый поход против политики умиротворения Германии. В апреле 1937 г. он предостерегал палату общин: «Судя по всему, мы движемся, сползаем против собственной воли, против воли каждой расы, каждого народа и каждого класса, к ужасной катастрофе. Каждый хочет ее остановить, но никто не знает как»²⁵⁴.

Его дурные предчувствия усиливались на протяжении 1938 г., когда проводимая Чемберленом политика умиротворения была на пике как реализации, так и популярности.

Свой персональный надир Черчилль прошел 20 февраля 1938 г., когда до рассвета пролежал в постели без сна. Он размышлял о том, что Энтони Иден, министр иностранных дел, только что покинул пост из-за решимости Чемберлена продолжать политику умиротворения. «Я смотрел, как дневной свет медленно заполняет комнату, – писал он, – и перед моим внутренним взором предстало видение Смерти»²⁵⁵. Через месяц он печально отметит в парламентской речи: «Пять лет я поднимал перед палатой общин этот вопрос без особого успеха. Я видел, как наш славный остров безудержно, бездумно скатывается на путь, ведущий в бездну»²⁵⁶.

14 мая 1938 г., когда британская футбольная сборная встречалась с немецкой на Олимпийском стадионе в Берлине, ее игроки на глазах у ста тысяч зрителей при исполнении гимна Германии подняли руки в нацистском приветствии²⁵⁷. Они последовали распоряжению британского МИДа, главой которого теперь был лорд Галифакс. Той же весной Галифакс сказал на заседании кабинета министров, что в интересах мира Британии, возможно, придется надавить на Чехословакию, принудив пойти на большие уступки Гитлеру. «Это мутное дело, – признал он, – которое следует уладить как можно приличнее»²⁵⁸. Эта натужная фраза могла бы стать символом политики умиротворения – и ее эпитафией.

* * *

В конце сентября того же года премьер-министр Чемберлен, совершив за месяц три короткие поездки в Германию, пришел к Мюнхенскому соглашению с Гитлером. С этого пакта начнется возвращение Черчилля в политику.

Сначала казалось, что этого не произойдет. Осенью 1938 г. Чемберлен достиг пика популярности. Довольный своим дипломатическим искусством, после первой встречи с Гитлером он сообщал: «Я приобрел определенную уверенность, что и было моей целью, и, со своей стороны, несмотря на жесткость и суровость, которую, казалось, выражало его лицо, проникся впечатлением, что передо мной человек, на которого можно положиться, если он дает слово»²⁵⁹. На второй встрече с Гитлером в том же месяце Чемберлен уступил всем его требованиям. Правительства Франции и Британии велели Чехии отдать Германии значительно германизированную западную часть страны – Судетскую область. Таким образом, Чемберлен развязал Германии руки, и немцы приступили к расчленению Чехословакии, начав с трети ее населения и ее системы обороны границ. Черчилль вспоминал: «Вера в то, что можно получить безопасность, бросив этим волкам маленькую страну, – фатальное заблуждение»²⁶⁰. Чемберлен заверил кабинет министров в своей убежденности, что Гитлер ему доверяет.

29 сентября Чемберлен вылетел в Германию на третью за месяц встречу с Гитлером. Вернувшись в Лондон, он провозгласил, что обеспечил «мир для нашей эпохи». Толпы на улицах аплодировали ему.

На собрании палаты общин на следующей неделе Чемберлен начал свое выступление с радостного заявления: «Облако тревоги ушло из наших сердец». Он «заложил основы мира для нашего времени». Он заверил парламент, что ни о чем не жалеет, а на выкрики горстки оппонентов «позор» ответил: «Мне нечего стыдиться. Пусть стыдятся те, у кого есть на это причины».

Большинство членов палаты общин²⁶¹ поддержали Чемберлена. Джордж Лансбери, престарелый функционер Лейбористской партии, присоединился к консерватору премьер-министру, заявив: «Я постоянно слышу поклепы на герра Гитлера и синьора Муссолини. Я встречался с ними обоими и могу сказать, что они очень похожи на любого политика или дипломата». Сайрил Калверуэлл, консерватор, прославлял «бесстрашие, искренность и умелое руководство» Чемберлена. В любом случае, добавил он, «была лишь альтернатива: война или умиротворение». Большинство стояли за второе.

По мнению Генри Райкеса, еще одного консерватора, Чемберлен обеспечил себе почетное место в истории: «Мы, представители этой стороны палаты, имеем право гордиться ролью ведомых, поскольку нас ведет премьер-министр. Мы имеем право верить, что, вместо того чтобы улюлюкать над утверждением, что в нашу эпоху пришел мир, следует всемерно оценить тот факт, что наш лидер войдет в историю как величайший европейский государственный деятель нашего и любого другого времени».

Черчилль выжидал весь первый, а затем и второй день дебатов по поводу Мюнхена. В третий и последний день, вскоре после пяти пополудни в среду 5 октября, он, наконец, начал свою речь: «Прежде всего я скажу то, что все хотели бы проигнорировать или забыть, но что тем не менее следует сказать, а именно что мы потерпели полное и абсолютное поражение»²⁶².