Читать книгу: «Байкал», страница 6
И чулок навязала, даже шубу сшила из пышных лисьих шкур, что я добыл для этого к зиме, а теперь, весной, ходила в жилетке по двору, и платок на голову надевала. К лету волосы совсем отрастут, уже блестящими волнами красиво вьются… это я сам себя отвлекаю, в сторону мысли отвожу, чтобы ретивое удержать, чтобы не вырвалось из груди.
– Влегке я вижу что-то, чего не видят другие, – сказала она, поднимаясь с лавки. – Таких много. Ты сам такой необыкновенный, что просто не знаешь…
– Не много. И не влегке. Не влегке!.. – горячо воскликнул я, чувствуя такой костёр в груди, что в пору на двор, под сиверко охладиться. – В мой дом никто не может войти, даже Эрбин. Ты видишь меня в моём истинном обличье, за все годы это мог только мой брат… Никто больше, только, если я показывался сам.
– Так может и мне показался?! – она обернулась от печи, к которой подошла.
– Нет. И не думал.
– Ночь была, может спросонья, с устатку, – сказала она, перебирая рушники у припечья.
– Нет, Яй, не спал я. Ты с мёртвыми запросто говоришь. Ты читаешь, ты половину книг моих с лета осилила уже. И мои записи…
Она засмеялась, но по лицу я вижу, взволновалась всё же, хоть и не верит ещё:
– А что делать-то ещё? Дел совсем никаких нет в твоём доме баальном, даже за скотиной ходить не надо. В лесу ходить ты не дозволяешь. Только что платьев нашить, даже прясть не надо, ни ткать… Во дворце хотя бы злыдни вокруг, о них думать приходилось.
– Много злыдней, значит? – усмехнулся я.
Сам я в своё время как царевич не замечал особенных интриг, кроме Эриковых мелких укусов. Против меня не плели, сам я тоже заговоров не устраивал. И егда в советниках ходил при царях, редко кто козни строил. Жили, как жилось, по-простому.
– Хватало. А у тебя в дому только книжками себя и развлечь.
– До глубокой ночи засиживаешься за этим делом. Вона, всё масло извела.
– Ну это – прости, при лучине не сподручно совсем. Да и глаза не оченно видют.
– Да не о том я… Что ты всё о мелком, всё хочешь заболтать. Я главное сказать должен: Ты – избранная, предвечная, как я. И… Похоже, что мой долг… Аяя, знаешь, что… Я должен… Открыть всю твою силу, чтобы ты узрела свой путь и себя саму. Для того тебя и привели сюда, вот что.
Она вдруг засмеялась:
– Передумал отправлять что ли?
Я подошёл к ней.
– Всё играешься… То не шутка, Аяя. И не игра.
Она немного наклонила головку и, улыбаясь, смотрела на меня, чуть прищурив веки, будто хотела испытать меня как-то, всё ещё не верила в мои слова, но так и не придумала.
Часть 2.
Глава 7. Молодой
Да не верила, конечно, чего там. Я в него-то не верила, в то, что он Арий, потому что считала Ария и Эрбина сказкой, как драконов, например. Я читала его книги, что в изобилии, счастливом для меня хранились на полках вдоль стен. И его собственные записки, его рассказы о странствиях и удивительных открытиях, сделанных там.
И всё равно больно чудно всё. Так странно и неправдоподобно, что и не описать…
Ну ладно ещё Сингайл и Галалий. Я готова уже принять, что он говорит. Но чтобы я из ихних…
Если Галалия прозвали Огнем, потому что всегда горит за людей сердцем, в это верили люди, и это оказалось именно так, я читала его записки, большей частью там было о том, как врачевать различные немочи, как избегать болезней и сохранять здоровье. Сингайла всегда называли Льдом, потому что он рассудочен и невозмутим. Лёд на Великом Море и тот трещит каждую зиму, возвещая мир, что Море под ним живо и тепло, но не Сингайл. Он выполнял мольбы людей только за богатейшие дары, за золото и драгоценные камни. Но выполнял быстро и так, как просили. Излечивал царей, деревни и сёла, целые города… В одну ночь приходило избавление. Это Галалий учил, как вылечиться и избежать в будущем повторений напастей, как необыкновенный, но человеческий лекарь, Сингайл избавлял и всё. Как колдун. Тайно. Окутав загадкой и действия и даже время, когда он это делал…
Я прижалась спиной к тёплому боку печи. И посмотрела на Огня.
– И как ты думаешь это делать? Открывать… мои силы? Что для этого надо?
Он вдохнул, смущаясь почему-то, и краснея. Вот как можно поверить, что этому человеку тысяча лет?
– Солнце призывают некоторые… А нам… Но… я не помню. Я читал когда-то, но… должен ещё поискать, почитать, узнать, как это сделать.
Он вдохнул, будто собираясь с силой, чтобы договорить. И верно, что он молвит сей день, не так-то просто было произнести, а мне принять в мою голову:
– Будь ты мужчиной, я взрезал бы кожу на груди себе и тебе, обнял бы покрепче, раскрыв моё сердце, испуская Силу, и смешал бы нашу кровь, воспламеняя твою, оживляя твою Силу своей, как хворост поджигают факелом…
– Ясно, что я не мужчина, – сказала я. – Как тогда?
Он сел на скамью у печи рядом со мной, пожав плечами. Рядом держится, боится, что убегу? Наклонился, краснея до слёз, потёр лицо ладонями.
– Я много вызнавал и читал об этом раньше, давно, ещё во времена странствий… Ведал, что должен прийти третий. Но… И… Я почему-то ни разу не подумал, что это будет женщина…
Я смотрела на него.
Он разогнулся и взглянул на меня:
– Для женщин всё иначе.
– Почему?
– Вы иные существа. И мы чувствуем вас иначе, мир, вселенная. Чрез женщину приходит в мир жизнь… Мужчина – семя, женщина – земля. И не только жизнь. Сам смысл, дыхание жизни… – он прижал затылок к печи. – Да… Аяя, задачка теперь у меня. И бремя на мне… чтобы открыть движения силы во Вселенной, поток, который идёт через тебя. Ежли не сделать сего…
– И что приключится? Помру? – вот это, в самом деле, интересно.
– Аще поток остановится, вмале это убьёт тебя, и других, и даже многих… Не знаю, но ничто во Вселенной не происходит случайно и без своего изумляющего идеального порядка. Если воспрепятствовать течению реки, что будет?..
– Огонёк, а мабуть, ну её, силу энту, а, Огнюша? Свези меня к какой-нибудь кухарке, как собирался, я буду булки да кныши с ней мирно печь всю жизнь, да тебя поминать добрым словом, исполоть тебе моя вечная…
Он повернул лицо ко мне, становясь сразу серьёзнее и старше:
– Пошто готова жизнью рискнуть не только своей и моей, но, может быть, ещё сотен других? А может и тысяч? – проговорил он, дрогнув голосом. – Ты думаешь, твои мертвецы жизнь тебе сохранили и случайно привели тебя ко мне? Именно сюда, а не в кухаркин дом?
Я засмеялась, хотя вовсе не было смешно, наверное, чтобы не было так страшно и не выразить, до чего меня пугает этот разговор… Так страшно поверить в то, о чём он говорит. Я бессмертная, как они? Я и в них-то не верю до конца по сию пору, аще убо это всё чересчур волшебно, чтобы быть взаправду…
– В кухаркин дом те злодеи ворвались бы без препятствий, а твой даже найти не могли, – ответила я, всё ещё надеясь отговориться.
– Именно так. Ко мне привели тебя высшие и все прочие силы. Никто войти сюда не мог и может, а перед тобой дверь сама открылась…
Она засмеялась, но в глазах грусть, искорок нет. Вот такая. То смеётся, то всерьёз, но в глазах грусть. Всё время грусть заполняет тьмой глаза. Всю силу ведь применил, чтобы стереть эту боль у неё внутри, сгладил немного, но не стёр.
– Веси, что я скажу тебе, Яй?.. – выдохнул я, удивляясь, как решился говорить это вслух. Ведь сказал вслух, и чувства обрели плоть и силу. И сидят уже рядом как люди и глядят, и дышат, и пищи просят, как огонь дров…
Я смутился смотреть на неё, снова потёр лоб, чувствуя, как дрогнули пальцы. Когда это я дрожал с девушками?.. Никогда не дрожал. Будто она первая в моей жизни.
Нет, не выпущу пока слова наружу… Пока молчу, вроде ничего и нет.
Аяя посмотрел на меня, протянула руку к волосам, вот сейчас коснётся…
Я улыбнулась, какой же он… сейчас совсем юношей глядит, славный, раскрытый, ясный. Я подняла руку и погладила его по волосам, гладкие и мягкие, чудесные тёплые волосы, как тёплый поток…
– Ах ты… Огнюша… Славный ты, какой славный человек… – выдохнула она, убирая руку от моей головы и как-то сгибаясь, аки из спины выдернули струну.
Мне хотелось обнять её, прижать к себе, и целовать и волосы эти мягкими волнами, и глаза, ресницы длинные, прячут свет из глаз, и шею такую высокую, белую, ключицы красивыми скобками, груди маленькие легонько колеблются под рубашкой от движений, ворот слегка растянуть, он разойдётся – легко добраться, вот они… И губы… Мёд на них. Я не касался, но я знаю… Аяя, ах ты…
Вот когда испытание пришло, сложнее которого ещё не бывало. Как мне его выдержать? Ох, надо выдержать, нельзя сдаться. Она из такого ада спаслась… а тут я со своей алкотой до неё…
Я поднялся. Надо подумать, где и как узнать, как открывают Силу в женщинах. Как я не подумал раньше, ведь читал, ещё тогда, егда понял, что Вералга взаправду совершила над нами с Эриком магическое действо, открывая скрытое в нас. Читал и думал об этом, но после, поняв, что ждать ещё так долго, прочно позабыл и думать об этом. То, что читал и слышал, я в общих чертах помнил, но я читал только о мужчинах, подобных нам с Эриком, и не обратил никакого внимания на то, что бывают и женщины. Даже думать позабыл о том, что та же Вералга была женщиной…
Наверное, потому что она лишь однажды явилась нам, как кудесница и тут же умерла. Не успев ответить ни на один из тысяч вопросов, что тут же родились в моей голове. Мы даже к мысли этой привыкнуть не успели с Эриком.
Так что, ничего я теперь не помнил и не знал о том, как открывать путь предвечным. И смогу ли я? Вералга, помнится, была уверена в себе и действовала с нами легко, будто играючи. Но у неё был её дворец с горницей, вмещающей солнце. А у меня даже книг нужных нет, и где их взять, я пока ума не приложу.
Объехать сопредельные царства в поисках? Но сколько на то уйдёт времени? И оставить Аяю здесь одну я не хочу, везти с собой – ещё хуже…
Значит, надо проникнуть в здешнюю библиотеку в Авгалле. Во дворец. Это задачка, которую ещё надо подумать, как решить.
И сдюжу ли? Хватит ли мне Силы на это действо? Насколько сильна была Вералга?..
Должен сдюжить, ведь привело её ко мне что-то…
Во мне запузырилась радость как брага. И чего я радуюсь? Ничего особенно радостного, вообще-то мне не светит.
Нет, вем, отчего радость. Это конец одиночества. Эта тысяча лет была испытанием. Мы вдвоём с Эриком и мы порознь. И никого больше, как пустыня и быстро пробегающие мимо тени. Да, как полюбить и привязаться, если сердце едва развернулось, а человек уже унёсся в небытие?
Нет, обманываешь ты себя, Арий. Самому себе врёшь. Совсем не в этом дело. Можно было любить. А только закрыто было твоё сердце, как вот дом твой. Никто не мог войти. Она одна смогла, отомкнула все твои хитроумные затворы и вошла. Вернее они сам открылись ей. И сразу же поселилась, будто я ждал, она заполнила собой и мир, и душу…
Часть 2
Глава 1. Марей
Я не поверил глазам, когда, войдя в покои, не нашёл там мою Аяю. За три года и ещё половину лета я, ни разу не было так, чтобы я не застал её. Выну вечером, перед сном, отец призывал всех нас, своих сыновей к себе и беседовал. Эту удивительно крепкую для его лёгкой и весёлой, казавшейся многим несерьёзной натуры, традицию, он завёл, когда мне было меньше трёх лет.
Я старший царевич. Я – наследник, старший сын. Я стану царём когда-нибудь, если будет на то воля Богов и моя собственная воля. Поэтому мне, конечно, было внимания больше остальных. Для чего призывал нас отец? Мне кажется, так он хотел понять, кто я, кто мы все. Потому, что в эти недолгие кусочки вечера перед сном, он не пытался поучать, или проверить, как мы, в основном я, усвоили уроки, запомнили ли то, что учителя вкладывали в наши головы, прилежны мы или нет, нет, у него была своя цель в этом: он, по-моему, каждый день приглядывался, пытаясь понять для самого себя, как отца, кто мы такие? Что за детей он родил и кому оставит царство и на что?
И хотя наследником был я, но я каждый вечер должен был доказывать, что я достоин быть наследником. Как? Я не знаю, что именно искал во всех нас и, особенно во мне отец, но с раннего детства я старался из всех сил нравиться ему и быть достойным его трона, старался доказывать каждый день, что жребий стать царём когда-нибудь не случаен, что не напрасно именно я, а не кто-нибудь из моих братьев буду царём. Я буквально лез из кожи вон.
Но немного позже я взбунтовался. Я всегда был строптивым и своенравным, няньки мучились со мной, как позднее наставники, учителя и дядьки, потому что, несмотря на живой и весёлый нрав, природный ум и сметливость, дерзость и нахальство были во мне непреодолимы с самого рождения. Как и обаяние, только тогда я не знал, что это так называется.
Но моя мать обожала меня, именно меня, и никого больше из своих детей. Только ко мне она проявляла ласку, потому что вообще была жёсткой, как снег в середине зимы, когда его высушат и выстудят ветра и морозы и становится похожим на битое стекло, не мокнет и не липнет, только царапает и рассыпается. Все получали от неё, все дети, все слуги, и даже мой отец мог быть «наказан», она могла прогнать его из почивальни, как могла, ругаясь и плюясь, бросать в него кубки, кувшины и всевозможные мелкие предметы. Мелкие отцовские измены, ничего не значащие, привычные, вроде бы, всё же ранили её. Наверное, она очень любила его. И любит теперь, не позволяя появиться во дворце никаким красавицам, которых легко мог получить царь. А вот я, очевидно, куда более благодарный предмет её ревнивой любви, был обожаем и обласкан всегда. Только при взгляде на меня её взгляд теплел, и даже менял цвет, из холодного тёмно-серого превращаясь в синий, лазоревый.
И вот я, начав чувствовать в себе силу, захотел сломать и традиции, установленные отцом, просто потому что мне хотелось хоть что-то делать по-своему, а не потому, что они и впрямь были противны мне. Напротив, мне всегда нравилось приходить перед сном к отцу, и хвастать перед остальными пятью братьями и своими знаниями, и успехами. Я всегда был умнее всех. Всех сильнее, дальновиднее, остроумнее, я подшучивал над моими братьями, над незадачливыми слугами и чадью, и особенно над вельможами иногда довольно едко, но всегда смешно, хохотали все и после вспоминали, хотя, думаю, жертвам моих розыгрышей было не до смеха.
Например, я мог поставить большую плошку с ледяной водой или, напротив, с кипятком, с пахтаньем, а то и с содержимым ночных вёдер на приоткрытую дверь и поджидать в засаде, вместе с созванными мной зрителями, кто же первый откроет её, чтобы потом хохотать над несчастным, кричащим от неожиданности, омерзения, а иногда и ожогов.
Или расстёгивал тайком ремни подпруги, удерживающей седло, едва всадник хватался за луку, вставив ногу в стремя, как валился вместе с седлом на землю под хохот окружающих.
Или подпиливал ножки у лавок.
Или подменивал кувшин с вином на кувшин с уксусом, а то и с лошадиной мочой.
Или задирал вместе с сотоварищами юбки у всех встречных девок, хотя за это нам попадало изрядно…
Угли, подброшенные в сапоги, шапки с острыми украшениями, незаметно подложенные под зад, сёдла, вымазанные дерьмом, подложенные в постель бычьи пузыри с мочой, или тайком развязанные шнурки на юбках или штанах, вскоре у всех, бывающих во дворце, появилась привычка, вставая, проверять, завязаны ли шнурки на одеждах, поэтому я стал их срезать, расстёгнутые ожерелья, они падали со звоном, разлетаясь по всему полу, разбивались… Это только то, что мне вспомнилось сходу.
Но все эти шалости были в детстве. Взрослея, я оказался способен плести и сложные интриги, например, против всё время появляющихся откуда-то любовниц отца, чтобы изгнать их из столицы. Если какая-то была замужем, я обязательно устраивал так, чтобы муж получил доказательства измены, и неверную изгоняли из Авгалла. А то и наказывали плётками. И хорошо, если только плети прохаживались по спинам женщин, ответивших на интерес моего отца к себе.
Когда я понял, что золота, положенного царевичу, мне не хватает на мои траты, которые всё росли, потому что я не привык отказывать себе хоть в чём-то, а развлечения и попойки для друзей стоили немало, я не брезговал тем, что брал у торговцев плату за то, что со своими друзьями сжигали или разоряли лавки соперников. Если это доходило до отца, он призывал меня к себе, чтобы задать взбучку. Пугал даже, что отправит на исправление в дальний городишко на север, где холодный ветер Сиверко не стихает весь год. Но мне всё сходило с рук.
Или с вельможами, устраивая им встречу и благоволение моего отца, что стоило дорого. Я мог и обмануть, взять деньги, а потом подстроить всё так, чтобы платившего и вовсе не принял мой отец. Или подмешать в вино на пиру дурманящих капель, и представить соискателя царского внимания полным идиотом и пьяницей. Но с такими штуками я всё же старался не частить, чтобы люди не боялись иметь со мной дело, и не отказывались платить. И всё же все считали, что я взбалмошен и непредсказуем.
Я всегда очень любил девушек и женщин. Их красота прельщали меня с детства. Из челядных девушек, что были при моей матери, я выбирал самых красивых и приветливых и позволял им расчёсывать мои волосы, умащивать тело, прислуживать, когда я принимал мытьё в бане или в своих покоях в большой лохани. Даже тех, кто станет стирать мои рубашки и штаны я выбирал из самых прекрасных, считая, что аромат их прелестных ручек лучше, чем запах от обычных прачек.
Так что я не только не был ни ангелом, ни добрым и чистым юношей, но большой и противной занозой в заду у всех. Но у меня было то, что отличало меня. То, чем я дорожил больше всего на свете. Больше своего царского происхождения, больше будущего, которое рисовалось исключительно счастливым и успешным. Больше всех моих богатств, настоящих и будущих, больше отца и матери, больше собственного здоровья, больше даже жизни. То есть я не думал каждое мгновение, что я готов всё это отдать, потому что никто меня не просил об этом, но сегодня, когда я пришёл в свои покои и не застал Аяю, чего не бывало никогда с того дня, как она впервые вошла в эти покои, я подумал именно об этом: я согласен всё отдать, только бы вернуть её.
Днём мы проводили время вместе, учились, например, вопреки удивлённому возражениям отца, я всегда брал Аяю с собой на уроки по истории, насчитывающей тысячи лет, изменчивой и, кажется, непредсказуемой, потому что помимо причин, исходящих от людей, их талантов или бездарности, набегов чужаков и интриг, переворачивающих троны и все царства вверх дном, действовали ещё и никому не подвластные силы природы.
Нас учили природоведению, где мы узнавали сразу и природу нашей земли, Великого Моря, животных, растений, особенности ветров и самой земли, пологой и более холодной на восточном берегу и гористой здесь, на нашем, о том, что на восточном берегу, к примеру, водятся тигры с громадными клыками, похожими на мечи, а на нашем таким кошек нет. Страшно хотелось поехать и устроить ловтю на них. И Аяя поддерживала даже это моё желание, потому что за эти годы, она стала очень ловкой охотницей, из лука стреляла даже лучше меня и ножи метала, вот только с копьями у неё отношения не ладились, маленькой рукой не слишком сподручно метать большое и тяжёлое орудие. Мы во всём были с ней вместе…
В первый раз я увидел Аяю, когда мне было тринадцать. Мы проезжали мимо мельницы, принадлежащей её отцу и среди множества ребятишек, бегавших вокруг дома и по нескольким дорогам, ведущим к мельнице, стоящей, чуть в стороне от села, но на дороге от столицы, отлично укатанной, потому что множество телег и подвод постоянно ездили туда-сюда, здешний мельник должен быть богат, сразу было видно, что у него нет отбоя от желающих помолоть зерно. Наши лошади устали, и мы отпустили их на водопой, пока и сами пили воду. Для настоящего привала уже не было времени, приближался вечер, да и до города оставалось совсем немного, один, али два уповода, поэтому мы спешились совсем ненадолго. Вот тут-то я и увидел её.
Она была младше меня, и отличалась от всех с первого взгляда, даже полувзгляда, едва я, скользнув глазами по окрестности, вдруг зацепился взглядом за неё, появившуюся в этот момент из-за угла. Она прошла и остановилась поодаль, опершись на изгородь локтями, а буквально через мгновение обернулась назад, возможно, её кто-то позвал из дома, потому что она выпрямилась и ушла. А я навсегда запомнил её. Такой красоты я не видел никогда. Она настолько отличалась ото всех и темнотой длинных волос, коса спускалась по спине ниже талии, покачиваясь тяжело, это я разглядел, когда она повернулась спиной, и белизной кожи, будто светящейся, как светит луна, и чертами утончёнными и необычно правильными, среди своих братьев и сестёр, с белобрысыми курносыми рожицами и вихрами, и высоким ростом и очень тонким и гибким станом. Кажется, как я мог успеть всё это заметить? Но я заметил и запомнил всё.
И с того дня я всё думал, как же мне получить себе эту девочку? Хотя я был очень юн, но сны, полные сладострастной неги были постоянными спутниками моих ночей. Так что я отлично знал, для чего мне эта девочка нужна. Но если я был юн, то она ещё моложе. Окольными путями я узнал её имя, что ей десять лет, она дочка мельника, младшая дочь от первой жены своего отца, и у неё есть ещё много-много братьев и сестёр, но, главное, у неё был старший брат, который был готов даже выкрасть её из дома для меня, потому что родители даже слушать не захотели о том, чтобы позволить царевичу взять их дочь в терем на потеху.
Но их согласия и не понадобилось. Чуть больше, чем через полтора года, пока я сначала обдумывал, как бы мне подобраться к ней, потом искал пути, умер её отец, а за ним и мать во время мора, и за ними все её братья и сёстры. И с опустевшего двора её без препятствий, а вернее при полном содействии её брата Тингана, которого пришлось взять во дворец в благодарность, её привезли ко мне.
Надо сказать, я вёл себя со всеми вообще и с девушками тоже всегда очень уверенно и свободно, потому что, кроме того, что я был царевич, которому, конечно и так не было ни в чём отказа, но я обладал разнообразными и несомненными достоинствами, как то: умом, ловкостью, неизменно весёлым нравом, золотом, и к тому же я всегда был очень красив и знал об этом. Конечно, никого не любят за одну красоту, но всё же красота открывает сердца. Столько сколько мне, не позволялось, кажется, даже моему отцу. И с удовольствием.
И всё же в свои пятнадцать я был в мечтах весьма искушён, я много чего видел и слышал, и знал, что мне желанно, но даже ещё не приближался по-настоящему к исполнению этих своих желаний.
И вот девочка, о которой я мечтал два года, видел во сне, воображал наяву, эта девочка, за два года ещё похорошевшая самым чудесным образом, наконец, оказалась в моих покоях. Тогда уже у меня были покои из нескольких больших горниц, красивая почивальня с печью и громадной кроватью, на которой могли бы легко расположиться человек семь, а я спал один, иногда позволяя забираться ко мне большой лохматой собаке моей матери, которая в самые холодные ночи приходила из их покоев ко мне греться у очага и потом греть меня. Хорошо, что у собаки, по кличке Колыш, не было блох, за этим тщательно следили, не то я чесался бы как шелудивые псы на дворе.
Но о собаке и всей этой ерунде я сейчас вспомнил от величайшего смущения, внезапно овладевшего мной. Вот я достиг своей цели, эта девочка, пахнущая свежей водой и цветами роз, как розовый шиповник, обильно растущий у нас на заднем дворе, эта девочка передо мной, только руку протяни. Втайне я надеялся, что на самом деле она окажется не такой красивой, как виделась мне в моих воспоминаниях и мечтах, и тогда мне стало бы проще приблизиться и прикоснуться к ней, как мечталось…
Но я ошибся, оказалось, что она ещё красивее, куда красивее, значительно красивее, чем была в моих воспоминаниях, просто невероятно, почти нечеловечески красива и вокруг неё аки распространялся свет…
Она смущённо, немного растерянно смотрела на меня, поднявшись с лавки при моём появлении.
– Ты кто? – вдруг спросила она, удивлённо разглядывая меня.
– Как кто… – я даже растерялся. – Я – Марей-царевич, – удивляясь её удивлению и самому вопросу, сказал я. А кто ещё тут может быть?
– Ты? – она словно и не поверила. – Ты – Марей-царевич?! А я…
Оказалось, что она думала, что царевич Марей-царевич совсем другой, когда мы проезжали два года назад через их двор, кто-то и показал ей царевича в окно, но она…
– Я подумала, что царевич – это такой, ну… щекастый в зелёном с золотом кафтане, на сапогах золотые пряжки… – смущённо улыбаясь, проговорила она.
Я засмеялся, так вот в чём дело.
– Это Щука, купец, то есть сейчас уже купец тоже, сын Щуки Брадобрея. Бога-атые, везде золото и навешивают. У него даже на воротах дома золотые узоры. Девать некуда… – радостно сказал я.
Она прыснула, и мы засмеялись вместе. И на этом неловкое смущение между нами разом рассыпалось навсегда. Мы сели рядом на ложе, и я принялся расспрашивать её. Мне было интересно всё о ней, хотя я, кажется, всё знал, но одно дело знать со слов других людей и совсем другое – от неё самой. И оказалось, что многое, что я знал и так и не так, как я считал.
И о родителях, и о том самом Тингане, который теперь будет обретаться при дворце, потому что ему была обещана эта милость мной самим. Я не удивился, узнав, что он всегда был вздорным и завистливым бездельником, не желавшим ни учиться никакому ремеслу, ни помогать отцу.
Я рассказывал ей о себе, а она мне о себе. Я впервые старался показаться кому-то кроме отца, с самой лучшей стороны и поэтому ничего не говорил о своих проделках над другими, опасаясь, что она примет меня за опасного шутника, а то и безумца, способного обидеть и её. Но я был способен на что угодно, только не на это.
Первое, и самое сильное, чего мне хотелось сейчас, это опрокинуть её на спину и немедленно осуществить самое большое желание, владевшее моей душой и телом последние несколько лет. Но осуществить это с ней, доверчиво сидевшей рядом со мной, смеющейся так светло и неподдельно, взять и… Что будет тогда? Если я сделаю так, останется тогда этот свет в её глазах, когда она смотрит на меня, и… станет ли она любить меня, как мне грезилось? Как я бажаю её? Я почему-то сразу осознал, что нет, что это может всё, о чём я мечтал разрушить и развеять впустую. Столько времени ждать и добиваться, чтобы всё сразу потерять?..
Поэтому я в первую ночь не позволил себе ничего такого, мы лишь отвечеряли вместе, продолжая разговаривать, рассказывая друг другу о себе, и о том, что мы будем делать дальше.
– Аяя, ты не бойся меня, – сказал я, когда прислужники пришли спросить, готовить ли купальню.
Она улыбнулась:
– Я и не думала. Ты добрый.
– Добрый? – засмеялся я.
А она, не смутившись и краснея, договорила:
– И светлый. От тебя свет в темноте.
Я качнул головой:
– Нет, это от тебя. От тебя свет даже в моей душе.
Знаете, что она сделала? Поднявшись с лавки у стола, где мы вечеряли, она подошла и обняла меня. И я вдруг понял, что меня ещё никто не обнимал…
Я обнял её тоже, почти ослепнув от волнения и чувствуя, что поднимаюсь над каменным полом. Она такая тонкая, тёплая, гибкая в моих объятиях, никакая девчонка из тех, что я любил тискать, никогда не была такой благоухающей, такой нежной, такой желанной и любимой. Да, я полюбил её сразу и навсегда. И она полюбила меня.
Поцеловать её так, как мне желалось я смог через несколько дней, в тот момент, когда перестал беспрестанно думать о том, как бы сделать это.
Мы возвращались с ней во дворец с заднего двора, где упражнялись в езде верхом. Точнее, я учил Аяю сидеть в седле. Поначалу она робела, но чем дальше, тем смелее становилась, и я видел, что природная грация и ловкость вскоре помогут ей стать умелой наездницей.
Я так и сказал, Аяя улыбнулась, отводя выбившуюся блестящую прядь волос за ушко, где качнулась длинная подаренная мной этим утром серьга из золота и зелёных самоцветов. Вот в этот момент я, поддавшись какой-то волне, поднявшейся во мне слепящим жаром, и развернув её к себе, поцеловал в тёплый и сладкий рот. Я никого так не целовал, я никогда не хотел проникнуть к кому-то между тёплых ароматных губ внутрь своими губами и языком, словно в глубине её рта таится источник дальнейшей моей жизни…
Мы, оказывается, были на лестнице, между пролётами, сквозь окно на нас светило заходящее солнце, вызолачивая наши волосы, ресницы и кожу, просвечивая сквозь веки в закрытые от счастья глаза…
С этого дня мы целовались уже всё время, когда не разговаривали.
Если с первого взгляда я влюбился в её красоту, то со второго в то, какой умной, милой и славной она оказалась. И даже мудрой. Мне всегда представлялось, что человеку многое может проститься за красоту, которой он обладает, но, познакомившись ближе с Аяей, я вдруг открыл, что можно быть ангельски прекрасным и при этом не позволять демонам, роящимся в твоей душе побеждать светлые силы.
– Неужели ты никогда не злишься? – спросил я её однажды.
Это было после того, как через два или три месяца моя мать приказала привести Аяю к себе и…
– И что же было? – немного испугался я. Ведь я, не спрашивая ничьего разрешения, взял Аяю себе. Я не спросил ни отца, ни мать, я всегда был таким, они позволили бы, но я хотел проявить своеволие, поэтому не стал спрашивать. И вот моя мать, ревнивая и строгая со всеми, кроме меня приказала привести к себе Аяю.
– Что было? – Аяя улыбнулась, опуская ресницы бесконечной какой-то длины, на них падали и не таяли снежинки, складываясь в целые сугробы, а она только сдувала их, скосив румяные губы. – Она обошла вокруг меня. Думаю, она ожидала чего-то другого. Спросила, который мне год. Спросила, что я умею. Я ответила, что умею всё: шить, вышивать любой узор, вязать, прясть, ткать, что могу готовить, что читаю и пишу, могу вычислять в уме, что я знаю, только очень мало историю Байкала и Авгалла. Что понимаю восточное наречие, хуже, чем южное и северное… На этом она остановила меня, удивлённо глядя. И сказала: «Положим, это ты врёшь, девчонка. Всего этого не знаю даже я. Что ты умеешь в спальне, на что ты моему сыну?», вот тут уже я удивилась, а что нужно уметь в спальне?
Аяя посмотрела на меня, надеясь, наверное, что я объясню, и я залился краской так, что думал, задохнусь от жара. Я тоже не знал определённо, что такое надо уметь в спальне, но я знаю, что есть какие-то умелые женщины, способные за плату доставить мужчинам какое-то неземное удовольствие. Мы сами с ней, с Аяей не делали ничего такого. То есть мы целовались, мы всё время обнимались, касались друг друга, словно испытывая постоянную потребность в этом, но я позволял себе касаться её талии, легонько её грудей, что едва приподнимали лиф платья, но ни того, о чём я думать не мог без сжигающего огня во всём теле…
