Читать книгу: «Багатель», страница 4

То, что именно этот человек дал ей жизнь, и то, что она ненавидела его, превращало эту жизнь – этот дар – в очередную бессмыслицу…

Но ей не будет теперь покоя до конца ее дней.

До конца своих дней она будет выть и кусать себе локти. Как Ленка с пятого этажа, которая когда-то, в юности, сделала аборт, а потом, так и не устроив свою жизнь, каждый вечер проклинала Создателя с бутылкой в руке и каждой ночью, воя, опускалась в преисподнюю все глубже и глубже.

Хуже. Ленка просто ошиблась, тогда как Ира…

Конечно, никто не узнает, что она убила… И тем не менее уже знали все. Деревья, дома, перегретый воздух, остывающий местами асфальт. И все они, не умея говорить, все равно сообщали ей об этом. И самое главное: Он, тот, что был сейчас там, в том противном, омерзительном теле, которое дало ей жизнь, – незримо присутствовал здесь, напротив Иры. Кажется, Он следил за ней.

Там умирала она, а не он. Вот в чем дело! Бог знает, как покарать, – и только такой глупой и самонадеянной девчонке, как Ире Личак, могло прийти в голову, что можно безнаказанно убить человека, особенно если этот человек негодяй, заслуживающий гораздо больше, чем смерть. Да, никто ничего не узнает. Но он, ее преступный отец, будет жить и после смерти, а вот она… Для нее на этой скамейке в скверике, где полгода назад она высматривала нужный подъезд и его жителей и куда она опустилась сейчас, для нее как раз в эти минуты заканчивалось все на свете. Навсегда…

Она посмотрела на свои прекрасные руки, сложенные на коленях (свои великолепные ажурные перчатки от солнца она тоже где-то забыла), на тонкие запястья, длинные точеные пальцы с ногтями совершенной формы – все говорили, что они прекрасны: мужчины, женщины! Этими руками она перекрыла воду. Об этих руках мечтал Геннадий Всеволодович. Но именно ими, этими прекрасными руками, она никогда не обнимет…

А вот эти люди, возникшие сейчас у дома по четной стороне, – этих людей она знала! Они явились к ней сюда, чтобы судить ее? Попрощаться с ней? Берта Моисеевна, не видевшая больше надобности восхищаться Ирочкиным жакетом. Светка, отчего-то избегающая Ирочкиного взгляда и упорно рассматривающая носы своих туфель сорок второго размера. Главный редактор Геннадий Всеволодович, столько раз сжимавший ее за плечи и жарко шептавший ей… Вид у него был какой-то потерянный, более того – испуганный, Ира его даже не сразу узнала! И впервые ей подумалось о том, что Геннадий Всеволодович не только мужчина, он еще и человек, и что его может быть жалко – его и себя, если бы она тоже была человеком… Их корректорша с несчастным лицом, умоляюще заглядывающая в пустоту, – как будто Иры уже не было на свете! И ее сын – он тоже был там, среди них, живых, такой наивный, беззащитный, с огромным неуемным любопытством во взгляде, радующийся всему безотчетной бессознательной радостью…

Точка невозврата уже давно осталась позади, когда она оказалась у дверей подъезда. Вихрем она взлетела на шестой этаж и открыла своим ключом дверь.

Человек, лежащий там на кровати из ее детства (она только сейчас узнала ее, эту кровать с волнистым деревянным изголовьем из спальни родителей), широко и обрадованно улыбнулся ей.

Никакой пены на губах, чистый, сухой лоб, как и грудь в разрезе рубашки. И цвет лица вполне обыкновенный!

Ира подскочила к нему, схватила за запястье и некоторое время слушала пульс, сосредоточенно глядя в циферблат отцовских часов с секундной стрелкой, лежавших на тумбочке. А потом она медленно перевела взгляд на этого старого, обрюзгшего, отвратительного человека – посмотрела ему в прямо глаза.

– Дочь, про лекарство-то мы и не вспомнили! Ты забыла оставить, а я забыл напомнить! – Отец подмигнул ей с хитрецой малороссийского крестьянина – своего недалекого предка. – Но с некоторых пор у меня энзэ. Вон там, на крыше. – И он указал подбородком на левый угол шкафа.

Ира рывком подтащила табурет к шкафу, вскочила на табурет и нащупала на крыше шкафа, в углублении, несколько инсулиновых шприцов и какие-то ампулы – доставать и смотреть их она не стала.

Вот так случилось, что маленькая история жизни Иры Личак не закончилась тем вечером на Шестой Советской. Наоборот, жизнь обрела ту необходимую качественную массу и те недостающие яркие, обжигающие краски, отсутствие которых так удручало Иру. А еще в ее собственной книге прибавилось много-много исписанных и чистых страниц – ведь жизнь-то продолжалась. И, самое главное, ей теперь было что рассказать сыну. И Ира рассказывала. Про Бога, с которым ей довелось встретиться «целых два раза», про «простого человека», каким оказался ее отец, и про счастье, которое может быть в этой жизни у каждого, потому что счастье – это когда любишь забыв о себе – как, наверное, та женщина с разрытой теплотрассы.

И все знакомые Ирочки Пропастиной по-прежнему показывали на нее пальцем, завидуя ей и ставя ее в пример. Она очаровывала как всегда, молчаливая и улыбчивая, отзывчивая, всеми любимая и очень, очень счастливая.

Никто не заметил разницы.

Созданы друг для друга

1

Катя понимала, что немилосердно тянет с выздоровлением. Будучи врачом, она знала, что здорова, но всячески оттягивала наступление момента, которого так ждали ее родные и те немногие из друзей, которые ее еще не забыли после того, что произошло: когда она понемногу, шаг за шагом, начнет возвращаться в прежнюю жизнь. Возвращаться к ним. Надо сказать, что сама себе она напоминала пациента из травматологии после масштабной автокатастрофы: на ноги встала после нескольких месяцев полной фиксации в хирургической кровати – и застыла в нерешительности и беспомощности: сделать этот хрестоматийный первый шаг или все-таки не стоит? Рухнуть обратно в койку?

Не следовало вставать – вот что.

Нет, родные и друзья пока еще не знали, а вот она знала, что никогда больше не вернется. Но как объяснить им, что она не способна стать прежней, – двадцатисемилетнему сыну, тринадцатилетней дочери – она не понимала, и ей просто ничего другого не оставалось, как продолжать симулировать.

Поначалу Коссович взял на себя абсолютно все. Он вместе с ней ел, спал, менял ей белье, причесывал ее, следил за ее одеждой, обувью, настаивал, чтобы она принимала ванну – и при этом крутился где-то поблизости: контролировал. Просто поразительно, как мгновенно в их квартире на Непокоренных сломались задвижки в туалете и ванной, а потом друг за другом стали исчезать колющие и режущие предметы – Коссович тоже свою профессию знал на отлично! И ходил он в первые недели с ней вместе. Повсюду. За руку.

После приема пищи подсовывал ей «таблеточки». Катя мотала головой:

– Не нужно. Я справлюсь.

Она бы, может, и попробовала эти «таблеточки» – узнать бы, чем всю жизнь потчевала своих подопечных, – только ей претил сам факт, что Коссович вот точно так же в свое время протягивал точь-в-точь такие же «таблеточки» своей жене, а потом и дочери.

Чтобы «справиться», в ход пускалось белое сухое вино – почти каждый вечер. Но дозу свою она знала: спиваться не собиралась. Скорее наоборот, она искала способ обрести некоторое равновесие, чтобы возобновить работу мысли: необходимо было додумать кое-что очень важное (оно было, это важное, оно сидело у нее в голове, она ощущала его почти физически), но пока она не могла ухватиться за это столь необходимое, основу основ, облечь ее в слова и вывести, так сказать, на печать – увидеть глазами: мозг не слушался ее, а с эмоциями что-то случилось, они больше не захлестывали, как когда-то, не били через край, не побуждали к поступкам – смелым, дерзким, отчаянным. Пока думалось только отрывочно, фрагментарно: все вместе в картинку не собиралось, нужные мысли не находились, сколько бы она их ни искала. Правда, она не слишком торопилась с ними.

Со временем, понемногу, Коссович стал «доверять» ей. Оставлять ее одну. В конце концов, он вынужден был выйти на работу – необходимо было кормить семью. И ей приходилось подолгу оставаться одной. Правда, он и тогда контролировал ее – звонил каждые два часа. А мог нагрянуть среди дня на обед, зажав под мышкой пакет с фаст-фудом.

Пользуясь свободой, Катя принялась разнообразить свое существование. Нет-нет, она вовсе не утратила интереса к жизни, то, что зовется скукой, тоской, одиночеством, ее, как ни странно, совсем не тяготило – она отдыхала, когда оставалась одна.

Это только в самом начале, выпроводив Коссовича, она ложилась на диван и часами глядела в потолок. Изучала на белом полотне вмятину, оставшуюся от малярных работ, желтоватое пятно после какой-то протечки, царапок, отлетавший от него по касательной, свисающую с потолка нитку пыли. Она начинала раскачиваться, эта нитка, если приоткрыть форточку. И тогда Катя глаз не сводила с нитки, словно та была не досадным упущением хозяев дома, а рыбкой с золотистым плавником в потолочном аквариуме.

Теперь же Катя норовила с утра, вслед за Коссовичем, выскользнуть из дома, сесть в любой понравившийся автобус, или троллейбус – все равно, и ехать по неведомому ей маршруту до конечной, и там долго гулять по каким-то окраинам, где панельные дома в конце концов заканчивались и начинались перелесок или промзона, и уж только потом, достигнув края земли, повернуть обратно: на табличке какого-нибудь дома прочитать название улицы и вызвать такси.

Могла зайти в районную библиотеку и там долго, почти целый день, листать журналы по ландшафтному дизайну. Могла часами сидеть в кафе и пить кофе, уставившись в книжку и лишь иногда переворачивая страницы. Могла сходить на бесплатное пробное занятие по кройке и шитью, познакомиться с мастерицей (и тут же забыть ее имя-отчество), посмотреть на машинки, на девушек и женщин, пришедших сюда вместе с нею, чтобы научиться шить, поулыбаться им в ответ.

И это было хорошо. Никто не лез к ней с вопросами, никто ни знал, кто она и почему тут. Никому не было до нее никакого дела.

В своей квартире она появлялась очень редко, чаще уже вечером, в сумерках, предварительно насидевшись с Коссовичем в машине у подъезда, выжидая момента, когда никого из соседей не будет видно в радиусе пятидесяти метров. Тогда она быстро выскакивала из машины с зажатым в пальцах ключом, не смея хлопнуть дверцей (а может, инстинктивно оставляя ее незакрытой, чтобы проще было впрыгнуть обратно – если что), опрометью кидалась на свой второй этаж и почти врывалась в квартиру, замирая от ужаса, потому что ясно слышала, как на площадке третьего этажа кто-то распахнул дверь, захлопнул ее, прошелся по площадке и уже шагнул на лестницу… Дома она сразу же проходила в кухню, садилась за стол, ей придвигали тарелку и она ела, делая вид, что не замечает на лицах матери, дочери и сына одного и того же вопроса: когда? Когда она к ним вернется? Когда будет жить вместе с ними? Начнет решать с ними их проблемы? Ну или когда она, в конце концов, швырнет эту тарелку в стену, ее содержимое вязкой массой медленно потечет по обоям вниз, закроет лицо ладонями и шумно разрыдается?

Никто не знал, даже Коссович, но Катя ни единой слезы не пролила в то утро, которое изменило до неузнаваемости все вокруг, – ни в тот день, ни после. Должно быть, такова была ее природа: она помнила, что в последний раз плакала, когда родила Полю, своего третьего ребенка, а Коссович не слишком-то торопился записывать ее на себя – не то что уходить от своей идиотки жены. Так, даже не заплакала, а всплакнула, для вида. Плакала она навзрыд, она хорошо это запомнила, в Крыму, когда ей было семнадцать и она прощалась со своей первой любовью. Стоял последний день лета: он уезжал в Симферополь в пэтэу, а она вместе со своими интеллигентными родителями, делающими вид, что им ничего неизвестно о первом романе в жизни их дочери, возвращалась в Ленинград после очередного отдыха под Карадагом.

То необъятное, оглушающее и темное, что захватило и поработило ее, не могло излиться слезами. Теперь с ней происходило другое. Она плакала по заказу, как актриса, но, что примечательно, заказ этот исходил от нее самой. Иными словами, плакала она сама для себя. Без зрителей! Вечерами в квартире на Непокоренных, когда Коссович задерживался допоздна, занимаясь частной практикой на дому у пациентов, она вываливала на ковер семейный альбом – свой или Коссовича. Слезинки начинали щекотать ресницы в конце второго бокала «Виуры» – и было все равно, на кого она глядела в тот вечер, на своего Зайца или на его Селедку. Дальше все зависело от количества спиртного. Эта выпивка по сути являлась для нее процедурой. Думать все равно не получалось, но подобной терапией она поддерживала в себе то некое свойство, которое в прошлой жизни ее друзья и близкие называли, кажется, человеческим теплом – в переносном смысле, разумеется. А может, врали.

Время от времени Василин строчил пулеметной очередью в экран Катиного телефона, небось целясь Кате в самое сердце: «Ты сука-сука-сука-сука-сука-сука-сука»… Она настолько привыкла к этим всегда одним и тем же посланиям, что уже давно не воспринимала их. Они просто говорили ей о том, что Василин все еще жив и что в данный момент он находится в запое никак не меньше трех дней.

Вот это, пожалуй, и все, что связывало ее с прошлым.

Не зная, как вести себя, все еще упрямо желая выиграть для чего-то время, она и продолжала тот образ жизни, который освоила последние полтора-два года. В чужой квартире, с сумкой и чемоданом, тем самым, из Дублина, будто только вчера из аэропорта. Коссович заново покупал ей какие-то вещи, предметы гигиены, но все они легко терялись в недрах чужой квартиры. И у нее по-прежнему не было ничего своего. Но ничего и не нужно было.

Однако, похоже, все-таки наступал конец ее привычному бездумному существованию. Известие о том, что девятнадцатого, кажется, числа (она не переспросила) прилетает Селедка, всколыхнуло Катю больше, чем ей бы хотелось. Селедка, что бы она ни сделала, что бы ни сказала, даже просто посмотрела (хотя нет, «просто» смотреть на Катю она не смотрела, она всегда смотрела так, словно хотела убить ее – и не только взглядом) – это было всегда потрясение. Событие, скандализирующее всю Селедкину семью.

Но Катю ведь больше ничто не могло потрясти – после того, что с ней случилось? И все-таки Селедка должна была ясно увидеть, что Катя уничтожена – только так Селедка обретет второе дыхание и сможет улететь обратно в свой Лондон, до следующих своих каникул. В свои двадцать один та еще не понимала, что Кати и так уже не было. Приходилось делать вид, что есть.

2

Значит, Селедка… А Катя-то в последнее время совсем осмелела. Расслабилась. Повадилась снимать квартиры посуточно в высотках. На одиннадцатых этажах.

Выбирала на сайте квартиру с лоджией, бронировала, в нужный час встречалась с хозяином, делала вид, что осматривает, платила, выслушивала ценные указания, а когда дверь за хозяином захлопывалась, подкрадывалась к лоджии, открывала окна и, облокотившись на подоконник, смотрела вниз как завороженная. Часами. Устав смотреть на улицу, придвигала кресло к окну и глядела то в небо, то на раскачивающийся на ветру тюль.

Да, это был плохой симптом, она знала это как никто другой. И она тщательно скрывала эти свои похождения от Коссовича.

Внизу было интересно. Многоуровневые гаражи, сверкающие шлагбаумы, блестящие машинки, веселые разноцветные детские площадки, набережная, синяя на солнце полоска воды, но под окном – обязательно асфальт – новехонький. Все крохотное, чистенькое, игрушечное с такой-то высоты.

Она возвращалась к островку асфальта под окном и думала о том, что станется с человеком, если ему вступит в голову броситься вниз. О том, как выглядел ее сын, прыгнув с одиннадцатого этажа. И думать об этом можно было часами. Никогда не надоедало. Сколько крови было на асфальте, как именно пробит череп и сбиты кости, что осталось от лица и как его смог опознать вечно пьяный Василин? Как назавтра выглядела черная лужа крови? Послезавтра? Через неделю? С ума это ее не сводило, как ни странно.

…Они с Коссовичем кочевали по провинциям Ирландии, катили и катили по селам и деревням в какой-то маршрутке с экскурсионной группой, когда во время очередного перекура зазвонил ее телефон и в окошечке высветилось: «Василин». Подозревая, что тот, как всегда, пьяный в стельку, так и не смирившийся с присутствием в ее жизни Коссовича (уже много лет оформленный к тому времени развод для Василина был ничего не значащей бумажкой, которую он прилюдно разорвал в клочья и втоптал в песок, в своей обычной манере поморского мужика – всегда прибавляла Катя к рассказу об этом эпизоде), – она не стала брать трубку. Тем более что Василин отлично знал, где она и с кем. Хотя, может, и забыл в подпитье. Через какое-то время ей позвонила дочка, и тут что-то случилось со связью: ничего было не разобрать, кто-то ревел, выл и, кажется, икал – Катя органически не переносила истерик. Но потом, когда на том конце невидимого провода вдруг стало тихо, близко-близко возник голос матери и отчетливо произнес, как отрезал, что их Алеша покончил с собой, похороны в субботу.

Катя опустилась прямо в изумрудную траву посреди достопримечательностей под открытым небом – мимо нее проходили смеющиеся попутчики, кто-то из них открыл большую бутылку кока-колы и, подмигнув Кате, кивком предложил ей угоститься. Катя отвернулась. Потом, стоя спиной к ветру, она трясущимися руками нажимала на какие-то кнопки в телефоне, чувствуя себя как в дурном сне, когда необходимо, например, бежать, чтобы спастись, но ноги почему-то отказываются бежать, и потом все-таки накрывает догадка о том, что это сон, а не явь, что это не всерьез… Кажется, она пыталась набрать Алешкин номер.

Катя не поверила им: дочери-подростку и матери-старухе.

Зато Коссович поверил. Он сразу же переговорил с гидом, взял Катю за руку и повел ее через одинаково зеленые поля на какую-то трассу, чтобы двинуться автостопом в обратном направлении. Потом в каком-то поселочке Коссович купил билеты на автобус в Дублин, и уже вечером того же дня они стояли перед огромном табло в аэропорту. Рейса, конечно, вот так сразу, немедленно, на Санкт-Петербург не было. Коссович связался с всемогущим Аркадием: была одна возможность, на послезавтра, с двумя пересадками, но билет стоил больше, чем весь их тур по Ирландии на двоих. Всемогущий Аркадий моментально сделал перевод.

Оглушенная, вне времени, Катя сидела в номере на постели, не сдвигая белоснежного покрывала, потом в зале ожидания, потом еще в каком-то аэропорту, и еще, а когда ее последний самолет уже стал кружить над Пулково, вдруг поняла, что домой не поедет – поедет на Непокоренных к Коссовичу (ключ у нее был), телефон выключит и на похороны завтра утром… не пойдет.

Она хорошо помнила, как дотянула до вечера следующего дня – с ногами в кресле гостиной и с выключенным мобильником в потных ладонях. Не расставаясь с телефоном ни на минуту, она поминутно смотрела в его выключенный экран и иногда – в черный экран телевизора напротив нее. Для того чтобы получить известие от Коссовича, мобильник все-таки пришлось включить – и на нее градом обрушились сообщения. Она не читала их – скорее, скорее пролистывала, боясь их, как огня, но глаза ее все равно выхватывали имена (очень много имен), тех, кто имел ей что-то сказать по поводу случившегося. Через несколько дней, включая трубку, она научилась удалять сразу все, что накопил за сутки этот маленький, но такой опасный аппарат, не читая, и сама звонила Володе и – изредка – дочери. «Я сама позвоню», – говорила она им всем: Володе, дочке, матери, сыну. Все другие больше не имели к ней никакого отношения – так она решила.

А потом, примерно через неделю, она купила себе новую сим-карту – когда догадалась дойти до стекляшки ближайшего оператора. Теперь ее новый номер знали только Коссович, сын, дочь, мать и Елена, подруга еще с института, самая близкая. Позже до него докопался, конечно же, и Василин.

Василин был человеком эсэмэс: звонил он редко, все больше писал, так уж повелось с начала эпохи сотовой связи, когда звонки еще стоили дорого и люди жили в мире моментальных спутниковых сообщений, кидаясь к телефонам, заслышав заветный сигнал. Так что все эсэмэски у Кати теперь были одинаковые, от одного и того же абонента: «Ты сука» и «Я тебя убью». И никаких больше субботних информирований из супермаркета о распродаже свинины окорочка со скидкой тридцать процентов, никаких напоминаний успеть выбрать себе что-нибудь из осенне-зимней коллекции магазина такой-то марки.

По поводу похорон она поговорила лишь один-единственный раз с Еленой – только несколько слов. Но все было ясно и так. Катя словно видела этот экшн своими глазами. Василин, тряпка, на похороны явился качаясь, распугал всех Алешкиных друзей, потребовал открыть гроб… Ему открыли. Он припал к тому, что скрывалось за атласом и парчой – и отдавать сына не собирался. Елена, заручившись поддержкой присутствующих мужчин, потребовала прекратить «этот кошмар»: Василина подхватили сразу несколько рук и оттащили. Последнее, что, видимо, отпечаталось в его воспаленном мозгу и что он без устали перебирал в своих последующих бесконечных откровениях с посетителями рюмочных, так это то, как Поля подошла к еще открытому гробу и вложила туда пакетик с чипсами. «Брату в дорогу», – обливался пьяными слезами Василин в своих россказнях… Потом Василин, уложенный, словно ковер, в конце автобуса, неизвестно каким образом воскрес, никем не контролируемый прилепился к хвосту колонны, добрался-таки до вырытой ямы, там рухнул и очнулся, лишь когда гроб закопали. Тогда он зашелся ревом и принялся, как обезумевшее животное, расшвыривать цветы и песок, так что побежали за могильщиками – тремя крепкими парнями, и только с их помощью и с помощью новой порции алкоголя Василина удалось снова нейтрализовать.

Да, может, это и правильно, что Катя не пошла на похороны. Василин вполне мог ее убить…

Алешка заболел в мае, в разгар зачетов. Просто не пошел однажды утром в университет. Катя не придала этому значения и забыла. Только когда выяснилось, что зачетная неделя прошла и к экзаменам сын не допущен, состоялся неприятный разговор. Сын молчал, пряча от нее глаза, и твердил только одно: что ему «больше не хочется жить».

О, вот с такими выкрутасами Катя справлялась на счет раз! Таких пациентов у нее была тьма! Ни минуты не раздумывая (не было у нее времени на размышления: май-месяц на дворе, уже начался период отпусков, главный опять на конференции, у самой Кати Ирландия на носу), она определила его к себе в клинику. Поговорила с коллегой, который будет его вести. Все это были нервы, нервы и еще раз нервы – перед экзаменами. А как же, третий курс, самая тягомотина. Наверняка и без девицы дело не обошлось… Так говорил коллега. Катя считала точно так же. И улетела, как было запланировано, с Коссовичем в Ирландию – все равно своих не лечат. Да и чем она поможет Алешке, если останется?

Накануне отъезда она позвонила Василину, объяснила ситуацию, и он обещал навещать сына каждый день, в очередной раз обругав Катю сукой, которая не в первый раз уезжает, бросив больного ребенка на произвол судьбы. А когда Алешку выпустили, как водится в психиатрических клиниках, домой на выходные – Василин отъехал по делам фирмы, кажется, в Иматру, всего на несколько часов… И в этот день для Кати почему-то все закончилось.