Читать книгу: «Каждый пред Богом наг», страница 2

Наташа очень трезво понимала, что, если в школьные года Лёльку необъяснимо миновала первая любовь, которая у всех именно в эти годы шарахает по мозгам кувалдой, то она всё равно настигнет её девочку рано или поздно, это неминуемо, от этого не может удрать ни один человек на свете, потому что «…любви прозрачная рука Однажды так сжимает сердце, что розовеют облака, и слышно пенье в каждой дверце…». Наташка знала: грянет и ещё как, не знала только когда именно, и от этого, только от этого она уже заранее паниковала, она совсем не знала, как повести себя тогда, когда это всё же случится, чтобы её Лёлька не пропала зазря…А ведь страшнее первой любви только последняя…А ещё смертоносней и губительней та первая любовь, которая, проскакивая обязательную ступень в отрочестве, нападает на уже повзрослевшего человека лет эдак с 18-ти, а уж если вообще после 20-ти лет – почти наверняка искалечит на всю оставшуюся жизнь. Но у любви нет никаких законов и обязанностей, она приходит и уходит, когда ей вздумается, а уж предсказать её приход совершенно невозможно. Как, почему первая любовь не схватила Лёльку за растущее её сердечко тогда, когда всех без разбора отроков хватает? Так необъяснимо бывает, когда человек, не ведая о том, что идёт по минному полю, проходит его спокойно от начала до конца.

До оторопи, до почти полной бессоницы трепетала Наташа от того, что Лёля, когда её рано или поздно настигнет жуткое пугало первой любви, наложит на себя руки, как было с одной, ушедшей в давнее, молодое прошедшее, сотрудницей, которую намертво раздавил гигантский груз её неразделённой любви к сотруднику. Наташа теряла мозг при мысли о том, что Лёля может найти отдушину в наркоте или алкоголе, тяжко было само осознание того, что Наташе здесь неподвластны никакие рычаги: ни откровенные разговоры, ни уговоры, ни доводы умного рассудка, ни примеры из жизни – всё будет тусклым, пустым и никчемным, наверное, просто надо будет всегда быть рядом с Лёлькой, когда этот кошмар накроет её девочку, просто быть рядом и всё.

И чем спокойнее тянулось всё Лёлькино отрочество, в котором не взбулькнул ни разу всплеск юных, обычно бешено бушующих гормонов (как будто у Лёли эти гормоны ещё спали в анабиозе, когда у всех её ровесников они уже вовсю бушевали), тем сильнее и больнее натягивались жилы Наташиного сердца в преддверии неминуемого ожидания такового всплеска в ближайшей доченькиной юности: Наташа знала точно, безоговорочно, что то, что психика организма не пережила вовремя, то есть тогда, когда по всем биологическим параметрам организму полагается пережить, это обязательно настигнет несчастный организм позже, но это уже будет не всплеск гормонов, а всё сметающее на пути цунами, и вот именно этого трепетала Наташа. Это сродни тому, что не переболев корью в детстве, взрослый человек болеет ею несравнимо тяжелее, чем дети.

Наташа ушла из своего родного НИИ, работа в котором стала больше походить на благотворительность, и устроилась библиотекарем в крутую школу-лицей, где как раз и училась Лёля, и тут прекрасно сошлось всё: очень даже нехилый заработок, Лёлька можно сказать почти всё время на виду у Наташи, близость лицея к дому, неиссыхающая любовь Наташи к чтиву (а читала она запойно и современных авторов, и классиков, и отечественных и импортных, легко и свободно плавала в книжном океане, и могла с ходу обрисовать того или иного автора, его стиль, его нынешнее место в литературе, независимо от своих личных предпочтений или чувства брезгливости к некоторым, так сказать, писателям), так что работа в библиотеке была специально как будто для неё и создана, да и преподавательский коллектив, несмотря на дикую разношёрстность, всё же оказался весьма в целом высокого уровня интеллекта. Те денежки, которые как-то зарабатывал и приносил им Игорь, были как слёзки насекомого. При лицейском же нехилом заработке в очень гнилые и хилые годы Наташа могла спокойненько оплачивать не только обучение Лёли в крутом лицее, но и танцевальную студию, в которой Лёля занималась аж с 6 лет. Таким манером Наташа держала под прицелом даже не двух, а сразу нескольких, жизненно важных лично для неё зайцев: во-первых, она всегда могла знать местонахождение своей Лёли, тем более, что Лёльку такое положение вещей совершенно не смущало, не стесняло, не унижало и даже бывало порой удобно, потому что она всегда могла прибежать к маме в библиотеку, когда нужно было что-то сказать, спросить, уведомить о чём-то. Во-вторых, совсем немалый заработок позволял Наташе ещё и постоянно пополнять банковский вклад на Лёлю, который она открыла очень вскоре после рождения дочери в государственном банке. В-третьих, Наташе ко всему прочему нравилась работа библиотекаря, потому что она сама очень много читала и импортного, и родного чтива, как современного, так и классического, и ей нравилось, выдавая книги, разговаривать о книгах со школярами всех возрастных мастей. В-четвёртых, оказалось, что ей очень уютно вариться в преподавательском коллективе лицея при всей его разношёртности, неминуемых в любом коллективе мелких или крупных конфликтах…всё равно ей было в той среде уютно, потому что люди с интеллектом, даже ругаясь, никогда не переходят незримую черту, за которой расцветает махровое хамство: злобное, чернющее хамло – это всегда (и исключений здесь нет!) биологические особи на уровне плинтуса, которые, как ни сожалей об этом, но необходимы для биологического равновесия – так уж устроен мир, причём устроен не людьми, а кем-то неведомым свыше. Ну, и наконец в-пятых, совсем уж на бытовом уровне, лицей находился в двух шагах от дома, кроме того, можно было всегда выбежать за продуктами – тоже рядом. А образование лицей давал отрокам блистательное – благодаря высочайшему профессионализму преподавателей. Лёля сначала училась в гуманитарном классе, причём училась с кайфом, с наслаждением – уж очень хотела свободно заговорить сразу на 2-х языках: английском и французском, потом добавила факультативно ещё и итальянский: она обожжжжала эти языки, и они как будто чувствовали её обожание и давались ей настолько легко, что француженка и итальянка даже спросили её как-то, не изучала ли она эти языки когда-нибудь раньше? Наташа ничем не могла ей в этом помочь, потому что и школьный-то свой английский еле-еле помнила…Но в 7-ом классе Лёля так вдруг «заболела» набирающей силу и моду биоинженерией, что перешла в биологический класс и больше уже ничего другого не хотела. Наташа приняла это со спокойным пониманием и поняла, что через год надо будет найти для Лёли самых классных репетиторов, не жалея на то никаких денег, для поступление на факультет биоинженерии МГУ.

Из всех зарабатываемых денег Наташа на себя, на свои едальные и всякие простые бытовые потребности тратила нищенский минимум, впритык, но обязательно пополняла тот давний сберегательный счёт банка, который открыла втайне даже от Игоря вскоре после рождения Лёльки, для Лёльки, и с тех пор не взяла оттуда ни рубля, лишь сократила пополнения, когда много денег стало требоваться на Лёлину танцевальную студию, а позже, за 2 года до окончания дочерью школы – на необходимых репетиторов для поступления Лёли на факультет биоинженерии МГУ, о чём дочка бредила до такой степени, что даже на какое-то время забросила танцевальную студию, без которой она вроде бы не могла жить…

За 18 без малого лет на Лёлином сберегательном счёте накопилась внушительная сумма, но Наташа даже Лёле об этом не говорила: трусила в самой глубине души, что дочь вдруг начнёт клянчить хотя бы часть этих денег, уверять, что это вопрос жизни и смерти…короче – молчала мёртво.

Лёля поступила на биоинженерный факультет МГУ легко, играючи, и Наташа, может быть, впервые в жизни, мысленно погладила сама себя по головке и сама же себе ни для кого неслышно сказала: «Ты молодчинка, Наташка, ты всё-всё сделала правильно…».

Девочка мечтала о работе в области эволюционной геномики и училась прекрасно не от зубрёжки, а от страсти к знаниям, к сияющей вожделенной мечте. У неё с первого же семестра учёбы была повышенная стипендия, и тогда же она сразу устроилась на полставки на кафедру – на какую работу взяли, на ту и согласилась, но уже к концу 1-го курса её стали потихонечку привлекать к научной работе кафедры, и она чуть не визжала от восторга, всё больше влюбляясь в выбранную специальность.

И вот тут – грянуло. И хотя Наташа давным-давно уж внутренне вся сжималась в ожидании неуминуемого этого, но когда это грохнуло, оно почему-то оказалось неожиданным, как удар кувалдой. Именно там, на кафедре Лёля познакомилась с Эльдаром, который уже заканчивал аспирантуру и после защиты кандидатской безоговорочно планировал уехать в родной Дагестан и там развивать дальше свою научную деятельность, потому что не мыслил своей жизни без родной земли, без науки и без семьи, а наукой он занимался с наслаждением, с азартом, забывая о времени. Он был очень красив, и в том, как он держался не только с сотрудниками, но с любым человеком, а уж с женщинами – особенно, был совершенно не наигранный, не публичный, а какой-то то ли врождённый, то ли вложенный воспитанием спокойный и блестящий аристократизм. За свои 19 лет Лёля умудрилась ни разу не влюбиться так, чтобы только перья во все стороны полетели, а уж сколько было в неё по уши влюблённых, сходящих с ума от любви к ней ещё со школьных лет – и не сосчитать. Ко всем ним она относилась очень дружелюбно, но полюбить почему-то не смогла никого из них, и это в том возрасте, когда все остальные от бесящихся юных гормонов влюбляются на смерть, а Лёлю вот миновало. Именно это и пугало и страшно настораживало её маму, потому что Наташа точно знала, что чем позже настигнет первая в жизни любовь, тем кровопролитнее она будет, но она сама произвольно, без всяких законов решает, когда и кому сжать сердце до «розовых облаков». То что схватило Лёлино сердце совсем не было любовью с первого взгляда, совсем. Лёля и сама не поняла, как она умудрилась не влюбиться, неееет, а именно полюбить. В эту первую в своей жизни любовь, позднюю первую любовь, Лёля ступила, как в чарусу, не зная, что это чаруса, которая затягивает жертву медленно и безвозвратно, всё глубже и глубже, но не было ни страха, ни желания выкарабкаться. И если бы кто-то напрямую спросил её «Что ты в нём так полюбила?», она бы вообще не нашлась что ответить – не знала.

Лёлька чуть только не поселилась на кафедре – чтобы видеть Эльдара всегда, обсуждать с ним научные проблемы, дома же, в долгие праздничные дни она не находила себе места, но – она начисто потеряла аппетит, даже ночной, до которого прежде была большая охотница, теперь же она литрами глотала кофе и воду, почти потеряла сон, лишь впадая в полное прыгающих видений прерывистое забытьё то дома, то в общественном транспорте, проезжая нужные остановки, и совсем уже близко подошла к той грани, за которой начинается тихое безумие. Она больше не хотела видеться с друзьями, не ходила ни на какие студенческие весёлки, забросила танцы, без которых прежде не могла жить, и она совсем перестала разговаривать с мамой, с мамой (!), которая была для неё лучшей подругой её маленькой жизни. Наташа смогла лишь по мелким кусочкам, вытягивая их в разное время то хитростью, то обманом, сложить кое-как уродливый паззл и – ужаснулась тому, что увидела ! Её дочь, её Лёлька, её маленькая девочка влюбилась в парня-мусульманина…

Ах, если бы только можно было внедриться вглубь мозга, найти, увидеть в устройстве и работе этого тончайшего, сложнейшего механизма ту крохотную клеточку, которая одной лишь своею малостью заставляет человека терять всего себя от любви, увидеть эту клеточку любви…Наташа даже не думала, а точно знала, что она бы вырвала эту клеточку из сложного сплетения мозга своей Лёли, вырвала бы и всё! И однажды она, в упор глядя на дочь, спросила: «Кто он?», и Лёля, исхудавшая, пострашневшая от терзавшей её любви, тихо ответила: «Мама, я люблю Эльдара…Он мусульманин, мама, и, если ты мою любовь отвергнешь, то я лучше уйду от тебя, я отрекусь от православия и приму его ислам, если он так мне скажет, но я не отрекусь от него, потому что я люблю его…Я пойду за ним, куда угодно, и, если он велит мне, то я приму его веру…». Вот тогда-то впервые в жизни Наташа мерзко взвизгнула, как будто лезвие гильотины обрушила: «Только через мой труп!!!!», и в тот же миг поняла, что наступила на минную перетяжку (чего в реальной жизни вовсе не знала), но осознание было именно такое и очень страшное, что стоит сделать лишь ещё шаг и рванёт всё в клочья так, что больше она свою Лёльку не увидит уже никогда, и слова, уже совсем готовые рвануть страшную перетяжку «Будь ты проклята! Ты мне больше не дочь!», комом застряли в горле, и Наташа вдруг с ужасом увидела себя со стороны, с ужасом увидела, что в этот миг она ненавидит свою любимую, такую ненаглядную доченьку…Ну, а потом было вот это: она проглотила жуткие, несказанные слова и от их смертельного яда побелела лицом и руками. Лёля страшно испугалась, подхватила маму, оттащила на кухню, влила ей сквозь синие губы валокардин, потом села напротив неё, взяла её руки в свои, уткнулась в них и затихла. Сколько времени они так просидели? Они не знали. Наташа не плакала, ни слёзки не проронила, поцеловала долгим поцелуем мягкое пушистое девичье темечко дочери и прошептала: «Лёлечка моя, пока лучше уходи…».

А ведь Эльдар не давал Лёльке никаких поводов, никаких знаков для развития любви, он всегда был с ней так же приветлив, внимателен и отзывчив, как и со всеми остальными сотрудницами, но не мог же он не видеть, что девчонка-студентка с ума сходит от любви к нему: Лёля изо всех силёнок комкала и прятала свою любовь, она не понимала, что её всё равно видят все окружающие, в том числе и сам Эльдар, не понимала, что спрятать любовь невозможно, как её ни комкай, как ни запихивай в тёмный угол души. Лёля знала, что, если бы он только поманил её, она готова была бы уехать с ним, за ним куда угодно, даже в чужой, неведомый и далёкий Дагестан, который Эльдар боготворил, готова, если так надо будет, отречься от православия и принять ислам, хотя она совсем не представляла себе, что такое в реальности жизнь настоящей женщины-мусульманки. Она даже маму, любимейшего своего человека на свете, готова была оставить…

Эльдар при всём его радушии и кажущейся открытости был на деле очень закрытым человеком: он никому не рассказывал о своей личной жизни и о своей семье, все знали лишь, что он боготворит своих мать и отца, что имеет он тучу разнокалиберных родственников, которые часто без повода присылали ему посылки с потрясающими домашними вкусностями, которыми он и угощал сотрудников.

Вот что Наташа точно знала, так это то, что вытянуть из чарусы не сможет жертву никто, что помочь здесь ничем нельзя, что первой любовью надо переболеть как ветряной оспой или коклюшем, но давно известно, что, если не переболеть детскими болезнями именно в детстве, то во взрослости эти же детскости наваливаются страшным кошмаром.

А потом Лёля ушла в свою комнату и покидала в большой чемодан какие-то свои манатки…Наташа опять стояла в коридоре, стояла ледяной глыбой, статуей, она не плакала, и глаза у неё были стеклянными. Уже распахнув входную дверь и выставив наружу отвратительно опухший чемодан, дочь взглянула на маму, взяла её ледяные, ни на что не реагирующие руки в свои, уткнулась в них лицом и сказала в эти руки: «Мама, мама, не ищи меня, ты меня не найдёшь. Я сама буду тебе звонить, но я сразу узнаю, если с тобой что-то случится, поверь – узнаю, и я сразу приеду…». И ушла, закрыв за собой дверь тихо и мягко, так выходят, когда дома лежит тяжелобольной или покойник. А Наташа, не ощущая течения, потока времени всё стояла и стояла, окутанная коконом пустоты и ощущением смерти.

Из лицейской библиотеки, где она продолжала работать даже после окончания Лёлей лицея, Наташа уволилась сразу, как ни уговаривали, уволилась, наворотив три короба такой крутой, но очень правдоподобной лжи, что её всё же отпустили, попросив доработать хотя бы одну неделю, чтобы можно было найти новую библиотекаршу: невыносимо было даже самое сознание необходимости видеть ежедневно и коллег-преподавателй, и юных лицеистов, разговаривать с ними, что-то объяснять, советовать…

Она почти перестала есть, но много пила воды из-под крана, даже чай не заваривала, почти не спала – лишь проваливалась то днём, то ночью в мелкое, горячечное и прерывистое забытьё на час, на два и выныривала сразу, рывком, хотя её никто не будил. Она совсем не брала трубку мобильника, как бы настойчиво он ни трезвонил, она даже не смотрела на номер вызова. Читать забросила вовсе, а ведь без книг не могла ни жить, ни дышать, однажды открыла начатую ещё до того книгу, новый полубредовый роман современного отечественного, так сказать, автора…с таким же успехом она могла смотреть в пустоту, зачем-то размахнулась и влепила бедного ультрапопулярного автора в стену, как если бы залепила ему смачную оплеуху, хотя автор этот ни в чём не был виноват, ну, разве что лишь в удушающей его, смачного бедолагу жажде земной славы и неохватных, немереных настоев бабла, да и то сказать: разве это вина его? Это же всего лишь блажь трепещущего маленького полуидиотика. Больше Наташа не взяла в руки ни одной книги. Промелькнула отчётливая мыслишка покончить со всей этой жизнью каким-нибудь простым и безболезненным способом, самый простой из которых – заглотить сразу две упаковки крепкого снотворного, на который даже и рецепт не нужен. Но – значит никогда, НИ-КОГ-ДА больше не увидеть Лёльку, свою Лёльку?! Нет, нет! Всё что угодно, но только не это. И вдруг внезапной вспышкой решила: надо устроиться на такую работу, где мозгам, то есть, работе мозга со всеми его воспоминаниями, калёным отчаянием, рвущей в куски болью души не останется ни времени, ни места. А организм у неё, видимо, от природы был крепким: не случилось ни инсульта, ни инфаркта.

Ни один человек на всём белом свете не волен решать, когда и где ему родиться. Наташа родилась в самые махровые годы совка, хотя уже давным-давно послевоенные, и всё было, как полагалось: голосистое пионерское детство, горластая комсомольская активная жизнь и – никакой веры, никаких храмов, никаких христианских почитаемых святых дат, так было принято в её семье, так было принято в школе, в институте, так было принято вообще при совке, в котором она родилась, росла, жила. Правда, именно в институте что-то начало перекособочиваться в Наташином сознании, когда она открыла для себя сказочный, волшебный мир, о котором даже и не подозревала, сначала мир самиздата, а потом другой, объявший её на всю жизнь – мир самодеятельной песни и начала ездить на все, какие было возможно, слёты этих самых песенников, КСП (клуб самодеятельной песни). Именно тогда она поняла, что можно, оказывается, говорить, слушать, думать не так, как указывает комсомол и старший наставник его – партия, КПСС, а по-иному, по-своему, она поняла, что собственные мысли, видения, умозаключения, мировоззрения и мировосприятия перестали совпадать с теми, которые указывал комсомол…Однако она не стала ярой диссиденткой, да и просто диссиденткой, но уже сама мысль о том, что после комсомола надо вступать в партию вдруг увиделась ей страшным уродом, и вместе с этим переломом тихо кончилась розовая влюблённость в жизнь, зато сильно окрепла влюблённость в друзей. А ведь именно её начальник в НИИ настойчиво твердил ей, что «…надо, надо обязательно вступать в партию! Ты, Нататья, прости меня – дура! Ты не понимаешь, что тебя, беспартийную, всегда будут обходить и премиями, и карьерными повышениями…». Она благодарила его за ценные наставления, обещала подумать, но внутри себя знала точно-преточно: пошла в жопу вся эта КПСС вместе с её верными слугами!!!

Не став диссиденткой, то есть, не выступая открыто против «совка», она, поездив по стране (её часто посылали в командировки, а ещё она много ездила с друзьями, но было всё это ещё задолго до рождения дочери), побывав в разных её многоудалённых сторонах, в том числе, на Урале, на севере, в Сибири, узрев, как живут люди не в Питере и Москве, а в малых и больших городах и городках, в глухих провинциях и умирающих деревнях, она, когда-то ярая пионерка, потом истовая комсомолка постепенно, незаметно даже для себя, как-то исподволь люто возненавидела совок ещё лет за 10 до его кончины, причём могла абсолютно чётко сказать за что: за махровую фальшь, лицемерие, показуху, за нищебродство и убогость жизни людей в провинциях при роскошестве и обжорстве партийных указчиков на всех уровневых жёрдочках, за махровое замалчивание жуткой наркомании, а в своей родной Москве – ещё и за недоступность книг, без которых она жить не могла, даже Булгакова, а уж про Солженицына и говорить нечего (вернее, их можно было купить на чёрном рынке на Кузнецком, но даже не втридорога, а в десятеро), за недоступность фильмов тех режиссёров (даже родных!), которых так хотелось посмотреть, невозможность купить в магазинах вожделенные винилы The Beatles, Deep Purple, Rolling Stones, Creedence и много-много кого ещё, а уж про театры и говорить нечего – а так хотелось всё это читать, смотреть, слушать, причём для партийных указчиков, их детей и родственников всё-всё это было доступно в изобилии в закрытых от простого люда магазах, таких же закрытых кинопоказах…Не за убогость быта, одежд, а вот именно за всё названное, а ещё, конечно, за «колбасные» электрички, за заброшенные, спивающиеся деревни возненавидела Наташа «совок», всю эту партийную зажравшуюся мразь, возненавидела за то, что всех людей, кроме себя и «своих», втаптывали они, возомнившие себя полубогами, в дерьмо, низвели людей «не своего круга» до уровня, по их понятиям, быдла, себя же почитая сверхчеловеками – как же она всех их ненавидела! Слёты КСП стали для неё настоящей отдушиной из вони, в которой невозможно было жить и дышать, но как-то вот она, и Игорь, кстати, тоже, умудрились не загреметь при такой ненависти туда, куда воинствующие, настоящие диссиденты, которым ломали жизнь, гремели. Но со щемящей до слёз теплотой, необъяснимой жалостью и болью вспоминала Наташа всех-всех, кто провёл её в те гадские времена по дорожке взросления, а потом юности и молодости, провёл не с ненавистью к жизни, а с добротой и любовью, это уж не говоря о маме и бабушке: потрясающие учителя в школе, особенно учительница-еврейка по русскому языку и литературе, учительница по математике, целый ряд изумительных преподов-интеллектуалов в институте. А уж какие друзья были в отрочестве, юности и молодости!…И вот эти два несовместимых чувства в Наташиной душе коробили и жгли друг друга: ненависть к совку и любовь к тем людям, которые именно при совке провели душу через гниль к свету. Примирить эти два чувства Наташа так и не смогла, а столкновение их внутри живого существа всегда было очень болезненным, но истреблению они не поддавались.

А Лёлька родилась уже тогда, когда совок осыпался, как прогнившая стена…

И когда уже после кончины совка кто-нибудь при Наташе говорил, исходя свисающими, длинными липкими соплями, о том, как прекрасно жилось всем (всем!!!!) в те года, Наташе хотелось всей пятернёй с размаха влепить по этой роже, потому что этот, значит, никогда не знал ни совковой нищеты, ни совковой убогости жизни, а жировал на партийных жирных полях этой самой жизни.

Если бы Наташа была верующей, то с уходом Лёльки, может быть, ей было бы за что уцепиться, но не было тут никаких корней ни в семье с мамой её и бабушкой, ни в совковом пионерско-комсомольском воспитании, а ни один человек на свете не волен выбирать, где и в какое время ему родиться, допускается ещё хоть как-то выбирать место смерти, но рождения – нет. Да и потребности такой в Наташиной душе не было, всю жизнь знала по маме и по бабушке, что броситься человеку на помощь можно совершенно не имея никакой веры за душой, а имея лишь чуткость и сострадание. И всё это при том, что не было в Наташе даже тени хоть какого-то, хоть малого отторжения любых верующих любых вероисповеданий, она со спокойным уважением относилась и к православным, и к католикам, и к мусульманам, даже мысли в ней не было не помочь в чём-то, оттолкнуть любого верующего человека, если какая-то помощь была нужна, не было в Наташке такого! Кто-то – верующий, а она – нет, ну, и что???

И вот теперь, после всего, что произошло с Лёлей, Наташа пыталась ухватиться за любую соломинку, она никак не могла найти себе места и пробовала хоть за что-то спасительное зацепиться, потому и бросилась на соломинку веры, может, хоть немного оттянет, хоть немного станет легче? Она заходила в разные храмы, вела себя как полагается там вести, но…не помогало, она чувствовала всё ту же пустоту и внутри храма, и внутри себя. Однажды она на ватных ногах вдруг шагнула навстречу какому-то нестарому священнослужителю в чёрной рясе до полу, проходящему мимо неё сквозь пространство храма. И на её ватный, как и её ноги, голос с просьбой «Можно мне с Вами поговорить?» бедняга в рясе так почему-то испугался и отпрянул, как если бы узрел перед собой живого чёрта. Он внезапно ярко заалел лицом, залепетал, что ему некогда и почти бегом припустил к служебной двери, за которой и спасся от странной тётки. А ведь это и вправду было! И храм тот стоит в центре Москвы, может, просто священнослужитель был молодым и совсем ещё неопытным в общении с людьми, может быть…Больше Наташа такой глупости не повторила, но в церкви заходить не перестала, хотя и не было для неё ни потребности в них, ни облегчения для души, да и корня в душе не было. Только сейчас она тупо изумилась тому, как же её дочь умудрилась стать искренней православной христианкой? И ведь Наташа ходила с ней (правда, лишь иногда) в церкви на Рождество и Пасху, только ничего при этом не чувствовала внутри себя, а потом спрашивала Лёлю «Что ты чувствуешь после этого?», и верила безоговорочно искренности совсем ещё детского ответа «Мне там так красиво, легко и светло». И не признать истинность детских слов было невозможно: ведь и правда – красота внутри восстановленных храмов и возрождённый вид их были чарующими, объемлющими.

Историю же христианства Наташа знала лишь по самым её выпуклым и общеизвестным вершинам, она не знала ни одной молитвы, но, когда она, зайдя в какой-нибудь православный храм, заставала там службу или просто тихо стояла перед иконостасом, то у неё возникало всё же странное ощущение, что кто-то неведомый и могучий где-то там в небесах видит её метания, слышит её просьбы и обязательно сделает всё как лучше, а все её просьбы были связаны только с дочерью, а, может быть, ей просто хотелось так думать, и никого-то там, наверху, и не было вовсе… Однажды мельком, как быстрая мышь, проскользнула мысль подойти к батюшке, рассказать ему свою боль, услышать от него хоть какой-то совет, хотя помнила отчаянно свой стыд, когда убежал от её вопроса тот молодой священнослужитель в церкви в одном из старых переулков Москвы…Но мысль эта и была именно, как прошмыгнувшая мимо мышь: Наташа не знала, как подойти к батюшке, как начать говорить о своей боли, как и что??? Не было у этой мысли корня, как не было в душе зовущей потребности, тяги, притяжения. Она знала, что мгновенно растеряется, и что ещё хуже – отчаянно расплачется, не успев даже начать, ведь уже попробовала раз…Не было у неё такой привычки, не было такого опыта, да и откуда им было взяться? Так она и не решилась больше на этот шаг в какой бы храм ни заходила, хотя и молиться не умела, креститься по-человечески толком не умела, на иконостас смотрела лишь как на прекрасное произведение искусства и не более того, а вот заходила и просто стояла там, шла ли служба или нет, ей было неважно, просто ещё и ещё раз: казалось ей порой, вернее, очень хотелось именно так думать, что кто-то неведомый где-то высоко-высоко смотрит на неё, слышит терзающую её боль и обязательно ей как-то откликнется, а как именно – Наташа понятия не имела. Но – выходила на улицу, и всё это кажущееся, желаемое мгновенно улетучивалось, а возвращалась, опять и снова наваливалась бесцветная, мёртвая пустота.

А потом стало нарастать отторжение, которое вызывали, разумеется, не сама вера и православие, как таковые, а именно настойчивое навязывание нынешней обязаловки всем непременно становиться верующими, православными, как того, якобы, требовала более чем 1000-летнее житие русского народа. Поперёк горла вставала самая мысль о том, что нынче, после кончины совка, надо непременно и обязательно становиться православным верующим, то есть как в далёком отрочестве непременно надо было вступать в комсомол («Каааак??? Ты ещё не вступила в комсомол????»), так теперь надо было, как выполнение соцобязательств, ходить в храмы, блюсти православные традиции, обряды, праздники («Каааак??? Ты – неверующая??? Не чтишь православных дат??? О чём с тобой после этого говорить????»). Не веру и православие отторгала Наташина душа, а – насилие над душой, когда ей указывали в обязательном порядке, как когда-то в комсомоле, во что надо верить, во что не верить, как поступать правильно, а как – нет, что говорить и думать правильно, а что – нет. В 13 лет неокрепший отрок страшно боится отстать ото всех, быть не как все и, если для этого непременно надо было вступить в комсомол, значит – надо было вступить и всё. Но Наташа, которой уже перевалило за 50, давным-давно уже вылупилась из скорлупы обязательных предписаний и указаний, что и как надо говорить, думать, делать, она уже давно не боялась следовать лишь внутренним убеждениям, и была ей невыносимо противна негласная нынешняя обязаловка, сродни прежней, почившей – вступать в комсомол, потом в партию, а ноне вот надо вступать в православное христианство, без чего русский люд не мыслил жизни аж с 988 года. Невыносима была именно обязаловка, насилие над душой, хотя Лёлю Наташа и не думала отговаривать от православной веры, которая проросла в её дочке только благодаря наступившим временам.

Вера вообще и православная в частности были для Наташи всю её жизнь не то чтобы пустым звуком, а скорее неотделимой частью истории родной страны, той частью, которая дала истории невероятное богатство культуры во всех её проявлениях, вот именно эти россыпи богатства в искусствах и архитектуре притягивали Наташу, эта красота во всём: в интерьерах храмов, в песнопениях – часто именно ради этого Наташа и заходила в церкви, в чарующей архитектуре соборов, дворов и садов монастырей – только ради этого чудесного покоя и уюта и сидела там иной раз Наташа подолгу с книгой, само же православие как таковое, как суть чёткой идеологии, никак не трогало ни душу, ни сердце: ни в семье, ни в школе, ни в дружеском окружении эта суть не наличествовала, а ни один человек на свете не волен в том, чтобы выбирать, где и когда ему родиться, а Наташа родилась и росла в годы махрового совка. Но и назвать её агрессивным, воинствующим атеистом было бы махровой подлостью по отношению к ней, просто потому что в силу воспитания в семье и в силу врождённых душевных черт она была спокойно восприимчива, имела уважение к любой идеологии, несвойственной её окружению, её миру, кроме идеологии нацистской, вообще – кроме человеконенавистнической. Помогает кому-то вера жить, пережить горе, поверить в чудо – да ради бога! Ну, а для Наташи именно для этого были всегда её самые верные, надёжные друзья, которых было всего-то сначала трое, а потом и вовсе осталось двое, точнее, две её бывшие сокурсницы, а третья, с которой были когда-то самые доверчивые отношения, уехала обитать в Германию – навсегда, и живая связь исчезла, а эпистолярная так и не смогла заменить ту, живую.