Читать книгу: «Осколки», страница 2

На вид ей было лет двадцать, а может, и ближе к восемнадцати; одета она была в огромный свитер, который был не настолько свободным, чтобы не заметить, что у нее приятная, компактная фигура. Джейкоб Браунинг, возможно, назвал бы ее «помидоркой» и трахнул бы еще до того, как голубизна возвратилась на небо.

Я подумал, что она невероятно милая, а милые девушки в моих глазах – чуть более представительные и гораздо менее пугающие, чем красивые. У меня и в мыслях не было заниматься с ней любовью в течение следующих полутора часов, но ярость сдавила мне пах.

Поначалу она казалась мне похожей на Линду; все женщины составляли ее образу прямую конкуренцию – в каждом лице я различал ее лицо некоторое время, и лишь потом морок спадал с глаз и чужие черты обретали собственную реальность. Губы девушки были полными и сочными, но не такими чувственными, как у Линды; ее глаза блестели озорством и умом, но не казались такими глубокими. Самое главное – я не испытывал к ней ненависти.

– Так в чем же все-таки дело? – спросила она, опуская вступительную часть нашей светской беседы, за что я был даже благодарен. – Зачем ты пришел сюда и разыгрываешь стоика? Я еще никогда не видела ни у кого такой тяжелый взгляд.

– Я сам не знаю, что здесь забыл, – ответил я.

– Не думаю, что это так, – мягко возразила незнакомка. И была, конечно, права.

– Так и есть, – стоял я на своем.

– Подозреваю, кто-то разбил тебе сердце?

– Ладно, твоя взяла. Допустим.

– Ее вина – или твоя?

Я сел напротив нее у костерка.

– Немного и того, и другого, но я просто принимаю желаемое за действительное, скорее всего. Ей нужна была независимость, а я оказался эмоционально незрелым. Кроме того, после того, чему меня научили мой отец и брат, я слишком боялся за ее сына.

– Вот это поворот! – Она рассмеялась, и я удивился тому, что уголки моего рта тоже поползли вверх; показалось, будто кто-то пальцами надавливает мне на лицо. – Твои друзья посмеялись над проблемами с ней или ты сказал им, что она хочет остепениться, а тебя вся эта фигня пока не интересует?

Ее циничный тон казался наигранным, но с этим я мог и ошибаться – как ошибался уже раньше.

– Похоже, у тебя самой непростые отношения с противоположным полом, – заметил я, на что девушка неопределенно махнула рукой.

– Может быть. – Она отпила немного пива и спросила: – Что ты там нацарапал у себя в тетрадке? Или этот вопрос уже является вторжением в частную жизнь?

Я пожал плечами. Мне никогда не нравилось признавать, что я писатель, потому что люди неизменно не читали моих книг и никогда не собирались этого делать. Я бы ничуть не возражал против этого факта, если бы только мне так часто не бросали его в лицо. Но в ее глазах непреходяще-просительное выражение казалось таким искренним, что я даже не смог отшутиться по-быстрому, глядя в них.

– Я писатель.

– В самом деле? И как тебя зовут?

– Папа-Лама.

Волны ревели рядом с нами. Они звучали и даже пахли, как какие-то разгоряченные животные. Девушка улыбалась будто бы застенчиво, если не приглядываться, но у этой ее улыбки имелось несколько лукавое второе дно – совсем как у меня самого.

– Ага, – протянула она. – Подожди секунду. Это же ты написал «О ламах и людях»?

– Да-да, я. А еще – «Ламу леди Чаттерли».

Огонь начал угасать. Мы прогулялись по близлежащим дюнам и собрали столько плавняка и веток деревьев, сколько смогли. Мой желудок скрутило. Боль пронзила снова, и я чуть не упал ничком. Я вернулся, собрал холодильник, фонарь и одеяла и перенес их к ее костру.

Мы сидели под одеялами, и я обнаружил, что говорю непринужденно. Я рассказал ей про то, что трещины на моем потолке похожи на профиль Люсиль Болл⁴; про ужасные вафли моей матери; про сломанный податчик бумаги в моем принтере; про то, что у меня есть экземпляр «Вопля» с личным автографом Аллена Гинзберга (подписанный лично Алленом Гинзбергом). Я поведал ей об учебниках по криминологии, которые изучал, и о том, как плохо себя чувствовал, когда мой старый пес умер. Гомеру было четырнадцать, и он ослеп так же, как и его тезка, и теперь каждый день я видел, как Улисс и Ахиллес обнюхивают и шарят под диваном, разыскивая его. Я не говорил о Линде. Где-то между делом я назвал ей свое имя, и она сказала мне, что ее саму зовут Сьюзен Хартфорд.

Разговор принял странный оборот, потому что она начала плакать в какой-то момент, и к тому времени я был достаточно пьян, чтобы разразиться слезами за компанию с ней – если бы только мог. Яркие воспоминания потеряли остроту, расплылись и притупились. Привкус крови у меня во рту усилился. Я обнял девушку, и она заплакала у меня на груди, не потрудившись объяснить, в чем же дело. Утешительных слов у меня не нашлось, так что я смолчал. Треск костра и рев волн послужили лучшей отрадой. Несколько раз Сьюзен что-то бралась говорить, но потом, крепко сжимая губы, загоняла это все в себя, подавляя стон. У нее такие вещи явно получались лучше, чем у меня.

– Ты не понимаешь, – наконец выдавила она.

Я чуть не рассмеялся.

– Да, не понимаю.

– Дела плохи.

– Согласен.

– Реально плохи.

– Хуже, чем вафли моей матушки?

– Да, – сказала она.

– О-о-о.

– Ты не поймешь, – повторила она.

– Хорошо, – откликнулся я.

Секунды тянулись медленнее, чем раньше. Сьюзен посмотрела на меня так, что у меня перехватило дыхание. Она грустно усмехнулась, как человек до того пресыщенный моментом, что и осколки стекла показались бы такому легким блюдом. Ее рука поднялась, чтобы коснуться моей щеки, но пальцы застыли в воздухе, будто уткнувшись в стену.

Этот единственный жест, как и другие движения, имел большее значение. Никогда в жизни я ни в чем не был так уверен, как сейчас. Я не знал, в чем заключалось это значение, что оно повлечет за собой или в чем будет его смысл для меня в конце концов, но силы, стоящей за этим, было достаточно, чтобы отрезвить меня.

Она перестала плакать, и ее глаза утратили умоляющий блеск, вдруг стали жесткими и измученными – старыми, потасканными и больными. Возможно, мой собственный взгляд выглядел еще хуже… но, может, и нет. Я протянул руку к ней, чтобы завершить жест. Когда я подошел поближе, чтобы наши пальцы переплелись, она уронила кисть на колени.

– Тебе бы это все показалось такой чепухой, – сказала Сьюзен.

– Что ж, попробуй выговориться. Чепуха и я – старые друзья.

Но я видел, что момент уже упущен; что сдерживаемый холод, скрывавшийся за ее взглядом, уже сгубил назревавшее просветление. Я пожалел, что у меня нет такого особого дара. Сьюзен не собиралась мне ничего рассказывать, и я был не в том положении, чтобы давить на нее. Возможно, стоило подождать другого момента. Ничего другого ни мне, ни ей не оставалось.

Мы распили последнее пиво, сидя вплотную друг к другу. Она начала задремывать, порой вздрагивая и выпрямляясь – так бывало и у меня, когда кошмары и воспоминания сливаются воедино, а внутренние голоса звучат как никогда ясно. Я прижал ее к своей груди и полуприлег на песок.

– Все в порядке, Сьюзен.

– Смерть повсюду, – пробормотала она. Я кивнул.

Пауза затянулась. Девушка сонно спросила:

– Не мог бы ты…

Она достаточно легко забралась под одеяло и сняла свои трусики, аккуратно сложила их и положила нам за головы. Я вздрогнул. Мои руки замерзли, но она провела ими между своих ног; она ахнула, когда я погладил внутреннюю поверхность ее бедра. Мы с Линдой занимались тем же всего несколько часов назад, как раз перед последней ссорой, и ее взгляд был устремлен в потолок. Мои колени подогнулись, и я боролся с сухими приступами рвоты – меж двух огней, разгневанный и полный неизлитой похоти, которая вот-вот целью своей изберет совсем не ту женщину.

Бывают моменты, когда слишком много думаешь о себе и осознаешь-таки, что все же глубоко внутри ты жив; мое естество напрягалось, но этого было недостаточно. Волна алкогольного дурмана хлынула в череп, вымывая из глубочайших каверн сознания каких-то кусачих тварей. Сьюзен расстегнула мои штаны и протянула руку, обхватив мои яйца и поглаживая мой полутвердый член. В ее движениях была заметна участливая, любящая грация. Возможно, именно это меня и остановило – намек на любовь. Я посмотрел на огонь, а потом на море. Она наполовину расстегнула блузку, обнажив свои груди, ожидая, когда я припаду к соскам губами. Я так и сделал – скорее как младенец, нежели как любовник. Смотря прямо на меня, она еще раз провела пальцами по моим причиндалам, побуждая меня приняться за свою часть работы. Я сглотнул слюну. Тогда она застегнула блузку, взяла мою ладонь в свою, поцеловала мои пальцы, затем – губы.

– Нет? – спросила она – не рассерженно, лишь озадаченно.

– Нет, – сказал я. Тоже – почти что в вопрошающем тоне.

Она была достаточно любезна, чтобы указать мне путь к отступлению, уткнувшись носом мне в шею.

– Неприступный стоик… Недавно твои лучшие чувства были растоптаны, и вот теперь ты в той тяжелой фазе, когда все бабы – стервы, а траур должен длиться еще по крайней мере сорок восемь часов…

– Нет.

Она зевнула и прижалась ближе, запустив руку мне под рубашку, поглаживая грудь.

– Не так уж много времени прошло, да? Да. Обниматься – это весело, но на что-то большее уйдет ужасно много энергии, которой у нас сейчас просто нет. Не беспокойся. Не хочешь покурить травки?

– Не хочу, – отказался я, не вполне понимая, что со мной не так.

– Это могло бы помочь…

– Это сделало бы все только хуже. Хочешь – верь, хочешь – нет.

Губы Сьюзен снова зашевелились, но она ничего не сказала. Приподняв брови, она оглядела горизонт в поисках солнца. До рассвета оставалось где-то полчаса, черный фронт востока слегка посветлел, приобретя нежнейший оттенок голубого.

Сьюзен пошевелилась в моих объятиях; ветерок коснулся моих ушей, и я съежился под одеялом, прижимая ее к себе, как щит.

– Не хотел бы ты прийти ко мне домой завтра вечером? – спросила она.

Я чуть было не сказал «нет». Я не был готов знакомиться с людьми и притворяться, что улыбаюсь и слушаю незнакомцев. Маяк взирал на нас сверху вниз, волны шумели будто бы в такт биению моего сердца. Раз-два, раз-два, раз-два. Сьюзен пошарила где-то за своими трусиками и вытащила мою ручку, записав адрес на обложке моего блокнота – Дюн-роуд, Саутгемптон. Я, как и многие бедные детишки в округе, часто ездил в детстве поглазеть на тамошние дома – которыми мы никогда не владели и в которые нас даже не пригласили бы.

– Ты там живешь? – спросил я.

– Ага. Сегодня мой день рождения; теперь мне официально девятнадцать.

– С днем рождения, – на автомате откликнулся я, чувствуя себя немного глупо.

– Спасибо.

Она наградила меня смущенной улыбкой, и я притянул девушку поближе к себе. Мне было трудно держать глаза открытыми. Все-таки «неприступным стоиком» я никогда не был. Каким-то образом, однако, Сьюзен заснула раньше меня, в моих объятиях, когда восходящее солнце начало прогонять туман, а пепел от нашего костра летал по песку. И как раз перед тем, как слабость овладела мной и превратилась во что-то черное и блаженное, я заметил толстый уродливый шрам, тянущийся вдоль ее горла.