Читать книгу: «Ось мировой истории. Авраамические религии и век разума», страница 5
Тем не менее, наука не стоит на месте. Грандиозный прогресс сделали гуманитарные науки в антропологии, психологии, в философии. Изучение духовной энергии в экзистенциализме Кьеркегора, Ясперса, в антропологии Леви-Брюля, в теории психической энергии Фрейда, Юнга, в гуманистической психологии сделали гигантские шаги. Сказано и сделано так много, что удалось, как вы могли видеть в предыдущей главе, сформулировать научную теорию с точки зрения энергетической эпистемологии уже и в психологии. Сформулирована теория психической энергии на основе колоссального материала, собранного мыслителями нового энергетического мышления. Дюркгейм пишет о психической энергии, Тойнби, Курт Левин, Никола Тесла, Ясперс, Юнг, Фрейд, Лесли Уайт.
Наконец, большой импульс получает в науке нового времени метафизика интеллекта. Особенно это заметно в позиции самого известного ученого двадцатого века, стоявшего за всеми фундаментальными открытиями физики – Альберта Эйнштейна. Он противопоставляет философию рационализма философии «плоского эмпиризма» и говорит о том, что настоящий ученый не может не видеть наличия законов природы и интеллекта стоящего за ним. Он пишет о том что «основной источник современных конфликтов между религией и наукой в представлении о личном Боге». Таким образом, он понимает, что мистика мешает становлению метафизики интеллекта, а вместе с ней и силе духовной энергии.
Соединение науки и религии, о котором говорит Эйнштейн, это и есть философия рационализма, которая признает первичность интеллекта по отношению к материи в виде закономерностей природы. Это деизм, о котором писали Томас Пейн, Ньютон, Руссо, Вольтер, Декарт, Лейбниц и Спиноза. Это метафизика бога-интеллекта, о которой говорили Эйнштейн, Планк, Макс фон Лауэ и Никола Тесла.
Религии могут стать частью метафизики интеллекта только после того как очистятся от мистики окончательно, или от идеи личного бога, как говорил Эйнштейн. В этом смысле об «универсальной религии» говорят со времен «проблемы Лессинга», который развил мысль о «вечном евангелии» в статье «Воспитание человеческого рода». Там он утверждает примерно то же, что говорим здесь мы. Что этические религии смесь рациональности и мистики, которые в мифологической форме говорят человеку правду о его духовной энергии с целью «воспитания человечества», которое на том этапе еще не готова к принятию сложной научной информации. И что постепенно, информация становится все более рациональной и строго научной и очищается от своей мистической составляющей. И в таком виде все этические религии сливаются в единую научную истину о человеке.
Такое понимание универсальной религии развивается и в «Исповеди савойского викария Руссо», и в «Культуре и этике» А. Швейцера, и в «Философской вере» К. Ясперса, и в «Вселенском Евангелии» Р. Роллана, и в «Спиридионе» Ж. Санд и Пьера Леру, и в автобиографии Гете. Известным ее защитником был Джордано Бруно, пишет Дильтей в своем исследовании культуры времен реформации, где он упоминает еще ряд менее известных приверженцев идеи универсальной религии.
И напротив, реакция, которая стремится законсервировать мистику в религиях, соединяет все мистические элементы в таких нелепых построениях как бехаизм, теософия или иерофании Элиаде. Мистика по самой своей сущности – это противоборство догматизма, которое всегда дробится на бесконечное число ересей и никогда не объединяется. И наоборот, разум, научное мышление – это всегда общее, единое, абстрактное, выраженное в единых законах природы. Потому рационализм объединяет по своей природе, а мистика разъединяет по своей природе.
3) Два великих кризиса Духа
Однако, переход от первого осевого времени греческого гения и этических религий ко второму осевому времени западной науки вовсе не был скользящим и гладким, но был прерван тяжелым кризисом, уничтожившим великую культуру античности. Да, христианский синтез сохранил великие достижения культуры античности, но тем не менее это был новый компромисс рационализма с мистикой. Новый компромисс вместо объявления войны логосом мифу, войны не на жизнь, а на смерть, поскольку как мы знаем, мистика и разум антагонистичные силы, разрушающие одна другую.
Почему же так случилось, что остановило рациональное сознание античности, которое сделало такие успехи в греческой философии и римском праве? Почему Древняя Греция, до сих пор служащая источником удивления и восхищения своими успехами во всех областях культуры, вдруг так бесславно потеряла себя сначала в подчинении Македонии, а потом и Риму? Почему Римская империя, средоточие мировой цивилизации античности, культуры, науки и военно-политической мощи того времени, вдруг стала жалкой добычей диких варваров? Почему спустя тысячу лет Византия, этот цветущий восточный Рим, становится легкой добычей турецких османов? Античность, так гордившаяся своим превосходством над дикими варварами, окружавшими ее изящную цивилизацию, ее свободный и гордый мир гражданского общества и военной мощи, вдруг вся целиком от эллинов до западного и восточного Рима становится добычей этих полудиких, неграмотных племен?
Если мы обратимся к нашему времени, мы увидим поразительные параллели со временами крушения античности. Последние два века слышен тот же тревожный набат в колокола в книгах великих мыслителей. В девятнадцатом веке это голоса Байрона, Кьеркегора, Огюста Конта, Льва Толстого, Достоевского, Герцена, Чернышевского, Прудона, Флобера, Мопассана. Даже голос Ницше, который, однако, пошел в противоположном опасности направлении, но само ощущение катастрофы ощутил безошибочно, хотя только усугубил ее своим нигилизмом. Для века двадцатого это такие выдающиеся люди, как Бертран Рассел, Эйнштейн, Ромен Роллан, Вивекананда, Альберт Швейцер, Карл Ясперс, Альбер Камю, Жюльен Бенда, Ален Финкелькраут, Эрих Фромм, Джордж Оруэлл, Селинджер, Марк Твен, Герберт Уеллс.
Подобно Сократу, предсказавшему гибель Афин, или апокалиптическим пророчествам Христа, сбывшихся при падении Рима, эти пророки нашего бьют в набат и громким голосом кричат о кризисе культуры, о падении цивилизации, о гибели рационализма, о самоубийстве интеллекта. И как и тогда никто не хочет их слышать, пока Афины наконец не падут, и Рим не растопчут варвары.
Сегодняшний мир – это безусловно второй великий кризис духа после падения античности. Мы уже видели в Первую и особенно во Вторую мировую войну, каким страшным будет падение нашей цивилизации в результате очередного кризиса духа. Но эти тревожные звонки, прозвучавшие сиреной всечеловеческой голгофы, ничему нас не научили. На крики Швейцера о гибели культуры, Рассела о том, что мы живем в сумасшедшем мире, Бенды о предательстве интеллектуалов, Камю об самоубийстве разума по прежнему смотрят как на эксцентричные выходки самовыражающихся интеллектуалов, или же в лучшем случае безобидных чудаков. Однако, пророчества Бенды оправдались, когда спустя двадцать лет после его предупреждения о том, что нигилизм и иррационализм современной культуры приведет к жестокой бойне народов сбылись в безумной гитлеровской агрессии. Но было уже поздно. Теперь Рассел, Швейцер, Оруэлл говорят о гибели науки, о чудовищной диспропорции между развитием техники и социальной науки, о гибели культуры, о варварском национализме, стравливающем народы. И опять никто не желает их слушать. Хантингтон пишет книгу «Столкновение цивилизаций», где говорит о исконном противостоянии национальных культур в шпенглеровском смысле, и его книгу встречают как откровение. Конечно, все дело только в том, что люди прирожденные враги друг другу, и нечего фантазировать о кризисе какой-то культуры, науки и о предательстве интеллектуалов.
На самом деле, и падение античности и кризис последних двух веков – порождение одного и того же механизма, который каждый раз не срабатывает, когда человечество делает на него ставку в своем движение к рациональному сознанию.
Этот механизм – шизоидный интеллект, который профанирует научное мышление человека, превращая его в оторванные от реальности логические абстракции. Интеллект как мы помним источник здоровой, живой, разумной энергии человека, источник его духа. Поле эгосистемы, напротив, источник мертвой и неразумной энергии болевой компульсии, порождаемой искаженной информацией о мире физическим контролем закона сохранения силы психики. Интеллект способен брать на себя функции эгозащиты, и тогда он перестает быть интеллектом в истинном смысле слова. Перестает быть познанием законов природы (познанием действительности), и становится только частью механизма поля эгосистемы, частью детерминированной энергии психики, никак не связанной с познанием. Интеллект в данном случае превращается в логические абстракции, бредового содержания о победе эго над всем миром. Яркий пример – философия Ницше. Это выраженный шизоидный интеллект. Конечно, при этом он не перестает быть интеллектом и на поле живой разумной энергии человека, но вся энергия уходит на автоматизмы эгозащиты. Потому те редкие прозрения Ницше, которые говорят об изначальной потенциальной мощи его интеллекта, потонули в бредовых абстракциях его философской системы о воле к власти.
В античность шизоидный интеллект проявился во всю свою широту в культе «героев», людей-полубогов, которые личным всесилием завоевывают мир и отправляются на небесный Олимп к столь же всесильным существам. Это всеобщее соревнование за власть и превосходство привело ко всеобщему противостоянию и самоуничтожению Греции в междоусобных войнах. То же самое случилось с Римом и Византией. Так Геродиан, греческий историк третьего века, писал: «Эта древняя болезнь Эллинов, беспрестанно враждовавших друг против друга и желавших гибели тому городу, который обладал какими-либо преимуществами, – это, собственно, и погубила Элладу. Ослабленные и истощенные междоусобиями Эллины сделались жертвами македонян, а затем были порабощены римлянами. Та же самая болезнь ревности и зависти перешла и к современным нам городам». Действительно, достаточно вспомнить ожесточенную борьбу за власть между Марием и Суллой, Цезарем и Помпеем, Октавианом и Антонием, о божественных императорах Калигуле, Нероне, Домициане, Коммоде и др героях римской истории, чтобы увидеть всю справедливость этого утверждения. Именно культ Эго стал основой культуры античности, и именно этот культ разложил и погубил античность, которая буквально самоуничтожилась. Никакие варвары никогда не справились бы с героями Эллады и Рима, что было очевидно из долгой истории их военных побед, если бы они не уничтожили себя сами.
Два направления мешали становлению рационального сознания, со времени его первого пробуждения. Первое – это консерватизм старой мистики, старого мифологического сознания, которое не хотело терять своих позиций и отчаянно сопротивлялось прогрессу рационализма. Так, были убиты Заратустра, Пифагор, Сократ, Боэций, Бруно, Христос, наконец. Вместе со старым мифологическим сознанием сопротивлялись левиафаны деспотических государств, чудовища, произростающие из этого мистического болота. Второе направление – это нестабильность самого интеллекта, подверженного болезни шизоидности, когда начинают созидаться интеллектуальные системы, разрушающие продуктивное мышление, существо которого в познании законов природы.
Древняя Греция сделал очень много для становления интеллекта. Прежде всего, создала метафизику интеллекта в учениях элеатов, Пифагора, Платона. Однако, развитие дедукции в ущерб индукции, софистика скептиков и эмпиризм Аристотеля, этого предтечи Юма, разрушили метафизику интеллекта античности. Интеллект споткнулся и заболел своей смертельной болезнью – шизоидностью.
Сегодня это та же болезнь, несмотря на громадный прогресс сделанный наукой в том числе и в теории познания. Тем не менее, проблема эмпирика Юма все еще остается неразрешенной, а на ней, как на китах древности, покоится все здание современной шизоидной философии – от немецкого идеализма до антиинтеллектуализма Ницше и Сартра, от позитивизма Конта до материализма Маркса.
И в итоге, второй великий кризис духа вновь поставил человечество перед лицом проблемы столкновения цивилизаций, как когда то античность. Только теперь дерутся не железными мечами, а атомными бомбами, и уже никакой христианский синтез не спасет цивилизацию, если дойдет дело до новой полномасштабной мировой войны.
Глава 3. Энергетика Оствальда и второе осевое время
1) Становление метафизики интеллекта Пифагора и Платона. Гилеморфизм Аристотеля.
2) Рационализм и эмпиризм. Проблема Юма.
3) Энергетика В. Оствальда и иерархия наук О. Конта.
4) Мистика немецкого идеализма
5) Спор Эйнштейна и Бора о квантовой механике и его значение для метафизики интеллекта.
1) Становление метафизики интеллекта Пифагора и Платона
«А Пифагор, в свою очередь, был первым, кто поставил во главу угла при объяснении мироздания именно числа, а не материальные элементы. И это, несомненно, дает право считать нашего героя основоположником идеализма как одного из важнейших направлений в истории философской мысли. По его стопам шли в дальнейшем и другие крупные представители италийской школы философии: Ксенофан, Парменид, Зенон Элейский, с некоторыми оговорками Эмпедокл… Да и разве только они? Платон, который был самым крупным идеалистом античности и зачастую считается (как видим, не вполне точно) основателем идеализма как такового, очень многому научился у пифагорейцев, подвергся их сильнейшему влиянию».
И. Суриков «Пифагор»
Бертран Рассел пишет в «Истории западной философии», что Пифагор явился таким же реформатором орфийской религии, каким был в свое время Орфей в отношении варварского культа Диониса. А вакханалии Диониса были известны еще ахейской Греции микенского периода, которая никак не связана с осевым временем «конца мифологической эпохи». Напротив, ахейская Греция являла собой классический образец мифологической эпохи тех времен, в том числе и по типичности магической религии и варварским ритуалам, каким был культ бога вина Диониса.
И. Суриков в «Пифагое» пишет, что в античной Греции, то есть в Греции осевого периода, которая уже чтила песни Гомера, Дионису был противопоставлен бог разума Аполлон, любимое божество греков того периода. Сам же культ Диониса претерпел радикальные изменения, превратившись под воздействием легендарного Орфея в религию орфиков.
«Орфики были аскетической сектой, вино для них – только символ, как позднее причастие для христиан. Искомое ими опьянение – это „энтузиазм“, союз с богом. Они думали, что таким путем приобретают мистическое знание, недостижимое обычными средствами. Для орфика жизнь в этом мире является страданием и скукой. Мы привязаны к колесу, которое, вращаясь, образует бесконечные циклы рождения и смерти. Наша истинная жизнь – на звездах, но мы прикованы к земле. Только путем очищения, самоотречения и аскетической жизни можем мы избежать этого круговорота и достигнуть, наконец, экстаза единения с Богом. В греческую философию этот мистический элемент принес Пифагор, такой же реформатор орфизма, каким был Орфей по отношению к религии Диониса. От пифагорейцев орфический элемент перешел в философию Платона, а от него – в ту более позднюю философию, которая была уже полностью религиозной»
Б. Рассел История западной философии
Таким образом, нет никаких сомнений в том, что религиозные реформы Пифагоры были продолжением той рационалистической критики архаической мифологии, которой осевое время объявляет войну. Неслучайно ходили упорные слухи о его знакомстве во время длительного путешествия по Востоку с древнеперсидским пророком Заратустрой, который стал таким же рационалистическим реформатором арийской религии, и в старости был убит жрецами-староверами.
Так, российский антиковед И. Суриков в книге о Пифагоре пишет, что Ксенофан как и вся элейская философская школа развивались под влиянием Пифагора, и в конечном итоге привели к становлению метафизики интеллекта, «рационального богословия»:
«Вот, например, отзыв уже знакомого нам поэта-философа Ксенофана, современника Пифагора:
Всё на богов возвели Гомер с Гесиодом, что только
У людей позором считается или пороком:
Красть, прелюбы творить и друг друга обманывать тайно.
(Ксенофан. фр. В 11 Diels – Kranz)
Ксенофан – поэт и философ, живший во второй половине VI века до н. э., – очень крупная фигура в истории античной религиозной мысли. Он, несомненно, намного опередил свое время. Ксенофан выступает даже против такой основополагающей черты традиционных верований, как антропоморфизм (изображение богов в человеческом облике). При этом он приводит интересные аргументы:
Если бы руки имели быки и львы или кони,
Чтоб рисовать руками, творить изваянья, как люди,
Кони б тогда на коней, а быки на быков бы похожих
Образы рисовали богов и тела их ваяли,
Точно такими, каков у каждого собственный облик…
Черными пишут богов и курносыми все эфиопы,
Голубоокими их же и русыми пишут фракийцы.
(Ксенофан. фр. В 15, В 16 Diels – Kranz)
А вот каково мнение самого Ксенофана по этим вопросам:
Есть один только бог, меж богов и людей величайший,
Не похожий на смертных ни обликом, ни сознаньем…
Весь целиком он видит, весь сознает и весь слышит.
…Без труда, помышленьем ума он всё потрясает…
Вечно на месте одном пребывает, не двигаясь вовсе,
Переходить то туда, то сюда ему не пристало.
(Ксенофан. фр. В 23 – В 25 Diels – Kranz)
Это уже вполне рациональное богословие».
И. Суриков пишет, что Ксенофан был не прочь и пошутить над своим коллегой
«Как-то в пути увидав, что кто-то щенка обижает,
Он, пожалевши щенка, молвил такие слова:
«Полно бить, перестань! Живет в нем душа дорогого
Друга: по вою щенка я ее разом признал».
(Ксенофан. фр. В 6 Diels – Kranz) 3
Нет сомнений, что Ксенофан здесь иронизирует, говорит о взглядах своего «коллеги» с некоторой долей юмора. А имеется в виду конечно же то самое пифагоровское учение о метемпсихозе – переселении душ»
И. Суриков «Пифагор»
Пифагор – это уже колоритная фигура осевого времени, в каком то смысле центральная фигура для становления классической культуры античной Греции, какой была фигура Христа для становления христианской культуры. Подобно Христу же, его самого убили, а школу его, пользующуюся большой популярностью по всей Греции, преследовали погромами. Сократ, который подобно Ксенофану и своему ученику Платону, тоже находился под его влиянием, также гибнет в обвинении по оскорблению традиционных богов. Сократ становится мучеником, которого чтут стоики подобно распятому позже Христу. Неслучайно И. Суриков находит многочисленные аналогии между пифагорейскими школами того времени и христианскими монастырями средневековья в своей монографии о Пифагоре. Он также подчеркивает тот факт, что идеология Пифагора делилась на теоретическую для образованных слушателей, которых называли «математиками», и на фольклорно-мифологическую для так называемых «акусматиков». Будучи известным ученым, математиком и философом, Пифагор стал основателем первой официальной философской школы в античной Греции, и первым сформулировал понятие «философии» как «любви к мудрости». Фалес был еще одним из семи «мудрецов», что Пифагор находил вульгарным, ибо мудр только один бог.
Так или иначе, но за философской революцией античности, которую осуществил Платон и его академия стоит полулегендарная фигура Пифагора. С него начинается тот рационализм метафизики интеллекта, который станет основой картезианской философии в Новое время, и станет фундаментом современной науки. И. Суриков подчеркивает влияние Пифагора на Платона, прослеживая его в таких центральных работах философа как «Государство», «Федон», «Тимей»:
«Среди десятков диалогов, входящих в корпус сочинений Платона, есть такие, в которых черты пифагореизма особенно сильны. Например, „Федон“, написанный около 380—375 годов до н. э., то есть после первой поездки философа в Великую Грецию. В „Федоне“, напомним, описаны предсмертные часы Сократа, его последняя беседа. В числе ее участников – Симмий и Кебет, члены пифагорейского содружества. Но самое интересное – в том, что Сократ в описании Платона оказывается большим пифагорейцем, нежели эти прямые последователи самосского мыслителя. Он им доказывает бессмертие души! И доказывает, надо сказать, весьма убедительно. Они сперва возражают, спорят, но в конце концов вынуждены согласиться. …Платон в „Государстве“ ориентировался на те режимы, которые установили пифагорейцы в полисах Великой Греции (например, тот же Архит в Таренте). Если вдуматься, там всё именно так и было! Во главе стояли правители-философы, под началом у них находилось войско („стражи“), ниже следовало простонародье. Итак, „Государство“ является трудом в весьма значительной степени пифагорейским. Это, безусловно, подчеркивается тем фактом, что ближе к концу диалога помещен рассказ о загробном мире, причем куда более пространный, чем в „Федоне“. Впрочем, самым „пифагорейским“ произведением Платона обычно признают даже не „Государство“, а диалог „Тимей“, написанный еще позже – в 350-х годах до н. э. Иными словами, перед нами плод творчества уже Платона-старика, один из итоговых его трудов. Связанный с пифагореизмом характер этого сочинения проявился даже в том, что его заглавным героем (по имени которого диалог и назван) философ избрал некоего Тимея, пифагорейца из Локр Эпизефирских (греческий полис в Южной Италии). Тимей беседует с Сократом. И в этом разговоре, что интересно, Сократ не играет роль главного действующего лица, как по большей части бывает у Платона, а выступает в роли внимательного слушателя. Ведущая же роль принадлежит Тимею, который излагает идеи о происхождении и устройстве мироздания – вполне согласующиеся со взглядами Пифагора. Таков поздний Платон. Практически законченный пифагореец. Во всяком случае, никто не усомнится, что он чем дальше, тем больше двигался к этому статусу. То же движение продолжалось в его философской школе – Академии – и еще некоторое время после смерти основателя»
И. Суриков «Пифагор»
С философии Платона начинается метафизика интеллекта, как видения разумом интеллектуальной формы вселенной, отличной от ее материального содержания. Дуализм мира идей и мира вещей в философии Платона – великое открытие античности, на котором покоится вся современная наука. Платона было принято жестко критиковать, и первым его критиком как известно стал его известный ученик Аристотель. Но Аристотель не сделал для современности ничего, кроме того, что разрушил метафизику интеллекта Платона в своей философии. В Новое время Френсис Бэкон и Декарт станут жесткими критиками Аристотеля, остановившего, согласно Расселу, европейскую науку на 2000 лет.
В философии Бэкона, Декарта и Спинозы, которые согласны с дуализмом Платона, интеллектуальная форма становится миром законов природы, а не миром идей, как у Платона. Законы природы можно и нужно проверять опытом, что для идей совершенно необязательно. Поэтому Платон, сформулировав метафизику интеллекта, мыслил как все древние греки больше дедукцией в ущерб индукции, иногда совершенно отвергая необходимость эмпирического материала или проверки опытом для получения научного знания. Поэтому, его психология, которая, как мы увидим, очень проницательна в своих прозрениях, стала только частью мистики формировавшегося грандиозного христианского синтеза. И так и не смогла эмансипироваться в науку психологию до возрождения наук в Новое время. Мы не можем быть слишком строги к миру идей Платона, поскольку даже понимание интеллектуальной формы космоса как законов природы, которое принесло Новое время, не было еще окончательной ее формулировкой. Как мы видели в Энергетике Оствальда, современная наука говорит о закономерностях природных энергий, а не просто законов природы. И это принципиально важно для решения «проблемы Юма», постановкой которой он разбил картезианский рационализм.
Между тем, это первая, еще примитивная формулировка теории научного контроля в обществе, когда все подчинены разуму, то есть знаниям законов природы. Научный контроль предполагает естественное право, когда законы общества основаны на знании законов природы. Общеизвестно, что эту теорию позже защищал Цицерон, большой поклонник Платона, и др юристы Римской империи, особенно во времена стоической философии Марка Аврелия, искавшего «платоновского государства». Но Платон, который еще не знает понятия законов природы, вместо того, чтобы говорить о подчинении законам природы, научному контролю, говорит о подчинении неразумных людей – разумным людям. И действительно, таким образом, невольно выступает апологетом деспотии, от которой он в действительности бесконечно далек, в отличии, например, от Аристотеля.
Две вещи разрушили метафизику Платона:
1) неразвитость представлений о мире идей, об интеллекте как форме космоса, то есть как законов природных энергий; по этой причине Платон не увидел связи идей с опытом материального мира.
2) Философия гилеморфизма Аристотеля, в которой он противопоставил свою точку зрения материалиста метафизике интеллекта Платона. Ленин был прав, когда писал, что критика Аристотелем Платона есть критика с позиций материализма. Отказавшись от дуализма Платона и тем самым разрушив полюса интеллекта (активное мышление и пассивные законы природы), Аристотель тем самым пришел к скептицизму, в котором его позже упрекал Эпикур.
Разрушенная метафизика интеллекта всегда в конечном итоге ведет к скептицизму и даже к агностицизму, как мы увидим на примере противостояния рационалистов и эмпириков уже в Новое время. Поскольку только полюса интеллекта, мышление и законы природы, лежат в основе процесса познания. Уже в Новое время, когда метафизика интеллекта Платона получает новую жизнь в философии Френсиса Бэкона и рационализме Декарта, Бэкон писал об Аристотеле в «Новом органоне»:
«Таким образом, корень заблуждений ложной философии троякий: софистика, эмпирика и суеверие. Наиболее заметный пример первого рода являет Аристотель, который своей диалектикой испортил естественную философию, так как построил мир из категорий и приписал человеческой душе, благороднейшей субстанции, род устремления второго порядка; и неисчислимо много другого приписал природе по своему произволу. Он всегда больше заботился о том, чтобы иметь на все ответ и словами высказать что-либо положительное, чем о внутренней истине вещей. В физике же Аристотеля нет ничего другого, кроме звучания диалектических слов. В своей метафизике он это вновь повторил под более торжественным названием, будто бы желая разбирать вещи, а не слова. Пусть не смутит кого-либо то, что в его книгах „О животных“, „Проблемы“ и в других его трактатах часто встречается обращение к опыту. Ибо его решение принято заранее, и он не обратился к опыту, как должно, для установления своих мнений и аксиом; но, напротив, произвольно установив свои утверждения, он притягивает к своим мнениям искаженный опыт, как пленника. Так что в этом отношении его следует обвинить больше, чем его новых последователей (род схоластических философов), которые вовсе отказывались от опыта»
С противостояния Платона и Аристотеля начинается проблема сущности и существования, номинализма и реализма, которая сохраняет свою актуальность до сих пор. Вопрос о том, существует ли мир идей Платона сам по себе, или же идеи – это только абстракции человеческого ума. На этот вопрос ответить несложно, если прежде дать определение процессу познания. Что есть познание: встреча двух полюсов интеллекта, активность единой субстанции интеллекта? Или же познание это только отражение одной вещи в другой такой же вещи? Понятно, что в первом случае, мир идей Платона – это интеллектуальная форма космоса, субстанция интеллекта, которая не только существует сама по себе, но и является изначальной формой всего сущего. Во втором случае, мы закономерно приходим к скептицизму эмпириков и материалистов, поскольку отрицаем процесс познания как некую объективную истину, и говорим всего лишь о субъективном восприятии, об отражении одной вещи в другой вещи.
Так и повелось, эмпирики, такие как Гоббс, Юм, Локк и материалисты Маркс, Энгельс, Ленин стояли на позициях номинализма, отрицая мир идей Платона, и склоняясь к скептицизму в теории познания. А метафизики интеллекта, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Бэкон признают мир идей Платона, как интеллектуальную форму космоса. Конечно, они в отличии от Платона говорят уже не просто об идеях, но о законах природы, и потому опыт, эксперимент уже в основе научного метода Декарта, Бэкона, Спинозы.
2) Рационализм и эмпиризм. Проблема Юма
Критика Аристотеля в отношении мира идей Платона имела успех, потому что первая теория метафизики интеллекта действительно была еще очень уязвима. Ведь Платон полагал, что поскольку мышление человека и законы природы (как мы называем его «идеи») есть одна субстанция интеллекта, то человеку не нужен опыт, не нужен экспериментальный материал, сбор и анализ фактов для процесса познания. Достаточно, как это делают математики углубиться в процесс дедукции, и мы уже владеем истиной.
Да, он был неправ, и очевидность его неправоты и сделала критику Аристотеля такой нетрудной работой и такой успешной в итоге. Ошибка Платона заключалась в том, что он еще не знал и не мог знать как именно соотносится форма и содержание, интеллект и материя. Однако, сам процесс познание, как единение двух полюсов интеллекта, мышления и законов природы (идей), он прозрел со всей проницательностью.
Новое время сделало крупные шаги в направлении восстановления метафизики интеллекта и устранения ошибок платоновского определения. И Декарт, и Бэкон говорят уже не просто об идеях, но о законах природы, и следовательно, опыт, как необходимая экспериментальная стадия «пытания природы», становится нераздельной частью процесса познания. Френсис Бэкон разрабатывает метод индукции, и говорит о необходимости обоих логических практик: и дедукции и индукции. Декарт ставит сотни экспериментов, участвуя в открытиях в области физиологии своего времени, и в частности в открытии кровообращения.
Декарт заново формулирует метафизику интеллекта Платона, как разработанную им философию рационализма, в основе которой все то же понимание познания как единения двух полюсов интеллекта: активного мышления и пассивных законов природы. Интеллект как единая субстанция противопоставляется в качестве формы – материи, выступающей содержанием этой формы. Законы движения природы уже больше нельзя изучать без самой этой природы, без анализа конкретных фактов и вещей.
