Читать книгу: «Без воды», страница 7

Но писать об этом было невозможно. Так что же тогда осталось ей сказать?

«Для многих из нас сады и огороды – это кладбища наших сердец, нашей души. Так неужели же, когда Амарго окончательно разорится, мы попросту бросим здесь наших мертвых?»

Нет, мама, об этом ты лучше не пиши, – тут же вмешалась Ивлин. – Это лишь привлечет излишнее внимание ко мне.

Наверное, ей лучше вообще ничего не писать. Нору вдруг охватил ужас при мысли о том, что подумают люди, если все эти чепуховые мысли и соображения, которые она столько времени изливает на бумаге, действительно будут кем-то прочитаны. Даже написанное подвергнуть строжайшей цензуре, все равно ее излияния только разожгут сплетни, которые, похоже, в настоящий момент являются единственным связующим звеном между Амарго и Эш-Ривер. Она не хотела писать об Ивлин, но без Ивлин ее история выглядела столь же обыденной и начисто лишенной фантазии, как и у любого из здешних жителей – если, конечно, не думать о том, что у других дочери живы, а ее Ивлин больше нет.

И все написанное ею полетело в огонь.

Но стремление как-то воплотить в жизнь задуманное уже горело в ее крови. Только б удалось найти нужные слова! Отыскать ту отправную точку, с которой только и можно обращаться к жителям Амарго!

А еще лучше, если б Десма согласилась что-то написать. Но Десма в данный момент была неприступна. А ведь она куда раньше всех остальных – ну, почти всех, черт побери! – поселилась в этих местах, и это было задолго до того, как возникли хоть какие-то надежды на возможное процветание этой местности. Пожалуй, ни одному человеку в этой долине не удалось встать на ноги без помощи и поддержки Десмы – и она всегда была готова помочь, дать хотя бы небольшой толчок, хоть это и шло вразрез с ее собственными фундаментальными убеждениями, а также с вечным требованием оставить ее в покое. Но Десма со всем сумела справиться и вот теперь после двадцати четырех лет нелегкой жизни была «вознаграждена» – смертью самого дорогого и любимого человека, ее истинного друга, и на нее тут же набросились безжалостные рейдеры, инспекторы, агенты и прочие хищники, желающие оспорить законность ее владений. Вот уж что точно переходило границы всякого терпения.

И в итоге примерно месяц назад Нора остановилась на следующем тексте:

Увы, отныне, похоже, даже само слово «Амарго» не может появиться на страницах газеты «Горн Эш-Ривер» без того, чтобы это название не было незамедлительно соотнесено с постоянными нарушениями закона, грабежами и катастрофической нехваткой воды. Мы, жители Амарго, только из этой газеты с удивлением узнали, сколь ужасны наши перспективы. А предложенная властями Эш-Ривер мера – это не что иное, как завершающий удар в долгой кампании злостной клеветы и на сам город, и на его жителей; удар, ставящий под угрозу развитие Амарго и его безопасность. Сам же Эш-Ривер в такой ситуации только выигрывает. Хотя издателям «Горна» не грех было бы вспомнить, как достойно Амарго исполнял свои обязанности в качестве главного города округа, представительствуя в Законодательном собрании, чем наш город был в значительной степени обязан усилиям таких доблестных людей, как Десма Руис, дважды вдова, поселившаяся здесь двадцать лет назад и никогда отсюда не уезжавшая; ей довелось неоднократно переживать и засуху, и голод, и кражу скота, и порчу имущества, организованную членами Ассоциации скотоводов, много раз пытавшихся отнять у нее землю, но она сумела доказать всем, что это ее земля. Разве это не яркое доказательство возможности существования между нашими городами добрососедских отношений, благодаря которым мы вместе будем стремиться к достижению благородных целей и всеобщему процветанию? Все мы в долгу перед Десмой Руис, все мы глубоко ее уважаем, все мы восхищаемся ее преданностью – но что станется с ее домом, с дорогими ее сердцу воспоминаниями, с ее безупречным хозяйством, в которое она вложила все свои силы, всю свою жизнь, если наш город будет сознательно подведен к полному разорению? Амарго не должен сдаваться без боя, сколько бы еще лживых заявлений ни напечатали в «Горне Эш-Ривер», сколько бы еще драконьих зубов ни посеяли на своих полях мистер Меррион Крейс и его Ассоциация скотоводов!

Когда Нора показала Эммету свою заметку, он озадаченно на нее посмотрел и спросил:

– А почему ты решила использовать здесь слово «безупречное»?

– Потому что теперь я знаю его значение.

– А что, если другие люди его не знают? Они могут на нем споткнуться и ошибочно его истолковать – в точности как и ты раньше. Это слово не подсказано тебе твоей интуицией. Оно не от души.

– Не больно-то ты веришь в своих читателей.

Эммет промолчал; он все еще внимательно изучал листок с «письмом в газету».

– И вот еще здесь… что ты имеешь в виду под зубами дракона?

– Эллины считали, что, если посеять зубы дракона, то пожнешь готовую к сражению армию. – Страшно довольная собой, Нора посмотрела мужу прямо в глаза, но он снова углубился в текст, и она спросила: – Когда ты это напечатаешь?

– Напечатаю? – Он глянул на нее с неподдельным удивлением. – Дорогая, но я предложил это тебе исключительно для поднятия твоего духа. Так сказать, в качестве умственного упражнения.

Для поднятия ее духа? Да ее дух кипит уже несколько дней! Но еще хуже было то, что Эммет оказался не в состоянии понять, почему она вдруг так замкнулась, почему отвечает отрывисто и односложно.

Но, мамочка, разве тебе не стало легче, когда ты все это написала?

Нет, никакого облегчения она не почувствовала. Потрачено столько времени, столько усилий. Исписано и переписано бесчисленное множество страниц. Весь первоначальный текст перестроен и перекроен, однако и сама она теперь уже не уверена в собственной логике. А Эммет… Эммет по-прежнему тянет с обещанным опровержением; утверждает, что пишет, но, похоже, только зря тратит время, царапая пером по бумаге и пытаясь собрать вместе какие-то обрывки неискренних мыслей, которые он даже показать Норе отказывается. Куда же девался пресловутый «рыцарь пера», который так яростно протестовал против войн с индейцами, отмечая каждый несправедливый захват их земель, каждое несправедливое тюремное заключение, каждую казнь через повешение, совершавшуюся без суда и следствия?

Итак, в настоящий момент Эммет, взяв повозку, укатил в Кумберленд, надеясь разыскать этого Пола Григгса, черт бы его побрал, и выяснить насчет доставки воды, а Роб и Долан остались хозяйничать в типографии. И вот через день-два после отъезда мужа Нора, слегка пошатываясь после бессонной ночи и исполненная решимости, сунула свою заметку Долану и сказала:

– Это срочно. Вставишь в последний момент.

Долан прочитал и, глядя на мать совершенно круглыми от изумления глазами, спросил:

– А папа это видел?

– Конечно.

– Но, скажи на милость, кто такая эта «Эллен Франсис»?

У Норы попросту не хватило воображения, и она ничтоже сумняшеся подписалась именем своей матери. Но Долан, разумеется, никакой Эллен Франсис Фольк не помнил; он никогда ее не видел, никогда ей не писал. И Нора очень удивилась бы, если б Долан сумел вспомнить, что у него вообще когда-то была бабушка по имени Эллен.

– Ты ее не знаешь. Она в этих краях недавно поселилась и довольно далеко от нас, в Ред-Форке.

– Но написала именно тебе?

– Твоему отцу. Еще на прошлой неделе.

И ведь у нее еще было время признаться, выйти из игры. Тем более и Долан все медлил, все торчал в дверях, вертя в руках шляпу. Потом все же снова спросил:

– А ты уверена, что папа это одобрит?

Роб, который, как оказалось, давно уже наблюдал за этой сценой из-за ограды, подошел к ним, взял из рук брата заметку, прочел ее и вынес вердикт:

– Давай, действуй. Папа одобрит.

И заметка была напечатана – но что же она дала Норе? Мимолетную дрожь наслаждения при виде знакомых слов, еще пахнущих типографской краской и занимающих весь «подвал» первой полосы. Заметка выглядела такой официальной, такой вечной… Вот уж действительно, «что написано пером…». В общем, это был какой-то коротенький сон наяву, над которым они с Десмой, наверное, потом всласть посмеются. И ведь Нора даже позволила себе поверить – хоть и всего лишь на несколько мгновений, ибо достаточно хорошо знала Десму, – что сперва Десма раскричится, рассердится, а потом смутится и станет робко упрекать Нору за то, что она так превознесла некие ее «добродетели», которых сама Десма в себе никогда не замечала и уж точно превозносить бы не стала.

Но ничего этого не произошло. Наоборот, все полетело к чертям собачьим. Уже на следующий день Долан размахивал у Норы перед носом свежим номером «Горна» – его издатели медлить с ответом не стали, и этот ответ был опубликован так быстро, что Нора почти не сомневалась: он был написан заранее, задолго до начала всей этой заварушки. Черт бы побрал могущество ежедневных газет!

Несмотря на горячее желание выступить в защиту наших предыдущих публикаций – безосновательно очерненных газетой «Страж Амарго», – мы все же предпочли воздержаться от излишне громких выражений, ибо они могут вызвать сомнения в нашей журналистской объективности. Нам и без того предстоит неприятная задача – опровергнуть обвинения, бессовестно порочащие честь газеты «Горн Эш-Ривер». Во-первых, как нам представляется, сообщать о фактах, касающихся затруднительной ситуации в Амарго, – это вопрос социальной ответственности. Неизбежность банкротства и краха этого некогда весьма достойного города воспринимается нами, его друзьями и соседями, не менее болезненно, чем его собственными жителями. Во-вторых, давно доказано, что округа извлекают для себя немалую пользу, когда в законодательных органах происходят передвижки. Этот процесс вдохновляет общество на участие в политических процессах, пробуждает в массах заинтересованность и, наконец, служит решающим шагом в процессе вступления Территории Аризона в Соединенные Штаты. И в-третьих, несмотря на то что мистер Меррион Крейс действительно входит в число соучредителей нашей газеты, легкомысленное толкование уровня его непосредственного участия в текущих делах редакции свидетельствует, скорее всего, о том, что «Страж Амарго» выдает желаемое за действительное и является попросту чьей-то необоснованной догадкой – это, впрочем, неудивительно, особенно если учесть связь издателя «Стража» с гипнотизерами и медиумами. Реальные же факты таковы: наша газета была создана, дабы наиболее полно обеспечивать политическими, общественными и иными новостями жителей долины Инес, однако мистер Крейс никогда не имел никакого отношения к ее выпуску или руководству. Что же касается миссис Десмы Руис и ее «двойного вдовства», то для начала требуется доказать: а была ли она вдовой, когда вступала в брак – кстати, незаконный – с ныне покойным мистером Реем Руисом? Нам из достоверного источника известно, что и тогда, и в настоящий момент она являлась и является законной супругой мистера Роберта Гриза, и наша прямая обязанность – указать на этот факт и подчеркнуть, что никакой вдовой упомянутая особа отнюдь не является.

– Теперь нам чертову пропасть штрафов платить придется! – в отчаянии воскликнул Долан. – И отцу, и Ассоциации скотоводов.

– Значит, заплатим, – отрезала Нора. Но сердце у нее мучительно билось. Она снова перечитала последнюю строчку. Как же это похоже на Бертранда Стиллса! Жалкий пустозвон! Но как успешно компенсирует нехватку материала, публикуя чистейший вымысел – да еще и о таком человеке, как Десма, да еще и всего через несколько дней после смерти Рея! Проклятый навозный жук! Только и знает, что шарики из всякого мусора катать!

По-моему, Десмы в этом мусоре нет, – услышала она голос Ивлин. – Если только ты, мамочка, сама ее с этим мусором не смешала.

Наверное, было бы куда умнее оставить все это в покое, и постепенно эта неприятная тема сама собой забылась бы. И если бы камни летели только в огород самой Норы, она бы, наверное, сумела заставить себя как-то эту историю пережить. Однако публикация была оскорбительной для Десмы, и уже через два дня Нора стояла перед Робом, протягивая ему сложенный листок с ответом – она нутром чуяла, что Долан подобной ошибки во второй раз не сделает и никакой заметки у нее не примет.

А Роб только ухмыльнулся:

– Эта Эллен Франсис, видно, та еще штучка! Так и строчит один газетный материал за другим, причем куда быстрее, чем мы.

– А ей больше заняться нечем, – пояснила Нора. – Она же совсем старуха и понимает, что ее время давно миновало.

– Старуха, а почерк на редкость уверенный, – удивился Роб. – И черт меня побери, если мне этот почерк не кажется странно знакомым.

– Ладно, не умничай. Лучше постарайся это напечатать до того, как миссис Франсис этот мир покинет.

И Роб напечатал.

Если у кого-то еще остаются сомнения насчет правдивости материалов, публикуемых в газете «Горн Эш-Ривер», достаточно обратиться к той статье, которая появилась на прошлой неделе в качестве ответа на письмо некой читательницы, опубликованное «Стражем Амарго». Этот весьма пространный ответ как бы высветил все те факты, которые следует знать об истинном положении дел в редакции «Горна» и о его отношении к действительности. Впрочем, если нужны еще какие-то доказательства истинного двуличия упомянутого издания, то достаточно вспомнить совсем недавнюю историю с публикацией в «Горне» репортажа о двух школьных учительницах, якобы заживо сожженных в собственном домишке, – разумеется, все это удалось быстро опровергнуть, однако определенная цель этой фальшивой публикацией все же была достигнута: ошеломить и запугать тех учителей, особенно дам, которые пожелают здесь поселиться. И разве не «Горн Эш-Ривер» раструбил на весь свет, как много скота погибло во время пожара в Брашинге, заявив, что сгорели по меньшей мере четыре сотни голов, тогда как их было всего тридцать? Однако благодаря этой публикации Меррион Крейс и Ассоциация скотоводов смогли заявить, что понесли «весьма существенные потери», и потребовать компенсации. Многие из тех, кто недавно прибыл в эти места и ради кого, собственно, трудятся наши представители в Законодательном собрании, могут еще и не знать, что на самом деле творится в их местной газете, но тех, кто прожил здесь долгие годы, обмануть не так-то просто! Попытка опорочить одну из старейших и наиболее уважаемых жительниц этого округа, Десму Руис, бросает тень и на Эш-Ривер, и на всех его обитателей. Ведь всем известно, что ее первый муж, Роберт Гриз, был застрелен в Новом Орлеане еще в 1868 году во время ссоры с неким аферистом из-за проданной лошади. Специально для тех, кто плохо владеет арифметикой, поясняем: это означает, что миссис Десма уже восемь лет была вдовой, когда обвенчалась с мистером Реем Руисом из округа Картер 25 марта 1876 года в той церкви, что стоит в самом центре Амарго. В той самой церкви, скамьи которой могут значительно опустеть в результате возможных перемен в законодательной власти округа. Как многим уже известно, миссис Десма Руис в апреле этого года вторично овдовела в связи со смертью мужа, Рея Руиса.

Таким образом, в течение тех восьми дней, когда Эммет Ларк по всему Кумберленду гонялся за Полом Григгсом, обязанным поставлять им воду, между Амарго и Эш-Ривер трижды произошел обмен выстрелами, а бедняга Долан похудел килограммов на шесть, мучительно пытаясь во всем разобраться и как-то эту ссору уладить. Но вскоре на всеобщее обозрение были выставлены и прочие неопровержимые факты: точные даты и места действия, а также обстоятельства «смерти» и поныне живого Роберта Гриза.

Нора только-только успела немного успокоиться, как в их почтовый ящик прилетел следующий ответ, от которого у нее буквально кровь в жилах застыла.

Написать по поводу поднятой темы мне посоветовал представитель одной газеты, весьма разумный и хорошо воспитанный молодой человек, настоящий джентльмен, который посетил меня на прошлой неделе. Дело в том, что я тот самый Роберт Гриз из Нового Орлеана, который в упомянутом городе и заключил брак с упомянутой Десмой Гриз (урожденной Загану). Своей жены Десмы я не видел с 1868 года – с тех пор как она из нашего дома исчезла. Учитывая то, что она всегда была склонна потакать кое-каким своим слабостям и не раз по этой причине исчезала и ранее, я думал, что со временем она вернется. Когда же она не вернулась, я решил, что на сей раз ее настиг некий печальный удар судьбы. Мне искренне жаль, что ее друг, мистер Рей Руис, скончался, о чем мне сообщил тот молодой газетчик, но ведь закон гласит ясно: мы оба никак не могли быть ее мужьями, поскольку она все еще моя жена. Я настаиваю на этом и прошу жителей Амарго и Эш-Ривер ни в коем случае не верить иной, весьма сомнительной информации».

– Ну? – крикнул Долан, одну за другой швыряя четыре газеты со злополучной перепиской на кухонный стол. – Теперь ты, надеюсь, довольна? Скажи, чему в результате это помогло? Обо всех ли реальных фактах мы теперь информированы?

– Не смей на меня орать. – Нора вцепилась в сиденье стула, на котором сидела, делая вид, будто вновь и вновь перечитывает лежащие перед ней публикации. – Нет, какая все-таки чушь! – Ничего умней она так придумать и не сумела. – Разумеется, никто этому не поверит! Это же просто не может быть правдой!

– Поверит – не поверит… Теперь это уже не важно. Уже одно то, что этот вопрос поднят в газетах, превратит опубликованные в «Горне» письма в правдивые свидетельства, по крайней мере, для половины здешних жителей. Неужели, мама, ты этого не понимаешь? Они ведь ни на минуту не усомнятся в том, что это так и есть! – Долан долгое время стоял, закрыв руками лицо, потом сказал: – И теперь я просто не представляю, как ты решишься хотя бы в глаза Десме посмотреть.

А Роб, сидя в уголке и обтачивая фигурку маленького деревянного бизона, заметил:

– А все-таки я рад за миссис Эллен Франсис. И хрен с ними со всеми – и с Меррионом Крейсом, и с его Ассоциацией скотоводов!

Часть 3
Сан-Антонио

А что касается той девушки, ну… это, черт побери, просто несчастный случай, Берк. Ведь совершенно ясно, что она ничего плохого не хотела. Ты и сам бы сразу это понял, если б не был так ослеплен болью. Жаль, что я не в силах никак эту твою боль облегчить. Хотя ты, похоже, и сам понемногу начинаешь поправляться – но, прежде чем мы эти места покинем, ты должен постараться опять стать спокойным. А теперь отдыхай и поверь мне на слово. Она ничего плохого не хотела. Из всех ее сородичей она была самой милой.

Ты, наверно, считаешь, что я ошибаюсь? И хочешь сказать, что со мной это и раньше не раз бывало. Что ж, может, ты и прав. Наверное, годы взяли свое, и я стал чрезмерно мягок в отношении детей и зеленых юнцов с их мелкими проступками, за которыми в самом деле ничего плохого не стоит. Да, пожалуй, не стоило мне тебя ей показывать – надо было ее пощадить! Видишь ли, Берк, я так люблю тебя, что за все эти годы так и не сумел привыкнуть к тому, что многим твоя морда кажется пугающе уродливой. Одни только твои зубы чего стоят! А вонь твоя? Ты меня, пожалуйста, прости, но я-то – в отличие от тебя – прекрасно помню, что тоже в свое время до смерти твоей физиономии испугался.

Да, именно ты в ту ночь на военном судне «Саплай» напугал меня так, как никто и никогда в жизни меня не пугал. Если бы не твои вопли, я бы сразу с того корабля смылся с украденным голубым nazar в кармане и отправился бы странствовать по городам и весям, пока где-нибудь не встретился бы с давно меня поджидающей виселицей. Если бы не твоя рожа, я ни за что не заорал бы со страху и не грохнулся бы навзничь, налетев на бухту каната, и уж точно не допустил бы, чтобы вокруг меня собралась целая толпа – трое или четверо парней окружили меня и терпеливо ждали, когда я очухаюсь и наконец встану на ноги.

Это из-за тебя меня схватили и вытащили на середину палубы, устроив немыслимый гвалт. Они все разом орали: «Кто это у нас тут шляется?», «А ну выкладывай немедленно все, что успел стащить! Выкладывай, выкладывай!» – хотя тогда, насколько я понимаю, мне вряд ли было ясно, что именно они орут, поскольку это был то ли турецкий язык, то ли арабский. В темноте они выглядели всего лишь тенями, но намерения их были очевидны: им хотелось как следует проучить наглого маленького воришку и отобрать у него украденное, что было совсем нетрудно, ведь их все-таки было четверо на одного. Они принялись меня обыскивать, и вся добыча Хобба прямо-таки запела у меня в карманах. Мне самому украденные мною вещи казались какими-то непонятными, ненужными. Я изо всех сил ударил головой в живот того из матросов, что стоял ко мне ближе всех, а когда он упал – это вызвало у остальных столь сильное удивление, что они даже чуть ослабили хватку, – я вырвался, перемахнул через планшир, нырнул в воду и поплыл, не останавливаясь, пока не добрался до нижней гавани.

На следующий день я, надев так и не успевшую до конца высохнуть одежду, заглянул в пивную, и надо же было такому случиться, чтобы полуденный ливень загнал туда же тех троих матросов. Их появление страшно развеселило присутствующих, потому что они были в узких штанах, более всего похожих на кальсоны, и в фесках. Но я-то их сразу узнал, тем более у одного на носу красовался поставленный мной синяк. Практически такой же красовался и на моем собственном носу, разве что чуть повыше – в общем, любому сразу стало бы ясно, что эти два парня подрались и как следует друг другу врезали. Короче, те матросы вошли и уселись за стол у той стены, что выходила на пляж. В общем, я здорово влип, а ведь мне хотелось всего лишь спрятаться от дождя и немного согреться. Ну, может, еще украсть что-нибудь на завтрак. Но теперь я был вынужден ждать. Тогда на темной палубе мои пленители показались мне громадными. Зато теперь уж я их как следует разглядел и убедился, что даже мой главный противник, которому я нос расшиб, еще совсем молодой парень и очень привлекательный, такой тонкий, изящный. Меня он заметил далеко не сразу, а когда заметил, то улыбнулся. Но остальным так и не сказал, чего это он улыбается.

Через некоторое время он встал, подошел к стойке, под которой я прятался, и очень тихо, чтобы его слова полностью заглушал царивший в зале шум, окликнул:

– Эй, воришка!

Я сердито прошипел, что никакой я не воришка и впредь не потерплю, чтобы меня так называли, тем более такой сукин сын, как он, да еще и вырядившийся в какую-то дурацкую шапчонку. Он молча все это выслушал, а на меня даже и не глядел. Стоял себе спокойно и руки по швам опустил. А потом сказал вполголоса:

– Ты украл одну вещь, очень для меня ценную. Может, в здешнем мире со всеми его богатствами и золотыми приисками это кому-то и чепухой покажется, но мне эта вещь дороже всего на свете.

Да, Берк, я понимаю: я вполне сознательно приукрашиваю свой рассказ. Ведь он тогда едва мог два-три предложения составить на своем убогом английском, да и то с трудом, что создавало-таки определенные препятствия в нашем с ним общении, к тому же ему приходилось стоять, буквально застыв, чтобы меня никто под стойкой не обнаружил, а не объяснять мне с помощью яростной жестикуляции и прочих знаков, что именно ему от меня нужно. Тем более у него на родине вообще жестикулировать было принято. И все-таки мы сумели друг друга понять – то есть я догадался: он понимает, что его nazar у меня, но я непременно буду это отрицать.

– Ты знаешь, – сказал он, – в доме моей матери тому, кто совершил некий проступок, три раза давался шанс все самому исправить, прежде чем последует наказание. Я сейчас прямо-таки вижу, что ее mati¹⁸ прожигает дыру в твоем кармане, и потому предлагаю тебе три возможности исправить то зло, которое ты мне причинил.

– Надо же, какое великодушие! – буркнул я.

– Так. Как насчет второй возможности?

Я так и взвился:

– Как это второй? А где же первая?

– Первая была еще прошлой ночью, – сказал он, наконец-то совсем повернувшись ко мне и загибая пальцы. – Прошлой ночью, когда мы тебя поймали, у тебя была возможность вернуть мне украденное, но ты ею не воспользовался. Так что сейчас даю тебе вторую возможность это сделать. Ну, что скажешь?

– Почему это я должен что-то там говорить? Я вообще не понимаю, что ты имеешь в виду. Какие-то возможности… Вся эта кутерьма на корабле началась с того, что ты решил, будто я у тебя что-то украл. Я же не сумасшедший, чтобы пользоваться тем, что ты мне предлагаешь.

– Ну, ладно. – Он загнул второй палец. – Тогда у тебя остается только третий, последний шанс. И если до следующей нашей с тобой встречи ты не вернешь мне мой mati, я его непременно сам у тебя отберу, а заодно и всю морду тебе порежу.

– Ах, боже мой! Неужели, мистер, твоя мать именно так тебя за проступки наказывала?

Однако мой издевательский тон ничуть на него не подействовал; даже улыбка его ни капельки не изменилась – жутковатая это была улыбка, одновременно и приветливая, и смертельно опасная; да и его широко расставленные глаза светились каким-то странным светом.

– Нет, конечно, – сказал он все с той же улыбкой. – Только она ведь все-таки была моей матерью.

* * *

Звали его, как я впоследствии узнал, Хаджи Али – хотя моряки, вместе с которыми он приплыл сюда откуда-то из Леванта, давно оставили попытки правильно произнести его имя и переделали его в Хай Джолли¹⁹, а потом и просто в Джолли. Шутка, конечно, потому что весельчаком он уж точно не был; это был задумчивый и красивый сирийский турок с весьма стойким характером и вечной улыбкой на лице, вот только улыбка эта почти никогда не была искренней. Прозвище Джолли к нему прилипло – хотя иногда точно так же называли людей, не имевших с ним ничего общего, и от этого мне, например, казалось, что он какой-то особенный, потому что его одновременно можно увидеть как бы в двух местах сразу. И потом, людям нравилось, как легко и приятно это прозвище произносить; это, по-моему, им нравилось гораздо больше, чем сам человек, носивший такое прозвище.

Еще тогда по нему сразу было видно, что дружбу с ним завести практически невозможно, потому что цена такой дружбы непомерно высока. Да, уж он-то себе цену знал. Чем еще можно было бы объяснить, что я стал охотно выполнять то одно его поручение, то другое, да так никуда и не двинулся из Индианолы? В первый день мне удалось всего раза два на него посмотреть: сперва на скотопрогонном дворе, где он осуществлял что-то вроде инспекции, а потом еще раз на конюшне – они там спорили с Гансом Верцем насчет стоимости сена. Мой бывший противник с таким же, как у меня, синяком на носу меня, разумеется, не заметил – хотя это, пожалуй, и противоречило моему желанию продемонстрировать ему, что я нисколько его не боюсь. А Хобб все продолжал подначивать меня, требуя, чтобы я хоть что-нибудь снова у него украл. Всю ночь я с этим Хоббом сражался; больше всего ему хотелось заполучить феску Джолли, или его пуговицы, или хотя бы его туфли, причем прямо с ноги; я возражал, говоря, что нам о нем ничего не известно, мало ли каков был его жизненный путь, так что не стоит, пожалуй, искушать судьбу в третий раз, ведь первые два шанса мы уже использовали.

К рассвету я уговорил себя, что пора сматывать удочки. Признаваться в своих преступлениях мне не хотелось. Но не хотелось также, чтобы мне – как было обещано – подбородок напрочь отрезали, хотя подобная угроза и была слишком абсурдной, чтобы оказаться реальной. Вообще-то мне хотелось отправиться на юг и добраться до границы. И я, возможно, сумел бы это сделать – кто знает? Однако – нет, ты только представь себе, Берк! – некое странное сентиментальное чувство, возникшее в моей душе при виде фальшивых фронтонов спящей Индианолы, повлекло меня через весь город, и я, бредя в последний раз, как мне казалось, по пустынной главной улице, столкнулся с тем единственным человеком, который не спал в столь поздний час: с оборванным старомодным старичком, явно местным, явно направлявшимся домой, но прервавшим свой путь из-за чего-то, замеченного им далеко в море. Когда я с ним поравнялся, он, повернувшись ко мне, попросил:

– Сынок, посмотри-ка туда. Может, сумеешь мне сказать, что там такое к берегу приближается?

Знаешь, Берк, я никогда не утверждал, что ясно понимаю, какой поворот судьбы свел нас с тобой вместе. Такова странная особенность памяти: вспоминая какой-то определенный момент, я сразу же вспоминаю и множество всяких связанных с ним подробностей, которые ранее от меня ускользали, и мне начинает казаться, будто я только что сам их придумал, хотя я сразу же подтверждаю: «Да, это действительно так; и это, и это». Но ту ночь, когда я впервые увидел тебя, я всегда помнил абсолютно отчетливо. Я и сейчас помню и бледную луну в розоватой полосе неба над морем, и сваи доков, обнажившиеся во время отлива, и похожие на башни старинных замков каменные рифы, отражения которых качались вверх и вниз на гладкой, как шелк, спокойной воде залива Матагорда. Помню, как маленькие рыбачьи лодки, таща за собой снасти, направлялись домой, а среди них покачивалась шлюпка, только что отчалившая от мрачной громады судна «Саплай». Ничем не примечательная шлюпка – если не считать того, что в ней находилось.

– Это лошадь, – сказал я старичку.

– Ты уверен?

Нет, это и впрямь оказалось не лошадью. И по мере того как шлюпка подходила все ближе к берегу, странный силуэт неведомого существа начал обретать отчетливую форму: длинная и гибкая, как у змеи, шея, лохматая грива, огромная голова с глазами-перископами, медленно поворачивавшаяся то в одну, то в другую сторону, и пасть с такими зубами, которые по размеру вполне походили на колышки для палатки. А его горбатая спина напоминала холм, и с этого «холма» утренний бриз сдул легкое облачко пыли, скопившейся за шесть месяцев плавания по морю.

* * *

К тому времени, как Джолли и его команда переправили с борта судна на берег еще тридцать три таких животины, на балконы и крыши уже успела высыпать вся Индианола. Вас поместили в загон, который мгновенно окружила толпа рядов в двадцать толщиной; казалось, люди попросту спятили от столь необычного зрелища. Впрочем, и вы, верблюды, тоже вели себя не слишком спокойно – еще бы, вы столько времени провели в корабельном трюме и теперь вовсю наслаждались свежим воздухом, землей под ногами и небом над головой. Вы толкались, издавали самые невероятные звуки – ревели, рыгали, рычали, – то и дело стряхивали с себя тучи пыли и терлись шеей о ветви деревьев. А вокруг вашего загона звучали самые дикие, чудовищные, прямо-таки клеветнические предположения, смешанные, однако, с благоговейным трепетом: что это, черт возьми, за твари такие? Огромные, зубастые, орут оглушительно, и зачем только этих жутких козлов за мощную сетку упрятали? И для чего вообще их сюда привезли? Впрочем, за эту сетку никто даже палец сунуть не осмеливался, а Джолли расхаживал внутри загона с уверенностью человека, охраняющего некий непонятный, но явно драгоценный груз. Постепенно общественности стало известно, что эти животные называются верблюдами и принадлежат Генри Константину Уэйну, тому дьявольски красивому малому, который собрал их в самых разных странах Востока благодаря нескольким левантийским парням, которые некоторое время терроризировали город, но вскоре были отправлены в Сан-Антонио вместе с верблюдами, которым предстояло служить в кавалерии в качестве вьючных животных. Мысль о том, что наши бравые парни взгромоздятся на этих страшилищ, вызвала новый всплеск оскорблений в адрес твоих собратьев, Берк; но с особой издевкой местные жители относились к твоим более мелким сородичам, двугорбым верблюдам. Интересно, веселилась толпа, где же будут сидеть наши замечательные кавалеристы? Неужели между горбами? Нет, вы только представьте, как наш отважный генерал Ли²⁰ взгромоздится на одного из этих уродов! И на этих людей не произвело ни малейшего впечатления то, какое долгое плавание только что перенесли эти стойкие животные; для них, видимо, никакого значения не имело бы даже их умение летать – если б они действительно такой способностью обладали. С точки зрения американских обывателей, они во всех отношениях выглядели неправильно – с одной стороны, на львов похожи, а с другой, у них какое-то странное вымя на спине, да еще и вверх тормашками повернутое! Ну разве ж не умора? Да индейцы просто со смеху помрут!