Читать книгу: «Баушкины сказки», страница 7

– Не стану я, мол, – г’рит, – рядиться да чикаться. Дюжа справная ты, Серафима Саввишна, больно ладная! Я уж грешным делом подум’вал: плоть моя немощна. Ан нет: увидал тобе – и встала плоть на дыбы ретивая, что у кого у вьюноша! И не обуздать, потому блазнит пламеньем! – А сам смолит своим глазом чёренным, хошь прикуривай, до душеньки до Симушкиной добирается. – Вдохнула силу ты в мене мужску, Серафима Саввишна, моя ты любушка! – А сам говорит да меж тем пугвички на платьишке Арин’шкином расстег’вает, словно ослобождает тело белое из оков стальных. Та толь и застонала бессильная, потому такими усыпал поцалуями полюбовничек, что и темной ноченькой не мнились во сне тем слад’стном!

– Любишь мене, моя гулюшка? – А та толь склонила головушку к ему на плечо безмолвная. – На-ко ’от колечко, моя желанная. – И сымает большущий перстень с пальца мизинного, и надевает его на пальчик Симушкин. Та толь кольцо завидела – сейчас заулыбалась и ну лобызать свово любезного. – Озолочу с ног до головы, моя зазнобушка, на руках всю жизню носить стану, моя звездочка ясная! – И елозит бородищею густой, щетинистой по белым по нежным по грудушкам, и до лона до девичьего добирается. И толь скинул с ей одежды тесные, что сковали прелести пышные, толь взревел что лютый зверь, завидев красу девственну – заскрыпела дверь тихохонько, и нарисовался Василей, сам собою махонькый д’ седенькый…

– Ох! – Толь и выдохнул, толь и прикрылся стыдливо ручонкою. А Яков Яковлич:

– Задавлю, собака! – кричит. И кидается на Василья – тот еле живехонькый и вырвался. Сам еле живехонькый, а туды ж, свое поет:

– У зятька твово, Яков Яковлич, око вмиг станет невидящим, коль долю за дом отдашь! – А Яков Яковлич:

– Дулю тобе, а не долю, песий ты сын! – И кажет лыч зятьку. Тот толь посмеивается.

– Дело хозяйское… Какать хошь… А как я к отцу Федосею навед’юсь, а, Яков Яковлич? Д’ обскажу ему, кой ты блуд творишь на старости-т? – И что мышка в щель: толь его и видели.

– А ну стой, песий сын! – И за грудки зятька, Яков-то Яковлич, – не на того напал! – и запер дверь на семь замков. – Я т’е наведаюсь! – А сам вымает большущий нож – Симушка толь и зажмурилась, под одеялку толь и забилася! – И коль слово, коль полслова вымолвишь, – пеняй на себе. – И ножом тем у виска у Васильева посверкивает. – А про Серафиму Саввишну болтать пустишься – помело твое пустое оттяпаю! Уразумел?

– Как же, Яков Яковлич, уразумел…

– То-то. И заруби собе на носу – а не то я сделаю зарубочку: Жана она мене! Слышь, не то?

– Хороша жана у шурина, д’ толь невенчанна!

– Видит Бог, не хотел я рук марать, да придется, видать! – Глядь, а Яков Яковлич уж и тычет ножом в глотку зятька Василея.

– Постой, шурин, шуткую я! – А сам хорош, кровищей умывается: в три ручьи по брюху текёть!

– Стало, и не вид’вал нич’о, и не слых’вал, и про долю за дом запам’товал?

– Роток на замок, д’ запер зятёк! – И толь покряхт’вает! – Да уж чтоб намертво, Яков Яковлич, залепил денежкой! – И что пес шелудивый в глаза Як’ву Як’личу загляд’вает. Тот толь и плюнул:

– Рожа ты сивая! Нахлебники проклятые! И навязались на мою голову! На, подавись! – И достает из мошны бумажку засаленну, д’ на рот поганый Васильев налеплива’т. – Да Мавру подошли чрез полчасика: пущай кровищу вымоет! Срам один!

Василей покланялся в ножки кормильцу и сгинул себе, А Яков Яковлич сейчас к Симушке:

– Топерва нас, мол, толь смертушка и разлучит, потому наша любовь на кровушке замешана…

Изрек – и сейчас, сказ’вают, на небе-т кабудьто что надтреснуло…

А та, Симушка-т что, ни живехонька ни мертвехонька: стыд прикрыла – и точно мышь кака к себе в комнатку шмыгнула. Мат’шка, причит’вает, и пошто ты мене, мол, покинула, несмышленую… Там ревмя ревет, заливается, там лбом об пол бьет. Бить-то бьет, да сама промеж тем на перстенек погляд’вает, д’ думку каку и подум’вает, а подум’вает небось Серафима-т Саввишна хозяйкою сесть что в доме Чухаревом-то: Яков Яковлич не гляди что старик – сла-а-адкий полюбовничек… И сглотнула слюну… А Борисушко? А что Борисушко-т? Ни кола ни двора, д’ без штанов сидит на шее у Як’ва у Як’лича. И потом Борис’шко-т сонный полюбовничек – тады как Яков Яковлич явственный… И зарделась краскою, что поспелое яблучко. И сейчас дверь скрыпнула: Василей, принесла его нелегкая. Д’, слышь, шея-т что тряпицею кой замотана: сам черт его не берет! – Слышь, Серафима, что ль, Саввишна, можа, и у нас с тобой чего получится, а, жана невенчанна? – А сам, Василей-то, изловчился, шельма ты рыжий, д’ ухватился за грудушки за пышные – шшупает, того и гляди, живьем сожрет: а ты не кажи, шалава ты, кому ни попадя! – Я мужичина-т хоть куды! – Симушка толь зевнула, д’ рукой махнула, д’ перстеньком сверкнула: ступай, мол, собе, и без тобе, мол, тошнехонько, мельтешишь, мол, тут без толку. – А перстенёчек тот, промеж нами будь сказано, с Арин’шки снят, кады она была ишшо тепленька… – А Симушка, ишь, в раж вошла:

– Не пужай, мол, – пуж’ная. Улепёт’вай, мол, восвоясь, Василей… как там тобе по батюшку… А не то покличу Як’ва Як’лича…

– Я-т улепётаю, с мене станется. – А сам на стан на Симушкин любуется, ин трясун взял, до того телом белым хо’ца полак’миться: ишь, губу раскатал! – Да вот как бы тобе не улепётать отсель, Серафима Саввишна. А по батюшку я Василей Кузьмич… – Сказал – и сгинул, толь его и видели…

Повечеряли молчком, Чухаревы-то, точно из-за угла мешком пужаные, – и тую ж ночь почивает Симушка, да чтой-то сон нейдет: уж она маялась-перемаялась, толь под утречко и уторкалась – и сейчас явился Борис’шко, ишшо чернее самого черного!

– Сказ’вают, сошлась ты с дяд’шкой! Его любишь топерича! А как же я, Симушка?

– Да ты что, Борюшко? – И сейчас смекнула, откель смрадом-т несёт. – Нешто поверил, мол, сказкам Васильевым? Отказала я ему: склонял он к блуду мене – ’от и мстит топерь. – Говорит, а сама и не поймет, спросонная, кого любит более тело ейно белое, Бориска аль Як’ва Як’лича. И просыпаться б не просыпалась ввек от сна того слад’стного, и взамуж за Як’ва Як’лича страсть как хочется, а особливо сесть хозяюшкой в доме-т, в Чухаревом-то! А сама, бедовая, в объятья Борискины в жаркие, что в пропастину каку, проваливается: пропадать, так пропадом! А тот зацалов’вает в усмерть тело белое д’ на ушко и нашепт’вает:

– А ты докажи, что не творишь блуд с дяд’шкой – дозволь в плоть войти хошь разок! – А Симушка, кумушка ты шустрая, промеж себя так и кумекает: а каб и дозволить, мол, то ж во сне! Я Як’ву Як’личу, мол, в явь дать полак’миться д’ понесть от его – тады, мол, уж никуды не денется! И до того ей стало слад’стно, что, сказ’вают, ин разверзлись хляби небесные…

И толь раскрыла ворота Симушка, что ведут в лоно заветное, – дверь тихохонько и скрыпнула…

– ’От они иде, голубчики! – И застило бел свет пред Симушкой: сейчас очнулась от сна от слад’стного… Борис’шко… живехонькый… Грешница, страшная грешница… И Мавра голосит Як’левна… И Яков Яковлич в однем исподнем, в руке свечечка подраг’вает…

– Пригрел на груди змеюку подколодную! – А сам слезьми обливается! А Василей, слышь, стоит, что в воду глядит. – Проваливай, – кричит в крик, – чтоб глаза мои тобе не видели! Василей, завтрева ж свези ей восвоясь, пущай, мол, Митревна покуражится! – А сам ревмя ревет – и не стыдается, бедовая ты головушка, эк’ убивается, по бородище толь в три ручьи и текёть, д’ воском на земь льет, потому свечечка в руке ин отпляс’вает. – А ты, песий ты сын, ступай за мной! – И Борис’шка взашей выталк’вает. – Выкормил, выпоил на свою-т голову…

И осталась Симушка одна-одинешенька, и всю ноченьку-т не сомкнула очей: всё, слышь, плакала, всё, слышь, жалилась покойной что матушке на судьбу проклятую. Чует, пришла ейна смертушка: уж Митревна-т не станет рядиться да чикаться…

Под утро уж явился Борис’шко. Явился – д’ в ноженьки Симушке кинулся.

– Прости, прости, мол, моя ясная, чрез мене, мол, гонит тобе дяденька! – И цалует, цалует, что на веки вечные прощается! Уж он цаловал ей – зацалов’вал, уж миловал – замилов’вал. Всё одно сидит, что неживая, Симушка, толь на перстенек и погляд’вает. – Не молчи толь, хошь словцо вымолви, моя любая, сердце ж кровушкой обливается!

– А я ить что удумала, Борюшко: мол, во сне мы с тобой любимся… – А тот толь головушкой и покач’вает:

– В ниверститет мене дяденька сватает, на дольнюю сторонушку.

– Чай, не вернёсси уж, ученый-то?

– А ты станешь ждать, моя ненаглядная?

– Э-эх, бедовенный, нешто я ведаю, что со мной станется завтрева? – И опустила очи свои – звезд’чки лучистые.

– Всё одно моя ты, Симушка, всё одно окрутимся… – С тем и простились Серафима Саввишна с Борисом с Онисимычем.

А после и Василей явился Кузьмич: толь двер’чка и скрыпнула.

– Сбирайся, мол, Саввишна, жана невенчанна, потому Сивко уж запряжён – брыкается. – А сам, слышь, и не кажет глаз, старый пустозвон, побрехло ты, коровье ты ботало! – Д’ не с пустыми руками спровадил т’я Яков Яковлич: эвон сколь добра пожаловал, потому руки цаловать должна белые милостивцу… и везет же нек’торым… – Д’ тычет Симушке в личность дошку новешеньку, д’ платьи шелковые, д’ конхветку сладеньку, д’ монетку златеньку – д’ пес его зна’т, чего толь не понакладено в сундуки пудовые. Повеселела наша Симушка, а сама на перстенек и погляд’вает.

– Мне б проститься с Як’вом Як’личем, почеломкаться, рученьку б белую поцаловать милостивцу! – Ишь, льстивица лукавая, чары свои женские так и распуска’т, так и ластится хошь к псу шелудивому, толь бы мужеска полу был!

– Больно нужна ты топерва Якову Яковличу! – И шепотком: – Занемог он, Саввишна, изошел мужскою немощью…

– Так я вмиг излечу, что корова помелом, слижу! – А сама, шельма ты рыжая, нешто затосковала по полюбовничку сладкому, ин заныло тело белое! И который слаще – Яковка-ягодка аль Бориско-барбариско – и не ведает…

– Ладно, ступай себе. Слышь, не то, Сивко ржет, надрывается.

Обрядилась Серафима Саввишна во всё новешенько, да что с иголочки, села в саночки-салазочки… Д’ на путь-дороженьку окрест и окрестилася, д’ на дом на Чухарев и обернулася… А в окошечке, д’ за занавесочкой, чтой-то чернеется: Яков Яковлич?.. Сердечко и заныло девичье… Д’ сказ’вали, в небесех словно молонья кака и вспыхнула: молонья, д’ середь зимы, святые угодники! И что деется? Никак светопреставление?..

– Н-но, п’шёл! – Василей присвистнул Кузьмич – и заскрыпели салазки полозьями…

Вот едут себе. А ей, нашей Симушке, так, зна’шь, в память и врезалось лицо Як’ва Як’лича за занавесочкой… А и Борис’шкины жгут словеса-т, что прошептал на ушко: мол, окрутимся…

– Любишь его? – А она, Симушка-т, голов’шкой толь и покач’вает: любить-то любит, да пойди выведай, которого… – Тпру, прибыли… – И Сивко стал, что кол вкопанный.

Старая Митревна-т на крыльцо выскочила и уж костерить пошла унучку нерадивую д’ сейчас язычино и прикусила, потому глядит, шары свои вылупила: уборы на Симушке уж больно пышные-богатые и добра-т видимо-невидимо… Д’ Василей Кузьмич и шепни ей на ушко словцо заветное, д’ сдобри ладошку бумажкой денежной… Она, Митревна, сказ’вали, и растаяла:

– Ой, проходите, мол, в горницу, дорогие гостьюшки. Чем Господь послал, попотчую, мол. – И сейчас стол яствием уставила – и уж так умаслила Василья Кузьмича, что тот за столом носом клевать и пошел… Она, Митревна-т, и пустилась пытать Симушку да так ничего и не выпытала…

Вот сколь там времени минуло:

– Слышь, Симша, что ль? Отец-то почил твой, царствие небесное: сгорел от сивушки-то от проклятой! – И залилась безутешная, старая Митревна, душу людям добрым травить пустилась во все тяжкие. Так голосила, что Василей продрал глаза, а Симушка как сидела, так и сидит, шары свои вылупила, ни слова ни полслова ни молвила: мол, туды ему, пьянчутке, и дорожка-путь… Так Митревна, сказ’вают толь и помотала головенкою д’ язычино-т попридержала свой сызнова, потому уж больно перстенек Симушкин посверкивал…

А Василей меж тем прощеваться стал: не поминай, мол, лихом, Саввишна, не забижай, мол, Саввишну Митревна – А Симушка не стерпела, сейчас ему в ноженьки и кинулась: поклонись, мол, Василей Кузьмич, от мене Як’ву Як’личу – а после что вихорь какой и сгинула, толь ей и видели.

Вот сидит в чулане, что мышь кака, да слезьми и плачет-обливается…

А как ноченька спустилась с небес украдкая, так она и завыла в голос, что было сил: ни Борисушка-т, ни Як’ва Як’лича под бочком – одна-одинешенька, вдова вдовой…

А меж тем времечко-т идет: ему что, ни гореть, ни вдоветь – знай, катись собе тихохонько… А меж тем живут Симушка с Митревной, д’ хлеб’шко жуют сладенький, что Яков Яковлич жаловал – дай Бог ему здравия и долгих лет, – д’ денежку псу под хвост выбрас’вают: что сыр в масле покат’ваются.

Наша-т, Симушка-т, сказ’вают, всё весточку ждала от полюбовничка, д’ не дождав, удумала сама к ему наведаться д’ в ноженьки и кинуться: так и так, мол, отец мой, бери, мол, мене, как есть, потому изнывает тело белое. До того дошло – наняла конюха деревенского, дядь Колю Гужева: свези, мол, мене, дядь Коля, в дальнее в село, к дому к Чухареву, д’ про то никому не сказ’вай. А дядь Коля ей: хм, г’рит, ноне-т молчать накладно, хозяюшка, – а сам, пустомесло ты чертово, перстами и пощелкива’т: мол, подмасли ладош’чку червончиком. Та, Серафима-то, – а куды кинешься? – и подмаслила, сказ’вают, д’ всё одно распустил трепло свое старое: деск’ть, толь прибыли к дому-т, к Чухареву-т, так она, Симша самая, сейчас, что псина кака шелудивая, и прильнула к окошку заветному, а там чтой-то и чернеется – далёко було, потому не видал, – с тем, слышь, и отчалили, несолоно нахлебавшие…

(Ты-т не нахлебался, скотина такой: в три горла пил-жрал на шиши Сим’шкины – и не поперхнулся…)

Прознала про то Митревна:

– Чтой-то не едет, мол, твой, – сказ’вает. – Куды, мол, кинешься, кады ден’жки проешь проедом? А, Симша, тобе, что ль, г’рю? – А сама к сивушке, слышь, и приклад’вается. И то, попивать стала старая. – Ты работать что думаешь? Аль так: пришей кобыле хвост? – А Серафима и бров’шкой не ведет, толь, слышь, тихохонько подливает сивушку баушке. А та жрет – в раж вошла, – и закусила бы, да Серафима-т всё добро под замок – и заперла, д’ ключик схоронила в место заветное: соси, мол, лапу, Митревна, д’ поминай, оглобля ты старая, как морила голодом унучку родную…

Та, Митревна-т, что удумала: зальет шары свои бесстыжие – и пошла побирушею по миру: подайте, мол, люди добрые, хлебца-сольцы, Серафима, мол, Саввишна уж больно лютая, не испросишь, мол, ни крошечки. Ну, они, люди-т, всякие: кто хлебца даст, а кто и промеж глаз, потому помнят, что творила Митревна над Симушкой: поделом, мол, тобе, старая…

А та не унимается: у ей, у Серафимы-т, у Саввишны, одна ноне забота-то: платьи, мол, с сундука толь и меняет с кольцыми д’ с серьгими. У ей толь польт одних, мол, две, д’ ишшо шубейка уж что собою пышная, д’ сапожки со скрыпом красные, д’ плат, слышь, пуховенный, д’ ишшо… И-и, злыдня ты завидущая, чтоб у тебе глаза на лоб поповылезли…

А они и поповылезли: попей-ко столь! Дядь Коля Гужев, что конюхом: уж на что, г’рит, я, г’рит, попил, сокол, так то, мол, толь присказка. Зашел, г’рит, к им давече: к Серафиме, то бишь Саввишне, с Митревной. Так она, Саввишна-т самая, и подливает ей, это Митревне-т, с утра, а первачок ядреный, аж глаз жгёть: живут ж нек’т’рые, а ишшо жалится, пропитуша ты старая, на Саввишну… А тетка Гужиха слушала-слушала: и-и, г’рит, пропастина ты, толь и зна’шь, мол, что шары залить, старый ты кизяк, д’ звякать одно д’ потому. Аль не видал, что Митревна-т синяком посверкивает, потому кулак у Саввишны: ’от халда-т иде – что кувалда кувалдою…

’От судили-рядили люди-т добрые – д’ так ни рожна и не вырядили…

А Шур’чка одна была: блаженная что (ей и прозвали все, мол, Шур’чка-дур’чка). Так эта самая Шур’чка и пошла к Саввишне. ’От пришла: пошто, мол, забижаешь старушку, Симушка, она ить и так виновная, за то, мол, Господь уж покарал ей – забрал сынка на тот свет, пошто, мол, вмеш’ваешь себя в Божий промусел. А Саввиша что? А что Саввишна? Кой разговор с дур’чкой? От ворот поворот – ’от и весь разговор… Толь, сказ’вали, на миг сверкнула слеза на глазу у Симушки – то сама Шур’чка кабудьто узрила…

А баушка меж тем Митревна чтой-то стала больно хворобая, того и гляди, к праотцам на тот свет пустится (туды ей и дорожка-путь, прости Господи). Шур’чка как тут: дозволь, мол, Симушка, призреть болезную. А Саввишна: да пёс, мол, с тобой, ходи за старой колодою, отскребай, мол, говны от ей, больно надобно – а сама, слышь, морду воротит белую. Шур’чка и ходит блаженная: там что моет ей, что скребёт, родимые мамушки! А чего не скрести, кады в три горла жрёт от добра Саввишны, ин мурло трескается!

И денно и нощно у постеле Митревны Шур’чка-дур’чка – а тут, сказ’вали, чтой-то закимарила да ровно скрозь сон и слышит голос Симушкин: отдавай, мол, бумаги на дом, куды запрятала, паскудь ты старая, не то, мол, задавлю своей рукою белою. А Митревна ей: дави, мол, молодка, сама, гляди, задавишься…

Очнулась Шур’чка – а Саввишна стоит над Митревной – та толь шары и вып’чила… Еле и отходила старую: та всё грозилась казать рожна кого-то Симушке… Эт’ родной унучке, ирод ты старая: выпоила ей Серафима на свою-то голову. А дом, хивря ты, нешто в могилу попрёшь?..

А Шур’чка: можа, послать за батюшком, покуд’ва ишшо тепленька? А куды кинешься? И чтой-то ровно кольнуло в грудь белую – то блаженная сказ’вала: спохватилась Саввишна – и сейчас к дядь Коле к Гужеву: свези, мол, дядь Коля, мене в тоё село самое, да к отцу Федосею. Сколь хошь проси – не поскуплюсь, толь людям не сказ’вай. Дядь Коля не изверг кой: запрёг кобылу – толь их и видели. Д’ после уж, как три дни отпил-отгулял, и сказ’вал: свез, мол, ей чин-чинарем – так она поперву-т к дому чёренному и кинулась: там пристала к окну, что банный лист, что псина шелудивая… Д’ тёмно було – не разобрал ни рожна… Эт’ после уж к отцу к Федосею пожал’вали: так, мол, и так, отпусти, мол, отец, грехи рабы Божией Митревны. А тот, отец: отчего не отпустить – отпущу, мол, на то и приставлен к людям Господом. Поехали – а он: пошто, мол, не спраш’ваешь, Серафима Саввишна, про Чухарев про дом? Та ин побелела, истый крест: а на кой, мол, и спрашивать, кады позабыли, мол, мене его хозяева? А сама, слышь, в дрожь вошла. Ну гляди, отец ей, дело хозяйское.

’От приехали – отец Федосей сейчас к Митревне: почитал там что над ей, пошептал – а после всю челядь за дверь и выставил: уж и что он с ей делал, один Господь и ведал, – а толь ожила Митревна, как есть, ин ноги с постели свесила. Ну, отца под белы рученьки – и за стол, и потчевать: откушай, мол, отче, чем Бог послал, – тот откушал, от добра-т от Симушкина, не стал кобениться, там толь свист стоял. Откушал, роток отер, крош’чки с бороды смел: ну, прощевайте, мол, мир дому сему – а сам воззрился на Серафиму Саввишну. Та что аршин заглонула: ни слова ни полслова не молвится. Отец видел то, поклонился ей – и к дядь Коле: тот уж кобылу запрёг.

Так, сказ’вали, как отъехал отец, Саввишна-т заперлась в своей светелке и три дни выла в голос что оглашенная, людям спокою не давала: како же, понажрутся в три горла – и бузят, ироды Царя Небесного, креста на их несть!

А толь проходит всё – ’от и слёзы поповысохли…

А как поповысохли – сейчас скинула с себе Саввишна наряды пышные, кольцы-серьги богатые в сундук попрятала – обрядилась в каку-то отымалку чёренну: что неживая сидит, в одну точку глядит, ни слова ни полслова.

Митревна ей:

– Ты б хошь покушала, Симушка: Шур’чка, мол, понаварила щец… – Пустое: и с места не двинулась. Митревна с Шур’чкой добро ейно в три горла жрут – а ей и дела несть, потому что потухлая какая, Серафима-т, Саввишна-т.

’От день сидит, и другой сидит, и третий досиж’вает… А тут чтой-то на небесех ровно надтреснуло – Саввишна толь и сверкнула, словно молонья, своими глазищами – да сейчас и застыла сызнова. Митревна с Шур’чкой пер’крестились:

– Никак светопреставление! Прости Господи! – И вечерять сбирают на стол, шибкие, потому подошел пирог рыбишный: сам в рот так и просится, златокорым пышичем. И толь уминать зачали – сейчас в окош’чко ктой-то кабудьто постук’вает: как на стол пирог – так гость на порог. Митревна – за дверь и что сгином сгинула: несть как несть. Шур’чка уж который кусочек заглат’вает – нейдет хозяюшка, ’от ить страстушки. На Саввишну глянула – та посыпохивает. Куды кинешься? Пер’крестилась блаженная – и за Митревной в темь, что в омут головой, канула.

А Саввишна меж тем который сон уж догляд’вает, сымает с его сладкую пеночку. И мнится: врывается в горницу Митревна, за ей Шур’чка-дур’чка – и в крик кричат:

– Там твой, мол, приехал – сватает! – Саввишна очнулась: на лбе испарина, ин вся упрелая. А Митревна с Шур’чкой и стоят пред ей: – Там твой приехал – сватает… – Заметалась по избе Саввишна: не ведает, в кой угол кинуться! Приехал, Господи!.. И за дверь выскочила, что ошпаренная, толь и присвистнула. И сейчас молонья яркая небо перерезала – глядит Саввишна: чтой-то чернеется…

– Бориско?.. Яков Яковлич!!! – И кинулась к любому!

– Серафимушка, краса ненаглядная! – И цалует ей!

– Яшенька…

– Симушка…

– Любый мой…

– Моя кровинушка… Пойдешь за мене взамуж, Симушка?

– Пойду, Яшенька! – И сцепились наши полюбовнички в единый клубочек – не распутаешь. И накрыла их темень кромешная… И любились так сладко, стыд презрев, почитай до самого до первого кочета. И Митревна с Шур’чкой носу свово не высунули – так и уснули в неведеньи, чего там у их сладилось…

А и сладилось: тую ж ночь понесла Симушка младенчика чернокудрого с глазами-угольями…

А утречком те дерюжки, что Симушка с собе скинула пред соитием, Яков Яковлич в печь: гори они синим пламеньем…

И сидели Яков Яковлич, Серафима Саввишна да Митревна с Шур’чкой, и сватался Яков Яковлич чин чином, все, как у людей, к своей зазнобушке:

– Человек я сурьезный, баушка Митревна, тверезый, зажиточный, ученый человек, уважаемый. Не прощелыжил, не паскудил, потому закон блюл. Прижил сынка Микиту от жаны моей покойной Аринушки – ныне вдовею уж который годок… – И погладил бородушку, и сверкнул очами на Симушку. Та глаз не сводит со свово желанного, кажно словцо его смакует, а округлилась что, налилась соком, разрумянилась, точно поспелое яблучко! – ’От полюбил Серафиму Саввишну – прошу ейной руки. – А Митревна:

– Да я что, отец мой милостивец, нешто поперек? Коли люб ты ей – забирай, обженивайся! – А сама довольнешенька: како же, сядет в доме хозяюшкой полною!

– Люб я тобе, Симушка?

– Ой ли, Яшенька? Ишшо спрашиваешь! Уж так люб, так люб… – И зарделась что закатным яблучком.

– Тады сбирайся, моя любушка! – А Шур’чка блаженная ин прослезилась: больно уж Симушка счастливая, а кой ей возьмет, дур’чку?..

’От собралась Симушка, присели на дорожку дальнюю…

– Ну, поехали…

– Обожди, Яша, – спохватилась Саввишна. – А дом? Дом-т на ей записан: нешто я брошу добро? – И Митревне: – А ну, давай бумаги на дом, старая! – А та упирается, на Шур’чку косурится.

– Да пес с ей, моя любушка! Всё добро тобе подпишу! Будешь в елее купаться, откуш’вать с золота! – Так сказал – д’ толь их и видели…

Как до дома Чухарева доехали, тот самый пес и ведает, потому любились всю дорожку до полусмерти, а дождь не щадил наших полюбовничков – лупил по ихному телу по белому..

– Ну здравствуй, хозяюшка! – Тпру, приехали – и Сивко стал что кол вкопанный. Василей в пояс кланяется Саввишне, Мавра хлебом-солью ей привеча’т. Та, слышь, с дрожек сошла что королевиша, на нерадивых сродственничков и не глянула.

– Что эт’, Яша, ты кабудьто сказ’вал, что в доме отныне ни единой душеньки?

– Обожди, Симушка, окрутимся – долю им ихну выделю и распущу на все четыре стороны…

– Эт’ каку-таку долю, Яшенька?

– Д’ за дом за Чухарев, моя ясноокая, не то с живого не слезут, ироды. Я уж и Бориска, и Микит’шку с ниверситету выписал: пущай позавидуют мому счастию! – И в уста сочные впивается, и на ладошку содит груд’шку белую, что каку горлинку.

– Обожди, Яшенька, а мы случаем с носом не останемся?

– Не останемся, моя любушка! – И милует ту горлинку. – Накопил я добра на сто лет вперед! – И хохочет в чёренну бороду.

Повеселела Саввишна:

– Пущай, мол, тоёй долей подавятся! – И любится с Як’вом Як’личем и денно, и нощно. До того долюбились – часы большущие ишшо самого Чухарева дед’шки стали что кол вкопанный – и не двинутся… а можа, пришло и ихно времечко…

Любиться-то они любятся, собачьи псы, а пошто не окрутятся-т? Так отец Федосей больно крут: не стану, г’рит, венчать в храме, мол, Божием, потому блуд творят, потеряли стыд. Уж Яков Яковлич Чухарев и так и сяк отца умасливал – а толь тот что черствый сухарь: и на зуб не возьмешь. У Саввишны ’он пузо округлилось ровно наливное яблуко – отцу что кол на голове теши: завей горе веревочкой, не стану, мол, окручивать, и весь сказ. А тут ишшо Борис’шко свалился на голову, что то яблуко: ну здравствуй, мол, тет’шка… Тет’шка… Хорошо племяш… А сама, Саввишна-т, оком смакует шелкову бород’шку, шельма ты рыжая… Нешто запям’товал, как цаловал-миловал тело белое, ин ел поедом?.. А топерва тет’шка?..

Взяло ей зло: эт’ что эт’ деется, люди добрые? То проходу не давал, песий ты сын, а ноне морду отворач’вает белую?.. И ишшо пуще с Як’вом Як’личем любится, жана, ишь, невенчанна…

Так Бориско что удумал: зажал тет’шку в темном углу, сказ’вают, – у той ин пузо на лоб полезло, – и прожег ей глазом своим угольем: всё одно, мол, будешь моей. Повеселела Саввишна: знай, мол, свое место, вперед батьки в пекло не лезь – и к Як’ву Як’личу пуще прежнего ластится.

Тот ин озверел: забросил тела свои небесные – бес ему в бороду – одно ноне толь тело и обслед’вает своими что струментами учеными.

Так Бориско что удумал, песий ты хвост: к отцу Федосею в ноги кинулся. Окрути, мол, мене, отец, с Симушкой, потому люблю ей до усмерти. Крепко призадумался отец, поскреб бороду – и к Як’ву Як’личу: явился всей своей особою. ’От явился, окрест пер’крестился.

– Ну, г’рит, твоя взяла, Яков Яковлич. Обвенчаю, мол, тобе с Серафимой Саввишной! – И принял на свою голову дела ихны грешные. – Но толь как обженишься, слово, мол, дай оставить свое чернокнижие. – Тот дал: куды кинешься?..

Так Бориско что удумал, песий ты выкормыш: тую ж ночь, кады дяд’шка с тет’шкой уж сладко посыпохивали, прокрался в кабинет самого Як’ва Як’лича и сейчас пошел шерстить странички заветные, Сим’шкиной рученькой пер’писанные, в стоп’чку лист к листу сложённые, – толь пылища и стала столбом вкопанным, потому давненько, слышь, не касался к делам небесным своею дланью ученою Яков Яковлич… ’От шерстит, Бориско-то, а сам промеж себя думку и думает: и чем, мол, взял дяд’шка Сим’шку, чем подмял под собе эдаку королевишну пышную… Уж он шерстил-шерстил, всё сыскивал словцо заветное, коим присушил Симушку Яков Яковлич, д’ ни рожна и не выискал, потому премудрость ученая не кажному дадена… Толь с досады и саданул кулаком Бориско-то: всё одно, мол, будет моя, эт’Серафима-то. А кулак-т пудовенный – потрет Чухарев так и рухнул об пол главой вдребезги…

А сам Чухарев, Яков Яковлич, пир сбирает горой на весь мир: пущай, мол, люди добрые завид’ют эд’кому счастию. Напою, мол, накормлю что мал-мала, что стар-стара до усмерти: гуляй, мол, честной народ, пей-ешь за здравие Як’ва Як’лича с молодою жаной Серафимой Саввишной!

Да помнил и слово свое: подманил к собе перстом Мавру Як’левну с Васильем Кузьмичом да Борис’шка… Так, мол, и так, сродственнички, проздравьте, мол, мене, потому сочетаюсь законным браком, мол, с моей что зазнобушкой Серафимой Саввишной! А сам ин светится: ’от ить что любовь с людями-т творит. По сему, мол, случаю, долю кажному за дом Чухарев жалую: сочтите, мол, копеечка к копеечке. И три стоп’чки – ден’жка к ден’жке – вымает с сундука. Эт’ Мавре Як’левне, сестрице, с муженьком ейным Васильем, эт’ племяшу Борисушку… А Василей: а эт’, мол, чья доля, зятёк? Никак, песий ты сын, на чужо добро рот раззявил? А эт’, мол, Микиткина доля, сынка родного: того и гляди, явится. Не обделил ли чем? Не обделил, отец: наша доля – твоя воля. И в ноженьки кланяются Як’ву Як’личу, челядинцы-то. Ну, стало, как справим пирком д’ за свадебку, – ослобоните дом Чухарев на все четыре стороны: буду стоять в ём с моей жаной да с потомствием – и по пузу, слышь, поглаж’вает Саввишну. И то, отец…

И настал день венчания, и обрядились молодые в наряды пышные-богатые краше самого красного, и застыли в церкве под оком отца Федосея, и Мавра плакала, и Василей брюшко поглаживал, и Бориско закусил губу до сукрови…

А Яков Яковлич не сводит глаз с Серафимы Саввишны: моя, мол, моя, жана моя любая! Там так пялился, что выпала свечечка из рук его… Мавра толь и ахнула: святые угодники! Так Бориско что удумал: подхватил ту свечечку и дёржит, песий ты выродок. Всё одно, мол, будешь моя – еле и отташшили от невесты от Чухаревой-то. А та промеж собе и подум’вает: это ж топерва можно и Борис’шком полак’миться, потому выведать страсть как не терпится, что слаще, семя младое аль мошна богатая…

И толь прикрыла очи, жана венчана, как чтой-то кабудьто рухнуло – и сейчас шум-гам поднялся в храме Божием… Очнулась Чухарева жана – глядь, а супруг ейный уж посинел…

Покуд’ва люд кинулся выносить с церквы покойника, подкосились ноженьки у младой вдовы: чует, как оседает тело белое, ровно пустой мешок… Д’ спасибо, подхватили ей руки сильные…

– Яше… Борюшко?.. – И повеселела вдова. – О Господи, чёренный-т какой! – И пужается.

– Эт’ с тоски, Симушка! – И кидается к своей лебёдушке!

– Ты ученым-то станешь, Борюшко? – А тот поглаживает чёренну бородушку да прожигает взглядом вдовушку: а глаза что уголья, вот ей-боженьки!

– Любая моя, да мне и наука без тебя не сладка. Вот, дай, обженимся…

– Да как же обженимся? – А тот смакует уста ее сахарны, на тело белое облиз’вается!

– Нету моей моченьки…

– Погоди, неугомон: церква ить, грех это… – А тот срывает платье белое, ин страстью заходится, ин бельмы закат’вает…

– Моя, моя, Симушка… – И выдохнула белая лебедушка, и поплыла девчонка наша по волнам по огненным: куды-то выплывет?..

Сказка

Сельцо-т у нас ма-а-ахонько: там тако крохотно, что ’от кабы вся Расея как есть караваем была – и стал бы тот каравай какой там богатырь аль великан уплетать, сольцой – како же – присыпать, ртище свой открывать, то наше сельцо ему, почитай, ровно крошечка промеж зубьев и попало б: и скусу никакого – одно пустомесло. Толь и сплюнул бы, да толь мысалы отер: потому дрянь сельцо. Так мало что крохотно, то полбеды, – беда-т, что далёко от миру расейского сеяно: самый что край свету и есть, с боку припека. Потому спроси хошь ’от у дедушка Екима: хто, мол, дедушко ноне царит – он сейчас и перекрестится, д’ усмехнется собе в бородищу, засумлевается: «А пес его знает, лежебокого? Кто б ни царь – мы-т свой промусел справно блюдем: хлебушко сеем-жнем – мир-от и стоит покудова». Вот и весь сказ. Старый дед’шко: на ладан дышит.