Читать книгу: «Пятое разделение», страница 2

У Али был долгий, растрепанный и уже малосюжетный роман с писателем с Левой улицы. Писателя звали Митрий, писатель он был гениальный, парадоксальный, писал и прозу и стихи, выступал с обличениями и суждениями, был чтим и популярен, но пару лет назад его хватанул инсульт прямо в дороге меж очередными городами и он притормозил свое вращение, купил зачем-то керосиновую лампу и с нею прибыл в Заиндень как раз на стыке лета и осени в какой-то легкомысленной рубашонке и с пиджаком через плечо для писательского антуража и пришлось его обшивать, обмеривать, так как-то и закрутилось, сшилось, слепилось и теперь писатель вновь набирая обороты читал Але новые главы романов, стихи и речи перед тем, как выложить их в интернет, в местной школе преподавал литературу, а временами и языки, переписывался с несколькими мировыми классиками и даже пару раз зазывал их в гости, но ровным счетом никакой дачи писателя из этого не выходило и он наскучив всеми снова запирался в своем кабинете и выходил пить чай только после трех, когда нужные десять страниц были написаны. Аля ему нравилась, он включил ее в пару романов, называл своею отрадою и утехою, но руку и сердце держал при себе, что, впрочем, Алю вполне устраивало: шитье требовало сосредоточенности, а писателя иногда было слишком много. Так и строчили они на пару каждый свое, один полотно вечности, вторая – все, что нужно человеку от пеленок до саванов, от мантий до халатов, от театральных занавесов до носовых платков. Спрос на платки был особенно велик после выхода какого-нибудь эпохального романа писателя и критикам в знак признательности Аля отсылала книги писателя с авторскими обложками и закладками, что у них меж собой называлось соавторством и каждая такая отправленная посылка сопровождалась обязательным званым ужином.

Олю прочили за одного из еще холостых сыновей Тевье, на хутор которого она ходила за шерстью для пряжи и валяния, но она все отнекивалась и говорила, что любую девушку с козочкой ждет участь Сольвейг, а она не готова. Готова или нет, но тайком сестры уже шили ей подвенечное платье и плели фату, поскольку были уверены, что в любом непонятном случае лучше иметь платье, чем его не иметь.

Левая улица, покидая площадь Домины вела к университету, который объединял в себе и университет с лабораториями и кафедрами, и театр, и школу, и библиотеку, и галерею изящных искусств, и видеомастерскую, и маленький планетарий с таким же крохотным естественно-научным музеем.

Пространство перед университетом представляло собой карту мира, представленного в миниатюрах, но содержащую все главные города и достопримечательности. Прошлым летом египетские пирамиды облюбовали муравьи и пришлось сыпать сахарный песок, заманивая муравьев в Париж и в Лондон, но песок быстро кончился, а потому пирамиды продолжали расти и деловито снующие муравьи стаскивали в них все, что удавалось раздобыть на просторах Европы, Америки и даже из России перетаскивали по кирпичику кремлевские стены.

Ректор университета быстро объявил все происходящее демонстрационной площадкой нового мирового порядка и теперь слушатели выполняли лабораторные работы по макроэкономике и социологии внимательно наблюдая жизнь муравьев, маркируя их разными цветами из флакончиков с красками и строя математические модели сценариев изменений в трендах происходящего на их глазах крушения цивилизаций. В начале этого мая пал Нотр-Дам, летом по какой-то нелепой случайности случился пожар в лесах Сибири, что привело к таянью ледников в Южном полушарии и необходимости реконструировать добрую часть карты.

Впрочем, карта мира была скорее развлечением, основная работа происходила все-таки в стенах самого университета, который назывался кафедральным, потому что его основой и были кафедры самых разных направлений, на которых сотрудничали лучшие представители разных наук со всех университетов мира, выполняя факультативные исследования тем, на которые не находилось грантов в рамках привычного финансирования наук, а любопытство настоящих ученых было невозможно ограничить ни грантами, ни привычными догмами, а потому большим спросом пользовались коллоквиумы, на которых обсуждались варианты будущего.

Новые лекарства, новые технологии, новые механизмы, новые коммуникации, новое поведение – всякая гипотеза была востребована, обсуждалась с точки зрения всех наук, отметалась или принималась и университетское издательство уже готовило первый том издания «Ассортиментная матрица будущего», единственная задержка состояла в иллюстрациях, поскольку университетский художник влюбился, что, как известно, гораздо хуже всех бед и казней египетских. Он забросил свои проекты, закрыл на этот год арт-резиденцию, заперся в мастерской и каждый день рисовал по одному портрету ангела, сопровождая его коротким лирическим парустишьем.

Ангел, который явился форс-мажором для издательского проекта, к сожалению, существовал на самом деле и более того, жил непосредственно здесь же, в Заиндене. Года два назад Ангел с огромным чемоданом, с зонтиком и в прозрачных туфельках – то есть со всеми атрибутами волшебных существ девичьего воплощения – выгрузилась из кабины разбитой дорогами фуры, вошла в бар постоялого двора и с порога заявила, что намерена поселиться здесь навсегда и, желательно, в каком-нибудь особенном месте.

Борода посмотрел на нее с усмешкой, налил чашку очень горячего латте и погремев в ящике под кассой выудил оттуда старый ключ с брелоком в виде белых крыльев.

– Единственное место, которое может тебе подойти, – сказал Борода. – Прямо, направо, мимо Горы и по тропинке до Старого Тополя. Лестницу сама найдешь, это легко.

И занялся своими делами.

Старый тополь стоял на самом краю Заинденя. Вернее, он начинался за краем, а потом, видимо, то падая, то поднимаясь, отрастал новыми корнями и понемногу вполз на территорию деревушки, выпрямился над сплетениями своих стволов и корней и метрах в двух над землей вдруг раскрылся круглой площадкой как раз по размеру маленького домика в одну комнату и кухоньку. Домик был построен, но тополь продолжал расти и немного подумав, домик начал расти вместе с ним. Теперь в междустволье тополя стояла трехэтажная башенка, которая каким-то чудом не падала, кренясь сразу во все стороны, а находила опору в неровностях коры и сучьях дерева. Последние лет пять в башенке жило только приведение, и это, несомненно, было самое особенное место. Окна в ней были без стекол, половицы скрипели, крыша кое-где текла, а сама лестница в башню не досчитывала нескольких ступеней. В самой башне, впрочем, тоже.

С тех пор многое изменилось. Башенка сверкала цветными витражами стекол, стены были отшлифованы до зеркального блеска, крыша покрыта черепицей, а на самом верхнем этаже башенки был пристроен балкончик с витыми перильцами, рисунком повторяющие ворота яблоневого сада. В домике Ангела всегда горел огонь: если было слишком жарко для камина, то горели свечи, но чаще – и камин и свечи вместе, подушки, пледы, накидки, половики все было пушистым и воздушным, в самых нежных цветах, на кухне стоял аромат кофе и выпечки, а в прихожей гостей встречала белая пушистая собака, напоминающая июльское облако. Звучала музыка, звенели ветровые колокольчики, зеркала отражали всякое движение и сонно шелестела листва тополя. Борода как-то сказал, что это место покоя, которое должно быть обязательно в каждом мире.

Ангел чаще всего сидела на балкончике третьего этажа, то уткнувшись в свой планшет, то читая книгу, то заворачивая подарки, которая она отправляла во все концы вселенной, то распаковывая подарки, которые приходили ей в ответ.

Безмятежность была обманчива: в Заиндене все знали, что Ангел полюбила демона. Он прилетал к ней на балкон и часами рассказывал ей про то, где он был и про то, что он совершал, и про свои желания, и про свои будущие подвиги, а Ангел слушала, поила его кофе, кормила плюшками, обнимала его за кудлатую голову, прочесывала его черные крылья, жила им и все, что было помимо было лишь ожиданием встречи.

А художник любил Ангела.

И, конечно, ректор университета имел полное право объяснять срыв сроков выхода издания демоническими кознями, так оно по сути и было.

Кроме художника и ректора при университете жили писатель Митрий, бывший полководец Рагнар и женщина-математик Татьяна Борисовна, которая собственно и построила карту мира в миниатюре по воспоминаниям о своих путешествиях именно для того, чтобы было удобнее оттачивать математические модели. Татьяна Борисовна была из длинного, теряющегося в веках и народах, рода ученых. Ее предки занимались наукой со времен алхимии и в ее доме хранились письма и рукописи, передаваемые из поколения в поколение вперемешку с любовными письмами, которых было не меньше, чем открытий, поскольку женились, венчались и разводились в роду безостановочно и многократно в каждом отдельном своем представителе, детей рожали так же энтропично, что, согласно закону замкнутого пространства приводило лишь к увеличению браков, детей, любовей, писем, открытий и архивов. Библиотекарь университета шутил, что если хорошенечко поискать, то, наверное, можно найти и письма Аристотеля, на что Татьяна Борисовна хмурилась и советовала библиотекарю хорошенечко подумать, прежде чем вообще что-нибудь искать в ее доме.

Дружила Татьяна Борисовна с Фрау Фауст, пожилой барышней неопределенных лет, которая все время жаловалась на скуку и была замужем за каким-то несуразным мужичонкой, которого она похоже забыла вытащить из чемодана при переезде в Заиндень, он так и прижился в отдельном флигелечке ее дома, начесывал по субботам усы и шел в гости к огородницам, солившим огурцы и капусту. Иногда он встречался там с Клавдией, с которой у них доходило чуть не до драк, поскольку каждый хотел выглядеть более несчастным, а пальму первенства никто отдавать не хотел. Но чаще, к его удовольствию, вечера проходили без Клавдии, а с дальнего двора, который совсем уже смотрел окнами в Тот Бор, приходил на субботний чай сосед Василий – тот самый бывший то ли мэр, то ли губернатор, то ли депутат государственной думы – который отказывался даже от дежурства в Домине, а уж тем более отверг предложение занять ее навсегда и управлять, поскольку у него опыт. «У меня капуста!» – сказал он и даже, говорят, бросил трубку телефона на рычаг, это было так давно, что у телефонов еще были рычаги, провода и колесико для набора номера. Капусту он поставлял огородницам, сотрудничество их процветало и порой даже дамы наряжались в блузы с камеями, отскребали черные ногти и пятки и пели под караоке романсы, стреляя глазами то в Василия, то в Фаустова мужа. Василий от этого быстро уходил огородами, Фаустов муж пышнел усами и ел все больше пирогов, свечи воняли дешевым парафином и оплывали, в окно струился запах компоста, романтика была растворена в воздухе.

Самая громкая из огородниц – Тетушка Кабачок, крепкая, грудастая, с кулаками, которые отлично справлялись и с вилами, и с засолкой капусты, когда-то давно была помолвлена с тихим парнем, жившим по соседству в ее деревне, но надо же было так случиться, что у парня в тот год отлично удались кабачки, а тетушка, которая тогда была еще не тетушкой, конечно, но уже очень хозяйственной особой, испытывала острую нехватку кабачков для закрутки икры на зиму. Свои уже все были перемолоты, а соседские радовали глаз перспективой. Рассудив, что помолвка – практически одна семья, тетушка Кабачок перелезла через забор и набрала полный подол вожделенных плодов. В тот самый миг, когда кабачки уже были переправлены на ее сторону, а сама она болталась на заборе самой аппетитной своей частью обратясь к дому суженого, суженый выглянул в окно и увидел лютое непотребство. Будучи человеком хозяйственным и скаредным, он искренне считал, что помолвка помолвкой, а кабачки – врозь. Он выскочил в огород, хватанул на бегу крапивы и горячо приложился к данному ему судьбой заду. Попранная невинность была возмущена и уже рухнув на свою сторону, из пожухлой ботвы, тетушка расторгла помолвку, голося на весь околоток, что лучше быть женой кабачка, чем такой жадобы и абьюзера. На абьюзера парень разозлился окончательно, вернул тетушке данное ею слово, а себе предложенные ей руку и сердце и твердо ступая пятками по пыльной траве, удалился в задний сад горевать под дулей. Вслед ему полетели кабачки раздора и тетушкино победное улюлюканье. При таких обстоятельствах и явилась миру тетушка Кабачок. Когда, уже спустя много лет, она прибыла в Заиндень, имя так приноровилось к ней, что ничего другого не оставалось, как вписать в домовую, а потом уж и в городовую книгу «тетушка Кабачок». Две ее приятельницы, прибывшие каждая в свое время, возможно и имели какие-нибудь обыкновенные имена, но вскоре стали Тыковкой и Топинамбуром: одна была маленькая и звонкая, вторая длинная и сухая до шелеста, целыми днями возились они на своих грядах, приятельствовали с Василием и Фаустовым мужем, иногда по вечерам пили настойки и тогда пели и танцевали, но большей частью выращивали, удобряли, консервировали, вкусно угощали, просто жалели, сурово одергивали и не горевали.

Из окон мезонина Фрау Фауст был виден небольшой домик двух женщин, живших уединенно, без особого общения, без времени и пространства. Одна из них была дочерью, вторая матерью, но какая кем уже сказать было невозможно, так перемешало время все их годы и события. Они жили в каком-то коротком промежутке между вчера и завтра, как две птички на жердочке, повернутые каждая в свою сторону: одна накрепко застряла в том, что было давно и ей чудилось, что она маленькая девочка или молодая девушка в самом начале еще не прожитой жизни, вторая старательно складывала в эту непрожитую жизнь все, что могло бы пригодиться и сегодня, но, сегодня было слишком маленьким, а завтра таким безграничным, что хотелось обустроить его хорошенько. В непрожитой жизни первой в завтра было ничего не понятно, оно лишь таинственно и радостно звало, в завтра второй все было добротно: здесь были и прогулки под луной с любимым, и неторопливые беседы с подругами, и цветочный сад, и веселая собака, и красивое платье. Все это когда-то было отложено, припрятано до лучших времен. Времена шли, они были то лучше, то хуже, но в сегодняшнем дне ничего не менялось: две женщины жили на пороге завтра, одна по забывчивости, вторая по привычке.

Иногда к ним приходил со стороны Бора Серега – рыбак и охотник, который приносил диковинные гостинцы: то золотую рыбку, то колонка-игрунчика, то ежика, то ящерку. Каждый ноябрь он приносил большой мешок мяса и рыбы и они втроем долго лепили и морозили пельмени. Когда-то Серега приходил «с прицелом», потом прицел сбился, кураж ушел, осталась привычка приходить иногда и заготавливать все впрок, на завтра. Этим маленьким домиком с двумя женщинами-птичками и заканчивалась Левая улица, дальше уже была околица, луг и неизвестность. Где-то в неизвестности было затеряно старое кладбище, но на него уже давно не ходили: в Заиндене последняя смерть была лет пятнадцать назад, когда умер старый Ефим, поперхнувшись водой из Чаши Сией.

Надо сказать, что было еще: чуть в стороне у мельницы стояли непокоевы хоромы. В старые времена здесь была общинная палата, где собирались по праздникам и подумать, но Заиндень рос, места на общий сбор требовалось меньше и Хоромы, постояв какое-то время сиротливым памятником, вдруг пару лет назад впустили по разрешению Бороды в себя пришлое племя геймеров. Племя назвало хоромы коливингом с коворкингом и целыми днями сидело, уставившись в свои компьютеры, лишь летом по вечерам выходя на мощеный дворик пожечь костер и поболтать. Холостое сжигание дров в Заиндене не приветствовали, огородницы даже ходили в этот коливинг с предсказаниями ядерной зимы, на что им были продемонстрированы солнечные батареи, какие-то энергосберегатели, экотехнологии, из которых тетки ничего не поняли, поскольку говорилось в основном на языке нечеловеческом, хотя и вежливо.

Племя жило игрой, что и дало новое название Хоромам. Игра тоже подвергалась сначала нареканию, но поскольку ее надлежало сначала придумать, а потом создать, общим Заинденским сходом занятие было признано достойным, а когда оказалось, что общинных налогов эти игроки платили изрядно, да еще и где-то что-то нафандрайзив и накраудвандив – что, конечно, звучало, как пиратство, но оказалось делом легитимным – в прошлом году замостили все улицы и тропинки, чтобы можно было ездить на велосипедах и поставили высоченный столб неподалеку от Заинденя, благодаря чему у всех теперь появился 5G, что это и зачем он появился было не понятно, но интернет у всех начал работать со скоростью мысли, особенно довольны этим были в университете и мастера, поскольку это помогало им работать и торговать, а их доход давал доход и в казну Домины, а потому понемногу от игроков отстали, хотя время показало, что, может быть, разумнее было бы, наплевав на их доходность и текущую производительность, заставить их или тщательнее контролировать все коды и алгоритмы игры, или выгнать их всех из-за компьютеров на улицу, чтоб не множить сущности без необходимости, заставить мести улицы, рубить дрова, варить кашу и приносить другую очевидную и понятную пользу, которая бы длила и длила настоящее, не грозила бы никакой Разделенностью и не оборачивалась бы надобой будущего.

Но время показало это далеко не в тот день, когда я выглянула утром на улицу, посмотрела на Заиндень, а Заиндень посмотрел на меня.

В тот день просто все началось.

Глава 2. Прекрасное начало будущего

Утром следовало забежать к Марте-булочнице. Они с мужем Кириллом держали мельницу с хлебной лавкой. Честнее было бы сказать, что к их пекарне просто была пристроена красивая мельничка для атмосферности и красоты, никто муку здесь уже, конечно, в хозяйственных нуждах не молол, все привозили с большого мелькомбината, но мельничка тем не менее работала и можно было, засыпав горсть зерен получить себе холщовый мешочек с вышитой надписью «все перемелется». В давние времена – еще даже до шальной былинной молодости Савросьи – в Заиндене мельница была, и съезжались на нее с зерном в положенную пору семьи и мельник сам был мужик зажиточный и основательный, поставивший в Заиндене кроме дома и мельницы непокоевы хоромы с каменным подклетом – чуть поодаль, на взгорке, откуда видны были окрестности до самой туманной сини закругленного края земли.

Окрестности, надо сказать, были устроены здесь щедро и гармонично: боры перемежались лугами, немного поодаль начиналась степь с озерами, в которых вода была трех видов: соленая, щелочная и пресная, в одном бору были болота с ягодником, на краю другого бил горячий ключ, на который ходили стирать и купаться летом, а зимой – попросту любоваться.

Местный врач – Александра Андреевна, жена учителя и, собственно, мать этого большого семейства, уже договорилась с плотником Андреем о красивом срубе с купальней, в которой можно будет делать «воды и ванны», но Тевье, очередь которого была листать книгу законов в Домине в тот день прошлой осенью, когда Александра Андреевна пришла узнать, как получить на все государевы разрешение и одобрение, посоветовал ей не ввязываться ни в какие волокиты, потому что скорее умрешь, чем получишь все бумаги, а идти к Савросье и сговорить ее на партнерское ведьмовство по самозанятости. Александра Андреевна поначалу со смехом отвергла даже идею совместного дела с Савросьей, с которой у них было множество расхождений по врачеванию, но, взвесив все, прихватила свою рябиновку и постучала к Савросье во двор. О чем они говорили в тот вечер уже не так важно, но ранней зорькой (осенней зорькой, часов в десять) обе они уже стояли на Горе с какими-то исписанными листами в руках, а Лены в шесть рук накрывали стол к утреннему чаю в общем парадном флигеле.

Лешуня, встречая у колодца Савросью после того бабьего сговора проворчал, что мол, понятно, зачем пять баб на одну думку, две запутывают, одна распутывает, одна раздумывает, одна передумывает, но отдал ей самодельный чертежик ряма, к ключу примыкающего, на котором было отмечено, где можно копать, где нельзя, чтобы не повредить по незнанию ничего.

– Мое это хозяйство болотное, а ты не зашла, не спросила!

– Да будет тебе, Лешуня, – непривычно тихо сказала ему Савросья, – как я без тебя на болото зайду? Просто хотели сначала сами все понять, а потом уж у тебя разрешения просить…

Тут Савросья за спиной Лешуни заметила тетку Катышеху, одну из тропиночных, еще не определившихся в бытовании, а потому не совсем своих, ковылявшую домой с сумкой на колесиках из магазинчика на торжке, и внезапно повысив голос препротивно закончила: «Все тебе, чудище оглоедное, мало куражится, весь забор на ту сторону завалил, подымай теперь силою своею богатырскою, тока не надорвися!» – и ухватив за ремешок потащила Лешуню прочь с чужих глаз в ограду к дереву, договаривать.

С тех пор многие были включены в задумку Александры Андреевны, дело двигалось и только Фаустов Муж громко и со значением говорил, что ничего, конечно, не получится, потому что взялись неправильно, так не делается и ни у кого еще не получалось и никогда не получится. Огородницы его поддерживали, а Василий, достав каких-то альбомом из своих монарших архивов, отнес их Андрею и долго они еще, пригласив Тевье, Учителя и даже Бороду что-то чертили, считали, писали, переписывали и наконец чистый вариант отдали Учителю, а тот подбросил его на столик своей жене, сказав, что дети в школе проект делали, вдруг пригодится.

Остатки старой мельницы стояли неподалеку от горячего ключа, определяя границу между степью и бором. На степи ветер как раз успевал разогнаться для кружения лопастей, но тех, которые были давно, уже даже и в воспоминаниях Савросьи не было, а лопасти новой мельнички у пекарни радовали алым цветом и крутились хоть и медленно, но исправно, заманивая новых любопытствующих перемолоть все, что есть в муку.

Марта каждый день выпекала хлебцы со вкусом сегодняшнего дня – на три сотни жителей самого Заинденя и пару сотен для заезжих, для которых хлебцы относились на торжок, в постоялый двор и немного оставалось на самой мельничке для гостей. В маленькой кофейне при пекарне всегда были и пряники печатные, и пироги, и пирожные, и сухарики сахарные и соленые, а вот сами хлебцы Марта держала только в лотках пекарни, да и не за чем их было в кофейню выкладывать, их разбирали уже к девяти утра, всем хотелось поскорее узнать, что же им судьба сегодня приготовила.

Тесто для хлебцев Марта делала на воде их колодца, добавляя в нее отвары трав и ягод, в муку намешивала добавок из бесчисленных мешочков, заготовленных в пекарне после сушки на солнце и ветру ростков и кореньев, в них намолотых, принимала от птичницы яиц, от молочницы масло, творог и пахту и замешивала тесто, которому давала подняться три раза прежде, чем разделить его на пятьсот хлебцев. А потом уже в каждый добавляла по своему видению то соли, то сахара, то перца, то всего вместе щедрой горстью, а иные оставляла пресными, чтобы мог человек подумать, а чего же ему на самом деле хочется.

Туристы каждый раз советовали добавлять к хлебцам бумажные ленточки с текстами предсказаний, но Марта говорила, что умному и без слов понятно, а дураку говори, не говори – все без толку.

В конце года к Марте всегда заходил повечерять Борода и они смотрели записи, которые вела Марта каждый день на каждый хлебец, и Марта все говорила, что вот бы настало время, когда можно будет всем только радости в каждый день добавлять, но Борода не соглашался с нею, говоря, что радость тоже приедается и перестаешь ее чувствовать и тогда она не радость, а обыденность, а потому всего надо понемногу, чтоб не приелось и не обрыдло.

Слово было угловатое, гремучее и пакостное и Марта соглашалась, что уж лучше с солью и перцем, чем обрыдло, и показывала Бороде задумки на следующий год.

Кирилл их посиделки не разрушал, уходил на это время к Андрею или в кузню к Григорию, а то и собирал их вместе на своей мельничке и они обсуждали новые жернова и вороты и собирали маленькие мельнички с вертящимися лопастями на праздник летающих мельниц, который каждый май собирал в Заиндене сотни приезжих, а местные команды соревновались друг с другом в высоте и красоте полета своих мельничек, которые строили втайне друг от друга, придумывая все новые удивления. Кирилл с друзьями мельнички собирал для забавы и сувенирной лавки, они участвовать в соревнованиях не могли по причине своего мастерства в этом деле, а были много лет судьями.

Я забежала к Марте уже в начале десятого, когда большинство хлебцев уже было разобрано.

– Кофе дашь? – спросила с порога и начала стаскивать галоши.

– А доброе утро, ты видать, по дороге растрясла, – рассмеялась Марта, заводя кофеварку.

Мартуля-красотуля была смешливая и кругленькая, с блестящими глазами и торчащими в разные стороны кудрями, полненькая, аппетитная, звонкая – сдобная, как и положено быть…

– Мартуля, а ты пекарка или пекаричка или пекарунья?

– Если хочешь я буду пекаруньо, пекарилло, пекароччо, пикорино, сути это не меняет!

Кирилл, высокий, широкоплечий, с темными глазами и огромными ладонями, на которые, казалось бы, и Марта могла поместиться, заглянул в пекарню, поцеловал жену в макушку, сказал, что двойнят в школу проводил, а сам пойдет на старую мельницу и вернется только к ужину. – В мельничке Славка сегодня с дальнего переулка, ему на гаджет какой-то не хватает.

В мельничке у Кирилла работали по надобности все, кому нужно было заработать на какую-нибудь прихоть. Болезнями, нуждой и ремонтами в Заиндене казна ведала, на жизнь каждый сам зарабатывал, а вот на шалости и малости особенно молодым путь в мельничку Кирилла был всегда открыт.

– Хороший мальчик, – сказала Марта, быстро поцеловала мужа, собрала ему попутно каких-то пирогов с молоком и выпроводила, приобняв его широкую спину, шепотком заговорив вернуться здоровым и радостным домой.

– Ты его ли Славку хорошим мальчиком назвала? – рассмеялась я.

– А, оба хорошие, мне не жалко.

Я откусила от своего хлебца дня и в недоумении замолчала. Вкус был неопределимым. Ничего из того, что я знала, он не напоминал. В нем не было ни ноты чабреца, укропа, не чувствовались соль или мед…

– Что ты туда положила?

– Откуда же я знаю? Я сею-вею-рассыпаю, а как оно ляжет, не от меня зависит.

– Но я совершенно не могу понять, что это?

– Это просто вкус будущего. Оно сегодня начинается.

–Да ну тебя, оно всегда сегодня начинается!

– Не скажи. Иногда сегодня просто заканчивает то, что было вчера. Иногда сегодня – это сегодня. Иногда – это вообще передышка в движении. А иногда, как вот теперь – начало будущего.

– И что там? – спросила я дожевывая хлебец.

– Ну, судя по всему, что-то очень аппетитное, – улыбнулась Марта и начала убирать со стойки.

Время посиделок истекло, пора было отправляться дальше.

Дальше – это дойти до Бороды и помочь ему с эскизами новых комнат постоялого двора. У меня при тщательном рассмотрении обнаружилось пространственное мышление, которое не годилось для создания художественных шедевров, но вполне годилось для интерьеров и перепланировок. Борода звал меня каждый раз, когда обновлял свои чертоги, а между делом я помогала в заказах мастерам, стараясь встраивать в пространства их изделия, и местным хозяйкам, когда им приходила блажь переустройства. Много работы было в школе и в музее, театр требовал моего присутствия при каждой постановке, и ректор в один из дней предложил мне полностью им заняться. Теперь я подбирала спектакли, приглашала труппы с гастролями, организовывала фестивали и даже взялась за то, чтобы создать собственный поселковый театр. Ректор спросил не смущает ли меня то, что театр будет Заиндеевским, но я сказала, что он вполне может быть просто Малым, на том мы и сошлись.

В моем Малом театре уже была труппа человек тридцать из местных жителей и мы готовили сразу два спектакля: «Двенадцать месяцев» и комедию абсурда по мотивам современных французских пьес. Благодаря одновременной подготовке «Двенадцать месяцев» тоже приобрели абсурдные черты, но только выигрывали от этого.

Писатель Митрий несколько раз побывав на репетиции, решил, что текст нужно переделать, сделать его более актуальным и теперь каждую репетицию мы развлекались новыми сценами.

Выйдя из пекарни, я немного постояла на перекрестке, решая, как мне лучше пойти: через майдан или мимо усадьбы учителя и решила выбрать все-таки майдан.

Усадьба учителя утром была слишком хлопотливым местом. Учитель, когда еще только приехал в Заиндень, был невысоким, щупленьким юношей, у которого за душой была только какая-то необъяснимая любовь к детям. Он умел их слушать и умел им рассказывать, он умел видеть их особые дары и помогать преодолевать препятствия, он никогда их не баловал, был строг и требователен, но умел поощрить и похвалить так, что ребенок действительно на глазах вырастал и становился крылатым.

Приехал учитель в конце августа, зашел в постоялый двор, чтобы снять комнату на первое время, рассказал Бороде о том, как не глядя выбрал Заиндень, потому что ничто нигде его не держало, представился Александром Андреевичем, отчество при этом как-то особенно натужно втащил, как непривычный дорожный ларь, который невесть как пристроился по пути и не бросишь его теперь, и попросил на завтрак приготовить ему кашу.

– Кашу не обещаю, тут как Тевье с молоком успеет, если до шести встаешь, то будет яичница.

– Ну что вы, до шести разве ж я встану?! – изумился Александр Андреевич и начал подниматься на второй этаж, когда Борода его окликнул:

– Я тебе другую комнату дам. Тут до тебя с попуткой тоже приехала Александра Андреевна. Врачевать у нас собирается. Тоже каши на завтрак просила. Но она ранняя птичка, к шести уже обещала встать. Вот я чтоб вас по всему двору не собирать к завтраку, в левом крыле поселю, там в зальчике и накрою.

Так и началось у них с того завтрака с кашею: оба молодые, бесприютные, он учитель, она врач, оба с каким-то особенным беспокойством о людях и верой в любовь и милосердие.

– Вас к ранам прикладывать обоих можно заместо мази целебной, – проворчала Савросья, пришедшая в то утро к Бороде с Таисьей. Савросье нужно было для каких-то надобностей трехчасового творога, но, когда она зашла к Таисье, та уже ушла к постояльцам, пришлось догонять, да и задержаться на завтрак у Бороды, он все равно никого так не отпускал.

Александры смущенно потупились на замечание Савросьи, но та уже и смотреть на них перестала, увлекла Таисью в холод творог мерить. Да и что смотреть-то, когда и так все ясно.