Читать книгу: «Байкал. Книга 5», страница 6

Глава 6. Чистота и пустыня

На сей раз Арик явился на рассвете, когда по саду ещё тянется прохладный туман, листья и травинки покачиваются, умытые и отягощённые росой, утренние цветы только начинают открывать глазки, а птички поют рассвету славу. Без стеснения вошёл в мою почивальню и разбудил меня, тронув за плечо, я не вздрогнул, но проснулся тут же от его прикосновения.

– Ну ты… – прошептал я, обернувшись на подушки рядом с собой, где безмятежно открыв нежный ротик, спала одна из моих жён.

– Вставай, не галди, – сказал Ар, отходя к окнам, чтобы не разглядывать мою наготу. – Облачился, что ль?

Мы вышли в соседний зал.

– Что в такую рань принесло тебя? – спросил я, чувствуя, до чего не выспался, даже виски ломит.

– Где же рань? Добрые люди давно на ногах, – усмехнулся Арик.

– Так то добрые… – сказал я, и жадно приложился губами к кубку с водой, что за жажда, вроде ничего такого не ел накануне… ах, нет, ели мы куропаток запеченных, вот и…

– Ладно-ладно, не бубни, чего там такого потерял, подумаешь, не присунул с утра жёнке, успеешь ещё, поди, состарится нескоро, – сказал Арик, глядя, как вода капает мне на грудь.

– Сейчас лететь хочешь? Может, подкрепились бы? – сказал я, почесывая на груди, где кожу щекотали капли, рубашку застегнуть надоть, да пуговок много…

– Тебя вытошнит опять, после подкрепимся. Идём…

Мы пошли в сад, как и в прошлый раз.

– Что делать-то станем, надумал?

– Нет, – сказал Ар. – Посмотрим на него, может, ты придумаешь чего…

– Придумать, как соблазнить, не соблазняя? – усмехнулся Эрик.

– Ты всегда понимал меня.

– Как ты узнаешь, где он?

– Сатана пометил его для меня.

– То есть ты всегда знаешь, где он?

– Да, теперь он в пустыне в посту и смирении.

– Отличное средство для просветления дум и укрепления сердца. И что ты там думаешь сделать? Да ещё вместе со мной?

– Явимся оба и посмотрим…

Всё повторилось, как и в прошлый раз: всполох звенящих Ариковых крыльев, его объятия крепкие и мгновенные, миг оторванности от всего и вот мы приземлились уже… только, что меня не рвало больше.

– Слушай, надо было взять хоть вина с собой… – проговорил я, опираясь на его плечо, потому что голова всё же кружилась ужасно, и я снова почувствовал жажду.

– Ш-ш-ш! Да не сокоти! – хмурясь, отмахнулся Арик и, кивнув вперёд, где в шагах тридцати сидел он, тот самый, давешний юноша в сером плаще теперь, поверх хитона, который изрядно запылился и даже порвался по подолу. И исхудал он ещё, и был-то не красавец, теперь вовсе – нищий бродяга, только что репьёв в тонкую бороду не нацеплял.

– Явится куда, его стража, как бродягу-проходимца в темницу и кинет… – прошептал я Арику на ухо.

Меж тем юноша услышал нас и обернулся. Увидев нас двоих, меня в белом длинном хитоне, что приняты у персов, и Арика – в тёмных одеждах, хорошо хоть крылья свои убрал…

– Кто вы? Вы… – он поднялся, бледнея от страха.

– Не бойся нас, мы зла не причиним, хотя Злом посланы к тебе.

– Я не боюсь, – просто сказал он, снова садясь на камень, осыпающийся песчаник, что служил ему сиденьем. Оказалось, перед ним был разложен костёр, огонь же был почти не виден при солнце. – Я знаю, Кем вы посланы оба.

– Откуда ты знаешь? Видал Его?

– Нет, но догадаться несложно: темный и светлый ангелы… Но я вас не боюсь, и Его не боюсь.

– Так и надо.

– Ты замёрз разве? – спросил я, подойдя ближе и увидев огонь.

– Да, ночью холодно, озяб. Да и от голода тож, тепла в теле немного, – бледно улыбнулся он.

– А с чего ты решил голодом морить себя? – спросил Арик, разглядывая его.

– Я вовсе не уморен, но так-то думы светлее, налегке, – сказал юноша, чуть улыбнувшись, не рассчитывая, что мы поймём.

– И что там, в энтих светлых думах твоих? – спросил я, садясь тоже на камень у костра, хотя я сам холода не чувствовал.

– В думах-то?.. Да вот, размышлял, как всех сделать счастливыми… не то ли высшее благо?

– Наивны и глупы твои мысли, юный муж. И заносишься не по силам высоко. Смоги сделать счастливым хотя бы одного, уже будет много. Подумай, если то же сделает каждый? Земля засияет счастьем и благоденствием ярче, чем теперь светит солнце, – сказал Арик, тоже усаживаясь напротив. И я знаю, он-то как раз ведает, о чём говорит, это труднее всего – сделать счастливым того, кто рядом, кто всех дороже и от кого зависит твоё собственное счастье…

Юноша посмотрел на нас.

– Вы так прекрасны собою, почему вы служите Ему?

– Мы Ему не служим, ты ошибаешься.

– Почему же считаете меня глупцом? Вы два брата, как две стороны монеты, похожи и во всем отличны, близнецы, должно быть.

– Проглядливый, а? – усмехнулся я, посмотрев на Арика.

– И больше скажу, вы обожаете друг друга и ненавидите порой ещё больше. От близости и сходства и любовь и ненависть. Вот и ко мне потому пришли вместе. В чём хотите уязвить меня? Чем соблазнить? Али пирогов и молока сладкого принесли?

– Знали бы, что то соблазн для тебя, принесли бы с собой! – засмеялся я.

– Ты соблазна и не видел, – сказал Арик без улыбки.

– Это вы про женщин? – усмехнулся юноша. – Видел и пробовал даже, ничего такого, что было ценнее и слаще того же молока, нету в том. А кто считает иначе, лишь сластолюбец и чревоугодник. Для чего откармливать плоть? Для чего во всём угождать ей, бренной и никчемной, ежли это туманит и ум и душа переполняется тупой леностью?

– Угождать желаниям тела, по-твоему, это не угодно Богу, что создал тебя во плоти? Во плоти по Своему подобию? По Своему!

Юноша усмехнулся:

– Ты и сам думаешь так, как я, и не угождаешь, а живёшь духом куда больше. Потому тебе и легко понять меня, – ответил он Арику. – А вот брат твой не любит аскезы, хотя и осознаёт пагубу, что обитает в сластях и вине.

– Я и сам не люблю аскезы, потому что предавался ей и не раз. Ничего в нищете и ограничениях доброго нет, как в обжорстве и распутстве, так и в умерщвлении плотских желании. То гордыня и более ничего. А что худший грех, слабость или гордыня, ты скажи мне, просветлённый юноша?

– Так, по-твоему, демон, я – гордец? – вспыхнул юноша.

– Хуже, ты сама Гордыня. Бо-альшой грех, он неё много горя. И я не демон, – сказал Арик, хмурясь.

– Не демон… – проговорил юноша, будто догадываясь, хотя ошибался. – Ты сам – Он во плоти. С двойным лицом, Свет и Тьма…

– Нет, я не Он. И не демон, я человек.

– Человек… быть может, но… не простой, – прошелестел юноша, вглядываясь в Арика и будто пытаясь понять, кто же перед ним.

– Не простой. Я царевич, и предвечный, не знающий увядания и смерти. Но и я гордец потому, потому мне и ведом этот грех и тебя я узнаю по нему. Ты – гордец, чувствуя в себе силы ума и души. Но ты ещё глупец и невежда, ежли полагаешь, что можешь учить других, не ведая сам. Ты полюби всем сердцем, и потеряй любовь, возжелай по-настоящему, испей настоящей сласти, а после уже и иди отрекаться, только понимай, ради чего ты это делаешь, и что движет тобой. И ежли не гордыня, то что? Себе ли и прочим доказать, что ты чище и выше прочих, что только ты и есть сын Божий, а прочие скоты, способные лишь совокупляться среди нечистот, ими же и произведённых. Себе и всем прочим, чтобы видели мудрость и святость твою и в себе замечали лишь скверну. Что ты хочешь открыть им?

– Что… надо раскаяться в грехах, тогда на сердце произойдёт просветление, – моргнув большими серо-голубыми глазами, сказал юноша.

– Какой же в тебе самом? – спросил я. – Ежли ты греха не знаешь, ежли чист и не замутнён, как избавишь от него прочих? Откуда тебе знать, что значит, осознать горечь греха и раскаяться? Если ты не чувствовал соблазна, не подвергался ему? Откуда тебе познать глубины раскаяния?

Арик посмотрел на меня, словно увидел что-то новое. Да, Ар, ты не знаешь, что это такое казнить себя за свершённое преступление. Самому себя, а не когда тебе казнят другие. Что могут остальные? Пытать тебя огнём и железом, убить, подумаешь… А что сможешь ты сам с собою сделать? Годами, десятилетиями и даже столетиями изо дня в день выматывать свою душу невозможностью простить себя… ни исправить, ни простить. И грешить ещё и страшнее больше после…

– Ты хочешь сказать, чтобы облагодетельствовать всех прочих, надо вначале облагодетельствовать себя? Но я и так облечён благодатью. Уже тем, что лишён желаний и страстей, – проговорил юноша.

– Чем же ты гордишься? – усмехнулся Арик, качая головой. – Вкуси жизни и тогда ты поймёшь, как она сладка, как дорога и как краток миг, что отпущен каждому.

– Краток? Но ведь ты сам живёшь вечно, разве же тебе не надоело? Разве ты не пресытился? – снова воспротивился юноша.

Арик улыбнулся:

– Нет, – и качнул блестящими на солнце волосами, отрастил целый поток, словно краше прежних… – Я пресытился было, пока был таким как ты, лишённым страстей и желаний. Но едва осознал, что жизнь может уместиться в один миг, яркий и горячий, как искра и сжигающий всё прежнее, неживое в тебе, вот тогда только и ожил. Оживи и ты вначале, прежде чем призывать к аскезе. Легко не поддаваться соблазну, ежли соблазна нет. Кто не пробовал сочной смоквы, не испытает спазма в животе при виде её, кто не видел света, не узнает его, не отличит солнца от лучины, кто не чувствовал любви, не отличит её от похоти. Познай вначале жизнь, познай счастье, тогда тебе будет легче понять, как это сложно не грешить, что это есть настоящий духовный подвиг… и способен ли ты на такую жертву. И во имя чего, это ещё важнее, понимать, для чего ты жертвуешь. Пока твои устремления – суть грех, а не просветление.

– Ты сам грех!.. Он на твоём языке, как яд! – воскликнул юноша, отшатнувшись.

– Возможно! – вскричал и я, поднимаясь, возмущённый его слепотой и нахальством. – Но только он ради любви отдал себя Смерти на вечное растерзание, только ради одной капли той любви, какой ты никогда не ведал! На что пойдёшь ты? На что ты способен, ежли ты ничего не видел и не знаешь. Если твоя кожа не чувствовала плетей, а душа терзаний раскаяния?..

Юноша тоже встал, бледный и дрожащий.

– Уйдите! Уйдите! – воскликнул он, хватаясь за голову. – Вы столько сомнений влили меня, вы ядом заполнили мою душу! До сих пор я был светел.

– Ты был пуст, а не светел! – воскликнул Арик, тоже поднявшись. – Теперь в тебе хотя бы станут бродить мысли. Быть может, перебродят в доброе вино мудрости. А в пустоте не родится ничто. Впусти в свою душу настоящий Свет и не думай, что ежли ты умён и проглядлив, ты уже над всеми, ты уже избранник и пророк. Это не так. Ты только можешь стать им, потому что привычен к размышлениям.

– Возьми в сердце любви, она зажжёт свет, тогда он будет светить другим из тебя! – добавил я. – Иначе останешься, как эта пустыня бесплоден и мёртв.

Юноша задрожал, готовый заплакать:

– Кто вы?! Кто вы, что полностью перемешали меня?

– Выходи из пустыни, иди к людям, смотри в их души, не возносись умом, а дари его прочим, вбирай в себя мудрости, доброты, это путь Света. А не высокомерное отшельничество. Коли познаешь это, сможешь и добро источать своим сердцем, а не обличения греха. Быть может, тогда что-то хорошее принесёшь в мир…

Я кивнул Арику, пора бы и уходить. Пусть этот юноша останется подумать, иначе бесплодными мудрствованиями уведёт за собой неокрепшие души в пустоту, пожалуй, к тому же Прародителю Зла и сам свалится туда же…

Не знаю, как и с чем остался наш собеседник возле своего погасшего костра, а мы с Ариком снова были в моём саду. И здесь благоухал влажной жарой, угасающий день, журчали ручьи и фонтаны, уже по-вечернему тенькали и заливались птицы, покрикивали павлины, и бабочки перелетали с цветка на цветок…

Я умылся из ручья, чтобы отогнать слабость, которую вызывали во мне эти перемещения, и посмотрел на Арика, что, мрачно глядя перед собой, сидел на скамье.

– Что нахохлился-то, Ар? – спросил я.

– Да что… выходит так, что мы выполнили поручение Диавола и с лихвой, – сказал он.

– Если не хотел, зачем согласился? Али боишься не подчиниться? Как боялся Смерти?

Он пожал плечами, вставая.

– Зачем… сам не знаю, из любопытства, должно. Не могу понять, чем заинтересовал Его этот юноша. Да и, Эр, – он посмотрел на меня будто с надеждой. – Какой грех мы совершили, что поговорили с ним? Не для того ли в нём ума, чтобы суметь наши слова в себе переварить и обратить в добро? И так ли прав был Тот, кто думал мною соблазнить его? Что его соблазнять он чистый и пустой. Любить всех легко – это как никого, никто не почувствует ни любви ни остуды…

– Можешь успокаивать себя этим, – усмехнулся я. – Аяю бы взял с собой, вот и был бы настоящий соблазн сопляку. А то… знал он женщин, как же, прям смешно!

– Потому и не взял, – глухо проговорил Арик, не глядя на меня.

– Его орудием делать не хотел… – сообразил я и сел возле него на скамью. – А я-то думал из-за меня.

– Тебе и сей день кажется, что он похож на кого-то? На кого-то хорошо знакомого, Эр? – спросил Арик, пропустив моё замечание.

– Да… и даже вроде на кого-то едва ли не близкого, не могу понять, не могу вспомнить, словно что-то застит мне взор, – согласился я.

Верно, я всё время чувствовал это и не мог объяснить себе и даже обрисовать ясно, кого напоминает мне этот еврейский юноша.

Арик посмотрел на меня:

– Угости, наконец, чем, а то цельный день угрохали на службу Сатане, а чреву угодить ни разу не пришлось.

– Дак идём! Время как раз к вечере, сейчас и Рыба с Дамэ прибыли, надо думать, и Агори сей день обещался, – оживился я. – А ты обещал мне кое-что, не помнишь?

– Пообещал?

– Ну да, за то, что я полечу с тобой.

– И чего же ты хочешь? – спросил Ар.

Я набрал воздуха в грудь и сказал:

– Не притворяйся, – рассердился я. – Почто заставляешь повторять? Унизить меня хочешь, будто милостыню прошу. Я просил увидеть её. Увидеть Аяю. И ты согласился. Возьми меня к себе, увидеть её…

Арик долго смотрел на меня и спросил, вовсе вроде не имеющее отношения к моим словам:

– А что это все в гости к тебе подаются сей день? Али праздновать чего намерен?

Я покачал головой, сокрушаясь:

– Так праздник днесь! Летний Солнцеворот, Ар! Ты и вправду совсем времён не наблюдаешь.

…Эрик совершено прав. И сегодняшний разговор с тем юношей подтвердил это. Я не остался на вечерю, как узнал, что ожидаются ещё гости, не готов я сегодня видеть всех прочих после всего, после стольких времён, протекших мимо, а пуще потому, что душа моя была полна смятения, я не был уверен, что говорил с юнцом так, как надо было, как правильно, так, чтобы он и вправду к Свету двинулся, а не заблуждался во Тьме своих ложных прозрений.

Так что я улетел тут же восвояси, тем паче праздник. Приземлился в соседней долине, где была наша пасека, здесь и луга, сплошь в цветах, так что набрал я целую охапку моей милой Аяе, порадую её сердечко…

…Я не знала и не ведала, что Арик с братом взяли на себя такое сложное дело, и не узнала бы, возможно, но ко мне явился как раз Тот, кто принял Ария в свой сонм, али, как Он выразился, сыном своим. О, да. Едва Арик слетел со двора Он и явился. Прекрасный, в белых одеждах, с улыбкой на больших полных губах, сверкая глазами, Он проговорил, оказавшись вдруг посреди горницы.

– Здравствуй во веки веков, Аяя.

Я не испугалась, узнала Его тут же, потому что тот сон, где Он говорил с Арием, я помню до мельчайших подробностей. Смерть не имела ни плоти, никакого естества, Её вовсе будто нет, но Она есть, потому голос Её слышен и хлад нельзя не почувствовать… А вот Он, плоть имеет самую что ни есть привлекательную…

– Тебе здравия не желаю, полагаю, ты нездоровия не ведал, – сказала я.

Он засмеялся, вальяжно садясь на лавку к столу.

– Верно говоришь, знаю, не глупа ты. Моего здоровья на весь мир хватит, вот и с тобой делюсь, не даю сестрице моей отбирать его у тебя, как ей желается, то и дело подкараулить норовит и хворь какую злую наслать. А я ограждаю.

– Благодарности слов не услышишь Ты от меня, – сказала я. – Думается, не для меня, а для своих целей Ты делаешь то, что говоришь.

– Для своих, разумеется, для Ария, названного сына моего, чтобы его сердце не страдало.

Я лишь пожала плечом, за Арика я тоже благодарить Его не стану. Он кивнул:

– Так может, и угостишь чем?

– Угощу, коли человеческой простой пищей не побрезгуешь. Изысков у нас тут нет, даже вина не держим, – сказала я, доставая на стол и ладки, и леваши, и мёд, и сливки. Только убрала всё…

– Отчего же вина нет? Под запретом? Пьянства Ария боишься?

Я посмотрела на него, улыбается самодовольно, вот если бы не эта противная усмешка, так всем хорош был бы, хоть влюбись: строен и высок, лицо светлое, союзные черты, большие глаза, волосы русыми волнами. Вот только глаза… да, косят немного, чуть расходясь и цвет… верно, один серый, дугой – зелёный.

– Ничего я о том не знаю, никогда пьяным его не видела, – сказала я, наливая мёда в серебряную чашу. Пища у нас была простой, верно, но посуду Арик и я любили красивую, дорогую, покупали в разных частях света и привозили сюда.

– Видела, Аяя, и страдала от того. Много у Ария пороков, и пьянство один из них. Может, и не главный, но большой и весьма гадкий.

– Тебе пороки во всех виднее, ясно. Ты отец пороков.

– Я Арию твоему отец.

– Арий – сын царя, а Ты всего лишь Князь, хотя и целого мира, конечно, – осердясь, ответила я.

Но Он, как ни странно не обиделся, рассмеялся опять:

– Дерзка ты, девчонка! Но мне нравится и это! – Он пригубил мёда. – Сын царя, верно, вот только царство своё погубил царевич этот, вместе с братом своим, твоим муженьком, между прочим. Теперь лежит оно пустое, вековыми снегами укрыто.

– Всё проходит и царства рушатся и восстают, и снега потаяли уже, я видала!

– Так и есть. Вечна лишь твоя красота и слава Богини Красоты и Любви, освещающей мир. Богини, которую даже Смерти не удалось одолеть.

– Не льсти мне, Нечистый, этими речами о внешности моей ты мне сердца не растопишь.

– Уверена ты, вот и наглеешь, а отниму я сей же час юность и красоту твою, долго ли останется Арий при тебе, станет ли тогда Эрбин вспоминать и грустить?!

Теперь и я рассмеялась:

– Ну что же, всему конец приходит. А коли за лицом моим и упругим телом ничего иного они не видят, стало быть, и любовь та ложна, лишь одно пустое вожделение.

Он смотрел некоторое время, и рассмеялся тоже, но немного фальшиво, разозлился, похоже.

– Хорошо, не стану лишать тебя красы, она и мне в радость. Не знаю, почему Богу вздумалось создать тебя такой, может быть, тоже любоваться, вдохновляться хотел… Радость ты для всего мира, даже солнца луч радуется и дрожит, касаясь тебя.

– Стихи слагать станешь?

– Так я поэт, ты не ведала? Немало моими словами поэтов и сказителей в мире поют, и чернила изводят, и люди восторгаются, и сердца их тают от тех чудесных стихов.

– Ложь то! Снова лжёшь Ты! Не унижай человека, самый простой из людей выше Тебя, тем паче поэт али сказитель какой.

– Конечно, так, Аяя. Я из Бездны, из Преисподни. Хочешь заглянуть в неё? Боишься?

– Не боюсь я, каждый заглядывает туда, когда отчаяние или разочарование входят в сердца, и в моём они бывали, разверзая твой Ад. Не Тебе меня пугать. Я не боюсь.

– Напрасно, – он отодвинулся от стола немного. – Ты забыла многое из того, что было настоящим адом в твоей жизни, что выжгло тебя некогда так, что ничто живое не могло пробиться в тебе, и была ты подобна пустыне, в которой редкая ящерка пробежит, и ничто расти не может… А хочешь, я напомню тебе?

– Нет, не хочу. Всё я про то знаю, а в сердце брать не хочу вновь, горестей и грехов мне хватает и в новой моей жизни, та, другая, уже прожита и ту боль я новой искупила. А что до пустыни, Нечистый, так неправ Ты, и пустыня лишь с виду мертва, а на деле полна жизни, я знаю, видела и это, не один месяц провела, путешествуя по ней…

Он разочарованно рассмеялся, и смех был ещё более фальшивый, чем ранее, и смотрел теперь, словно в первый раз разглядывая меня.

– Хитра ты, Аяя, знаешь, видно, что Завесу, что накидывает моя сестра Смерть даже мне не отодвинуть. Что ж… смутить тебя стало сложнее, счастливая любовь делает человека непобедимым передо мной, это верно, такому человеку есть, что терять, но и цену всему он назначает высокую, такую, какой мне не собрать. Учти, не потому не стал терзать тебя ныне, что слаб я пред тобой, потому лишь, что покров мой на Арии, а потому вредить ему не хочу, пусть будет счастлив. А счастье его в тебе одной.

Он поднялся уходить, посмотрел на меня, обернувшись от порога.

– А хочешь увидеть Эрбина, законного мужа твоего? Только попроси, я отнесу тебя к нему. Он тоскует, это Арий лжёт, что он не помнит. Помнит и во сне тебя видит.

– Должно ты ему те сны и насылаешь.

– Нет, Аяя, он любит тебя с таких давних времён, какие ты позабыла, и любовь его велика и бездонна. И куда более благородна, жертвенна и чиста, чем страсть Ария. Он полюбил тебя с одного взгляда, когда увидел ещё ребёнком, егда Арий ещё и не подозревал о тебе. И… – тут он рассмеялся снова и очень самодовольно. – Кто знает, не я ли устроил так, что ты навеки встала между ними? Ты подумай о том, что ты для двух братьев моё, сатанинское наваждение, их вечный раздор и мука. А может, и для всего мира вечное смущение. Для всех сердец и умов. Не потому ли, осознавая это, ты и схоронилась от мира в этих горных чертогах? И не лги, что считаешь себя воплощением Света на земле, знаешь, на что способна и что можешь. Сила твоя огромна, тебя боятся все, все жаждут и все бояться. Ибо ничего в мире нет сильнее Любви.

Я тоже встала и смотрела на Него, ожидая, что Он скажет ещё, чтобы мне понять, для чего же Он явился ныне, не этими же словами, они давно в моей душе и казниться осознанием того, что он теперь говорит вслух, я давно устала…

– Многое начинает меняться в мире, Аяя, теперь время побежит быстрее и станет сжато, а мир сузится в маковое зерно. И наступает время предвечным выбрать, с кем вы и куда идёте, и для чего Бог и Природа, созданная ИМ, сущим, призвала вас в этот мир, – Он смотрел на меня, сверкая то синими, то чёрными очами. – Мировасор собирает предвечных сразиться с вами. Уничтожить и снести с лица земли, потому что не удаётся покорить вас и заставить служить себе. Он уверен, что он на стороне Света, ибо Арий ныне на моей стороне. Но он-то как раз заблуждается… Потому, что все войны и раздоры затеваю я, а вы, людишки играете в мои игры. Подумай о том и подумай, что делать с этим.

С теми словами Он ещё раз оглядел меня, стоящую перед ним, уже без усмешек или злобы, и пропал. А я осталась вот с этими его последними словами. Да… Он за тем и приходил ныне, а всё остальное всего-то ради развлечения, будто соскучился в одиночестве и решил разговором со мной развлечь своё сердце, ежли оно есть в нём…

…Я встретил Сатану в моём дворе, он как раз спустился с крыльца.

– Не бледней, Арий, цела твоя драгоценность Аяя. Не стану я сына обижать кровосмешением, хотя это очень в моём духе и мною даже придумано, – сказал Он с ухмылкой. – Так что – нет, я не обидел её, и даже лишнего не сказал. Того, что ей знать, может быть, и стоит, о сыне Эрбина, которого ты…

– Замолчи! – взревел я, пусть мой огонь Ему лишь слабое щекотание, но с моего двора сгонит.

– А я и молчу. Печать на моих устах. И не ради тебя даже молчу, сын мой. А ради неё. Ей то больно будет… А Эрбину я счастья не желаю, потому к нему я толкать её не хочу. Так что не страшись, наша с тобой тайна останется нашей тайной навеки. Ежли не рассердишь меня когда…

Белые одежды Его стали чернеть, как стремительно темнели после заката окрестности, и Он взмыл в небеса на таких точно крыльях, которыми пользовался я. Почему Он улетел в Небо? Почему не провалился под землю, где, как все считают, Его Царство? Али Бог принимает Его у себя?.. Али они тоже братья?.. от крамольной этой мысли мне стало не по себе, и я в страхе отбросить её.

Я поспешил в дом. Аяя, бессильно уронив локти, сидела у стола, на котором еще стояли едва тронутые чаши, мёд был в них, обе серебряные, но та, что стояла на другой стороне, из которой пил Он, почернела в уголь, и мёд свернулся чёрным сгустком.

– Огнь… Огник… – прошептала она, шевельнув губами.

Цветы, что я держал в руках, внесли аромат луга, и заглушили тот душный смрад, что царил в горнице после Него…