Читать книгу: «Неразбериха», страница 2

В магазинчик мы зашли вместе. Петрович купил себе сигареты, а мне – здоровенную шоколадку. Самую большую из имеющихся.

– Ниночка, я знаю, ты черный шоколад уважаешь, а твой муж тебе его не покупает.

И Петрович подмигнул мне. Вот откуда он знает про шоколад? Тайный обыск устраивал? Искал что-нибудь интимное на память? Фетишист чертов… Действительно, Громов никогда не покупает мне шоколад. Я сама себе его покупаю, и плитка с отломанным уголком всегда лежит не только в ящике моего стола в кабинете, но и возле компьютера в мансарде, и в тумбочке в спальне, и даже среди рисовальных принадлежностей. Это вовсе не означает, что я объедаюсь шоколадом с утра до вечера. Просто я должна знать, что он у меня есть, стоит только протянуть руку. Громов считает, я делаю шоколадные заначки потому, что у меня было одинокое детство, книжки вместо друзей. Может, он и прав…

– Ладно, благодетель, – пробурчал Громов, выходя из магазина, – скажи лучше, ты почему нам не позвонил, знал же, что Катя наша?

– Даже в мыслях не было, что она у Нины работает! – Петрович сунул в рот сигарету. – Я, конечно, эту Катю узнал, видел же у вас на вернисаже. Так мало ли кого я тогда видел! Я же не в курсе, что Ниночка ее к себе в салон взяла! И родители не сказали, что Катя где-то работала, сообщили лишь, что студентка. Мы только начали расследование, всего не знаем. А вот когда Ниночка позвонила, я два и два сложил…

– Не изнасиловали?

– Нет. Девчонку сзади ударили. Так череп раскроили! Мгновенно умерла… Зачем надо было убивать? Сумку выдернул, толкнул, убежал – и все дела. Совсем народ озверел! Ну, пришли, – Петрович щелчком забросил недокуренную сигарету в снег.

Третий этаж. Дверь не заперта. Нас встретили Жанна с Володей, провели в комнату. В уголке тихонько всхлипывает Ольга, Устюжанин оставляет ее, чтобы поздороваться с Петровичем. Вокруг стола сидит вся семья: Катин отец, брат Жанны, постарше ее и очень на Жайку похож, мать, безмолвная и каменная, как изваяние, и высокий парень лет двадцати, недавно вернувшийся домой дембель. У Свиридовых было двое детей – сын и дочь. Теперь остался один сын…

Мы с Гришей произнесли все положенные в такой ситуации слова, я обняла изваяние и вышла в коридор. Если бы они рыдали, проклинали убийцу или крушили все вокруг, им было бы легче. Горе без жестов, слов и слез – горше нет. Ольга с Сергеем вышли следом за мной, и в небольшой прихожей, где уже одевались Жанна и Володя, сразу стало тесно. Из-за чьего-то плеча я смотрела, как Громов что-то тихо спрашивал у Катиного отца.

– Нинка, найди этого выродка, – говорит мне вполголоса Шпиндель, помогая Жанне засунуть руку в рукав. – Я знаю, ты можешь. Рассчитывай на меня, если что нужно!

Я смотрю, как ресторатор уводит Жайку. Тут бы и случиться моему предчувствию… Но момент упущен – никакого медного привкуса. Хотя, как показали дальнейшие события, было самое время. Я, правда, пока не научилась слету расшифровывать послания в виде медных монет во рту, а без практики вообще вряд ли научусь, но главный вывод сделала: есть ли предчувствие, нет ли его, чему быть – того не миновать.

– Мы тоже поедем, – Лелька поднимает воротник своей шубки. – Серый завтра в Закарск отбывает песцов проведать, и у нас ранний подъем. Все равно сейчас здесь никто не нужен, пусть переночуют со своим горем…

Не успела я закрыть за подругой дверь, как в прихожую протиснулись Громов и Скворцов.

– Пока ничего нового, – махнул рукой Петрович. – Давайте во двор выйдем, может, там что-нибудь в голову придет.

Скворцов остановился на крыльце покурить, с ним остался Громов, а я подошла к джипу. Не стряхивая с себя снег, жевала шоколад, дожидаясь мужчин, и думала, что слишком часто приходится мне бывать на здешнем кладбище. Уж сколько людей я проводила в этом городе в последний путь, хотя в Энске живу чуть больше года! Наверное, это потому, что город маленький, и все друг друга знают. Тесный круг. И если что-то с кем-то случается, то этот «кто-то» твой знакомый. Или знакомый знакомого… Или родственник знакомого. Или знакомый родственника знакомого… Можно комбинировать до бесконечности, и поэтому здесь за каждым покойником идет толпа, а поминки устраивают человек на пятьсот.

Я еще раз посмотрела в черное небо, из которого на Энск сыпалась очередная тонна снега, и помахала шоколадной оберткой мужчинам. Они дружно отсалютовали мне в ответ, но продолжали торчать у подъезда, что-то обсуждая. Ах так? Секреты от меня? И я нажала на свою волшебную кнопку, чтобы лучше слышать. Гришка рассказывал Петровичу историю с исчезновением Перепетуи.

– Ты думаешь, есть связь? – подполковник стряхнул пепел с сигареты.

– Катя могла видеть того, кто вынес куклу, и девушку убрали как свидетеля, – ответил Громов.

На почти лысую голову Гр-р падал снег, но Громов только встряхивал головой, как взнузданный мустанг, забыв, что у куртки имеется капюшон.

– Тогда понятно, почему убийца только комп взял – для виду. По ложному следу пустить. Типа ограбление. Хорошо, примем в качестве рабочей версии, что весь сыр-бор из-за куклы. Что, она действительно единственная в своем роде? – Петрович наконец выбросил свой окурок и поглубже натянул на голову шапку. – Почему именно кукла? На этой вашей выставке добра всякого на лимон баксов! Ничего больше не пропало? Сколько вообще стоит эта Перепетуя?

– Это Нина знает.

Громов все-таки поднял капюшон, и мужчины зашагали в мою сторону. Не очень-то я продвинулась в шпионаже – ничего нового не узнала. А что Катю убили, потому что она видела похитителя, об этом я и сама догадалась, без этих зазнаек. Нет, рано уходить. Еще кое-что надо сделать. Я рванула навстречу мужикам, крича, чтобы они остановились.

– Нина, что случилось? – забеспокоился Гришка.

– Ничего, просто хочу найти, где Катя упала.

– Так я покажу, – вылез вперед Петрович.

– Нет! – рявкнула я, и мужики застыли как вкопанные. Вот и пусть стоят…

Я потопталась на ступеньках, рассматривая снежную пелену вокруг. Наши следы уже замело, будто мы здесь и не проходили. И тем более не видно ни углубления, ни сугробика, которые могли бы обозначить место Катиной гибели. Я нажимала и нажимала на свою синюю кнопку, пока метрах в трех от подъезда, там, где торчал весь в клочьях снега куст бузины, не увидела лежащую Катю. Я надеялась обнаружить Катин призрак, побеседовать с ним и все узнать, но нашла лишь слабый энергетический след, почти прозрачный абрис Катиного тела. Что-то не попадаются мне в Энске призраки, не то что в Праге… А след и есть след – с ним не поговоришь.

– Петрович, а почему Катя лежит лицом вверх, если ее ударили по голове сзади? – я не отрываясь смотрела, как снег падает не на Катю, а сквозь нее.

– Гришка, Нина действительно нашла место, где девушку убили! Как ей удалось? Ну и чуйка у твоей супруги! – восхищенный Скворцов подошел ко мне. – Ниночка, ты права, если удар сзади, и сильный, то человек падает лицом вперед. Я думаю, убийца свою жертву перевернул, чтобы убедиться, что она мертва.

– Понятно, убедился и не стал бить еще раз. А чем ударил, нашли?

– Нет, конечно, занесло же все.

– Вот, можешь забрать, – и я носком ботинка разворотила снежную кочку, обнажив камень.

Подполковник, конечно, сомневался, что это тот самый камень, орудие убийства, но все-таки вытащил из кармана полиэтиленовый пакет и исключительно из уважения ко мне засунул в него находку, даже не камень, а кусок цемента пополам с гравием. Надо же: вокруг снега по пояс, а убийца умудрился подходящий обломок разыскать! Или все-таки в руке тащил, заранее припас? Тогда убийство, точно, умышленное.

4. Как сказал кто-то великий, действия не всегда приносят счастье, но не бывает счастья без действия. Кое-что из сказанного – о нас с Громовым

Гр-р сосредоточенно молчал, не отрывая глаз от дороги, и вел свой джип сквозь снег, как мужественные капитаны – корабли по бушующим океанам. Петрович же, развернувшись в мою сторону, расспрашивал о Перепетуе: как давно она у меня, да как ко мне попала, да где была раньше, да сколько стоит. По напряженной спине Громова, которую я имела счастье рассматривать в свое удовольствие с заднего сидения, я поняла, что отвечать на безобидные вопросы Скворцова надо осмотрительно, и поэтому ничего не рассказала подполковнику об огромном бриллианте, найденном мной по весне в опилках, которыми была набита Перепетуя.

Высадив Скворцова возле входа в управление, Громов наконец-то посмотрел на меня:

– Как ты поняла, что не надо говорить Петровичу про бриллиант?

– Мы же с тобой это еще не обсуждали. Если причина похищения – желание покопаться в опилках Перепетуи и нечто там найти, то спер куклу один из наших, и Петровичу знать об этом не обязательно, сами разберемся.

– Ну, допустим. Тогда Катю наши же и убили, так получается?

– Нет, не получается! Наши не могли Катерину вот так, по затылку… И не по затылку тоже не могли!

Я лихорадочно пыталась вспомнить, кто знал о Царе Ночи. Так этот бриллиант назывался. Я его случайно нашла, и был он нами сразу продан – из соображений безопасности, а деньги мы со Шпинделем поделили: бриллиант-то принадлежал его прабабке, но Вовка решил, что несправедливо владеть им единолично, он же, Шпиндель, родственник мне, только дальний, у нас с ним прапрабабушка общая, и Царь Ночи сначала ее был. Ни я, ни Громов о бриллианте никому не говорили. Оставался Вовка. Но, скорее всего, молчал и он, и о камне не знала даже Жайка, хотя ресторатор собирался на ней жениться. Вообще-то Вовка болтун и сплетник, и никакие секреты ему доверять нельзя – продаст. Но на финансовые вопросы это не распространяется. Если речь идет о денежках, тут Вовка кремень, иначе из него предпринимателя бы не получилось. А Шпиндель еще какой предприниматель, у него и до Царя Ночи все в ажуре было.

Тут воображение сыграло со мной злую шутку: я живенько представила, что о бриллианте в кукле каким-то образом стало известно всей нашей компании, Перепетую уперли, чтобы без помех в ней покопаться, Катя видела – кто, и вот за Катей, один за другим, шагая след в след и размахивая кусками бетона, крадутся Захаровна, Лелька, Устюжанин, Жайка, Шпиндель, Павличек и его мамаша – престарелая Маркета Марлерж… Замыкает колонну Громов. Увиденное меня так потрясло, что я по своему обыкновению превратилась в парковую скульптуру, и только голос Гр-р вернул меня в реальность:

– Ты же не думаешь, что это был я?

– А как ты узнал, что я это думала?

Громов засмеялся:

– Дурочка моя, да у тебя все на лице написано, а еще колдунья – эмоции свои прятать не умеешь!

«Дурочка моя» Гр-р говорит только от избытка чувств-с, а не в смысле ругательства, как вы могли бы подумать, поэтому я счастлива, когда слышу от него «дурочка».

– Гриша, но без бриллианта же не обошлось?

– Не обошлось, я тоже так думаю. Об этом мы еще с тобой поразмыслим.

От машины до дома пришлось брести по колено в снегу. Под дверью в подъезд намело приличный сугроб. Гр-р дернул дверь, но та до конца не открылась. Образовалась щель, в которую было не пролезть. Громов чертыхнулся и рванул дверь сильнее. Раздался визг, сугроб у двери стек со ступенек, как лава по склону вулкана, а на гребне снежной лавины к моим ногам съехал косматый черный ком, вереща и выставив вперед четыре лапы. Псина…

– Собака хренова, – выругался Громов. – Нашла место, где спрятаться! Вот пришли бы на час позже… И что с ней было бы? Не оставлять же теперь на морозе! В подъезд пустим?

Но собака уже устремилась в подъезд, не дожидаясь, когда ей разрешат это сделать.

– Смотри-ка, – изумился Гр-р, – соображает!

Мы дружно потопали ногами, стряхивая с обуви снег, а потом поднялись на второй этаж. Сообразительное существо уже лежало у порога.

– Наглость – второе счастье, – заявил Громов. – Эй ты, собака, а тебя кто звал? Как ты вообще поняла, что мы сюда идем, а не на первый этаж?

Псина заскулила, вильнула хвостом и ткнулась носом в дверь.

– Нет, ну я не могу ее прогнать, – засмеялся Гришка. – Шибко умная, однако! Давай возьмем!

– А Морковка? – спросила я, ничего не имея против «шибко умной собаки». – Кошка нашего гуманного порыва может не оценить. И характер у нее неуживчивый…

– Я с ней договорюсь! И потом, у нас же есть домовой, поможет, – хмыкнул Громов и открыл дверь. Пес отодвинулся, давая нам дорогу, подождал, пока мы войдем в квартиру, и только потом перешагнул порог.

– Гринь, смотри, животное демонстрирует готовность подчиняться, собака не стала ломиться в дверь первой, – удивилась я.

– Может, она дрессированная, знает, что хозяин сначала заходит, – возразил Гр-р. – Тоже неплохо, проблем меньше. Но, по-моему, она просто умная, дворняга же, а это самые здравомыслящие собаки.

И мы стали рассматривать дворнягу. Она почти обсохла. Вернее, он, потому что «шибко умная собака» имела все, что положено иметь кобелю.

– Не зря я тебя впустил, пес, – обрадовался Громов. – Теперь нас будет два мужика, а то в этом доме я один в куче баб!

Морковка, по своему обыкновению сидя на плече Громова, напряженно таращилась на пришельца. Она уже имела счастье видеть подобных зверей, так называемых собак, и знала, как себя с ними вести. Но те собаки были не больше нее, а этот… Этот мог запросто оттяпать кошке хвост, потому что вымахал ростом с любимый табурет хозяина и вид имел нахальный. Морковка предпочла рассматривать пса с безопасного расстояния – с Громова. Кобель же лишь раз взглянул на рыжую кошку и, казалось, напрочь забыл о ее существовании. Удар по Морковкиному самолюбию… Тюня зеленой мухой вилась над псом. Из чириканья домовушки я поняла, что она вполне одобряет наш собаколюбивый поступок.

– Этих бы гадов, что собаку выгнали, заставить самих на снегу ночевать! И не кормить их! – жужжала возмущенная Тюня. – А мы его приютим, песика! Черненький такой, лохматенький! А хвост, смотрите, бубликом! Нет, не бублик, а хризантема!

Обладатель хризантемы поднял одно ухо и повертел головой, чтобы определить источник звука. О! Тюню увидел! Аж челюсть отвисла – если так можно сказать о собаках. Где ж тебя держали, что ты домового никогда не встречал, подумала я. Кошки и собаки умеют видеть призраков, домовых и прочих обитателей параллельных миров. Что ж это за дом был – без домового? Тем временем Тюня провела ревизию собачьей шерсти:

– Мыть! Мыть немедленно! – защебетала она. – А потом чесать!

– Мыть будем завтра, – сказала я вслух, – сейчас его накормить надо.

Пес, действительно, отличался сообразительностью, потому что при слове «накормить» потрусил на кухню. Но шел он как-то странно…

– Эй, парень, – присвистнул Громов, – да ты у нас хромой!

Правую переднюю лапу пес явно щадил, старался на нее не наступать, и остальные его лапы цокали по полу в ритме вальса: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

– Не собака, а дактиль какой-то, – пробормотала я, но Громов услышал:

– Что есть дактиль?

– Стихотворный размер. Трехсложный. С ударением на первый слог. Мы в институте когда учились, чтобы этот размер распознать, одну мнемоническую фразу произносили: «Вырыта дактилем яма глубокая».

– А, понял! Это же как вальс!

И Гр-р запел: «В парке старинном деревья шумят листвой…»

А я вдруг вспомнила, как отец напевал этот вальс, кружа меня и подбрасывая к потолку. И мне не больше двух лет… Наверное это самое раннее мое воспоминание.

– Гринь, а ты откуда этот вальс знаешь? Я его сто лет не слышала, никто уже не поет.

– У меня учительница музыки была, и это ее любимый вальс, из какой-то оперетты. В четыре руки мы с ней играли, а она еще и пела и меня петь заставляла. Но мне тогда не понять было, в чем там кайф. Подумаешь, «руку твою, как счастье, осторожно зажал я в руке». Ну, зажал… И что? Это теперь я знаю, ЧТО…

Тут пес вклинился между нами и вежливо повилял хвостом.

– Он напоминает о твоем намерении его накормить, – засмеялся Громов.

Пес еще усердней замахал хвостом и заулыбался. Вы когда-нибудь видели, как собаки улыбаются? Во всю пасть. Я даже смогла рассмотреть собачьи зубы – давно не молочные. Года три псу, не меньше. Жизненный опыт уже приобрел…

Я покопалась в буфете, нашла подходящую миску, накрошила в нее хлеба и залила подогретым бульоном:

– Иди, собака. Пока это ешь, а завтра куплю тебе настоящей собачьей еды. Как тебя звать-то будем?

– Может, Асмодей? – спросил Громов, снимая с плеча Морковку и усаживая ее на подоконник.

Тюня немедленно пристроилась рядом с кошкой и стала оранжевой – от удовольствия, что пса оставили.

Я поняла идею Гр-р: Асмодей, Хромой бес, герой романа Рене Лесажа. Как там у Лесажа? Самый деятельный из всех чертей преисподней, изобретатель каруселей, танцев, музыки, комедии и всех новейших мод…

– Длинно для собаки, хотя, наверное, он по своей сути Хромой бес и есть – не в меру хитрый и пронырливый…

– Тогда пусть будет просто Бес! – и Гришка посмотрел на пса. Новоиспеченный Бес никак не отреагировал, продолжая поглощать еду.

– Бес! Бес! Бес! – на разные лады повторял Гр-р, но пес упорно не желал обращать внимание на призывы Громова.

– Нет, – наконец произнес Гриша и повернулся ко мне. – Не нравится ему.

– Может, у него уже есть кличка, он явно с людьми жил, – мне не хотелось нажимать на свою синюю кнопку, чтобы узнать, как звали собаку. Тогда я сразу бы поняла, где он жил и, возможно, чей он. Начались бы проблемы с возвращением… А я видела, что Громову хочется оставить собаку у нас.

– Давай попробуем угадать, – предложила я.

И мы принялись перечислять собачьи клички, наблюдая за реакцией пса. Но этот Хромой бес даже ухом не вел, когда мы наперебой выкрикивали: «Кузя! Шарик! Валет! Туз! Пистон! Черныш! Атос! Полкан! Флюгер! Раздолбай!»

Первым сдался Громов:

– Я пас. Сама придумывай. Да ты уже придумала! Как ты сказала? Дактиль? Пусть будет Дактиль. Нормальное собачье имя!

Пес завилял хвостом, не отрываясь от миски.

– Ну вот! Наконец-то! – обрадовался Громов и потрепал собаку по холке. – Значит, Дактиль! Сейчас принесу тебе ошейник, и пойдем прошвырнемся перед сном.

Свеженазванный Дактиль уже на три раза вылизал миску и сидел, уставившись на дверь. Одно его треугольное ухо вопросительно торчало, а другое висело и почти закрывало глаз.

– Надо было тебя Пиратом назвать, – вздохнула я, рассматривая Дактиля, похожего на всех дворняг сразу, и думая, откуда у Громова ошейник. Когда я познакомилась с Гр-р, никаких собак у него не было. Привет из прошлого. Еще одно доказательство чувствительности его натуры – верен романтическим воспоминаниям. Никогда не рылась в его вещах, подозреваю, запросто можно напороться на какой-нибудь засушенный цветочек – память о незабываемом свидании. И тогда муки ревности мне обеспечены, потому что я подозрительная идиотка, умеющая превращать в пищу для ревности все, что вижу. Даже элемент гербария… Буду себе всякие вопросы задавать, я же мало о Гришкином прошлом знаю. С другой стороны, а мне надо знать Гришкино прошлое? Как сказал когда-то Сомерсет Моэм, знать прошлое неприятно, знать еще и будущее – просто невыносимо. Поэтому мне достаточно настоящего.

– Вот, – Громов показал мне ошейник. – Когда-то у меня была собака. Гром… Брали со Скворцовым одного бандита, и Гром погиб – бандит его застрелил. А должен был меня… Спас меня тогда пес. Поэтому и агентство свое я в его честь назвал – «Гром».

– Гринь, а я думала, контора так называется, потому что ты Громов. От твоей фамилии… – и я обняла Гр-р, не хотела, чтобы он с головой ушел в печальное прошлое. Хватит того, что у нас печальное настоящее.

– Гулять! – скомандовал Громов, застегнув на собаке ошейник, и Дактиль гордо похромал к входной двери.

– Это ты тоже понял, – констатировал Громов. – Кто ж тебя учил? Чересчур много знаешь для бродяжки!

И Дактиль снова улыбнулся – весьма самодовольно.

Интересно, что завтра скажет о собаке Захаровна? И как отреагирует Дактиль на ее швабру?

День второй

1. Благородство чувств не всегда сопровождается благородством манер. Это заметил еще Бальзак. Приходится согласиться

Громов поднялся ни свет ни заря – выгуливать собаку, хотя Дактиль вовсе не демонстрировал желания покидать дом с какой бы то ни было целью. Пес дрых в прихожей, вчера он сам выбрал себе место – у входной двери, отказавшись от матрасика, который я наскоро ему наколдовала. Я три раза меняла подстилку, предлагая то кошму, то коврик, то модное овальное ложе, которое положено иметь всем привилегированным псам, но Хромой бес предпочел голый пол.

– Оставь его, пусть спит как хочет. Похоже, он лучше нас знает, что ему надо, – и Гр-р повел меня в спальню. – У меня идея…

Я-то думала, что Гришкина ночная идея – о том, как узнать, кто убил Катю, а оказалось, – любовь. Ничего не имею против… Как говорит Громов, отсутствие удовольствия порождает неудовольствие. А может ли удовольствие быть несвоевременным?

От приятных воспоминаний следовало вернуться к завтраку. Я выбрала кастрюлю побольше – кашу придется варить на троих, и, помешивая овсянку, смотрела в синее, еще ночное окно, как Громов возился в снегу с Дактилем. Пес прыгал довольно высоко на задних лапах, норовя лизнуть Гр-р в лицо. Эти двое были вполне довольны друг другом. У каждого человека должна быть собака, а у каждой собаки – человек, подумала я, только в жизни так не получается…

– Правильно, что мы этого пса взяли, – сказал Громов, уплетая овсянку. – Столько положительных эмоций!

– Еще вопрос, кто кого взял. По-моему, это он нас выбрал, – и я положила в миску Дактиля добавки.

Хромой бес хитро посмотрел на меня и расплылся в улыбке. Сто пудов – это не благодарность за сытный завтрак, это нечто иное. Мне показалось, Дактиль дал понять, что знает о нас гораздо больше, чем собака, находящаяся в доме меньше суток.

Морковке не нравилось, что у Громова новый любимец, и она устроила безобразную сцену ревности: шипя и плюясь, надавала Дактилю пощечин. Пес стерпел, даже не огрызнулся, только отворачивал от кошачьих когтей ухмыляющуюся морду, чем заслужил массу комплиментов от хозяина и очередную порцию каши от меня. Гр-р усадил кошку на подоконник и принялся читать ей длиннющую нудную нотацию, растолковывая правила мирного сосуществования:

– Надеюсь, кошка, ты осознала свою ошибку. Ошибиться может каждый. Но! Признать ошибку может лишь умный. Ты же у нас умная?

Дактиль слушал Громова, сидя на собственном хвосте и наклоняя голову то вправо, то влево. Цирк просто! А кое-кто похож на клоуна…

И я стала думать о том, что ревность – это разновидность чувства собственности. И что тоже не потерпела бы, если бы какая-нибудь брюнетка, в улыбке демонстрирующая коренные зубы, завладела пятьюдесятью процентами внимания клоуна… э-э-э, пардон… Громова… Даже двадцатью… Хотя если честно, то и десяти процентов хватило бы, чтобы я впала в ярость… Даже одного…

– Нина, ты что, меня не слушаешь? – вопит Гр-р.

Уж и задуматься человеку нельзя!

– Прости, я тут с собакой…

– Я говорю, надо выяснить, кто мог знать, что Перепетуя – тайник. Если поймем это, найдем убийцу Кати. У Вовки я спрашивал. Он клянется, что никому ни о кукле, ни о бриллианте не говорил.

– И когда ты успел Шпинделя опросить?

– Вчера еще, у Кати дома.

– Я тоже никому ничего не говорила. Даже сыну… Даже Лельке… А представитель австрийского аукционного дома сам приехал за бриллиантом. И он о Перепетуе даже не подозревал, ему камень в банковской ячейке показали.

– Но кто-то же Перепетую украл! И украл не потому, что она ему понравилась! Если бы это было так, вор нашел бы способ выкрасть ее раньше – три месяца ваша экспозиция открыта, и столько же времени кукла на Вовкином диване сидит. Есть, конечно, крошечный шанс, что мы имеем дело с сумасшедшим любителем кукол, но тогда Катю убил не тот, кто куклу унес. Не получается! Сумасшедший схватил бы твою Перепетую, едва увидев, и был бы немедленно пойман. Нет, этот «кто-то» знал, что в кукле спрятано сокровище, и охотился за ним. Сколотил шайку, потому что одному человеку это похищение не провернуть… Вор был уже внутри, а помощник снаружи закидывал объектив камеры снегом. И вор надеялся, что ты, владелица куклы, не знаешь, что у нее внутри, иначе Перепетую не было смысла красть. Кому нужен пустой тайник? Похититель осведомлен о тебе, но ты о нем даже не подозреваешь.

Я поежилась… В моем воображении возникла крошечная одинокая фигурка – я, бредущая по заснеженной улице. Ночь. Фонари не горят, зато светит какая-то чрезмерная луна. Позади меня плетется длиннющая черная тень – моя тень… И вдруг я замечаю еще одну тень. Это за мной крадется убийца, готовый сразить меня ударом огромного булыжника. Он перескакивает от сугроба к сугробу и залегает в снегу, если я вдруг оборачиваюсь. Он все ближе и ближе… Фу, бред! Поздравь себя, Нина, ты пополнила ряды параноиков!

– Громов, не пугай меня! Хочешь, чтобы твоя жена страдала манией преследования?

– Тебе не грозит – ты же дочь мента. Не отвлекайся! Ты когда-то говорила мне, что Перепетуя у тебя давно.

– Да, моя бабушка Аглая куклу так любила, что, когда с инженером-путейцем из дому убегала – это тридцатые годы были, – с собой унесла. Ничего не взяла, только ее. С тех пор Перепетуя в нашей семье. Но бабушка и не подозревала, что в кукле бриллиант, иначе бы давно его достала. И тетя моя – а она славилась умением проникать во всякие семейные тайны – ничего не знала.

– Получается, начало истории надо искать в событиях столетней давности. Нужно выяснить, кто вообще о существовании бриллианта знал. Ты в каком году камень этот видела?

– В тыща девятьсот девятом. В декабре. Сначала в футляре, а потом – на Полине, будущей прабабушке Вовки Шпинделя. Она за его прадедушку тогда замуж собралась. Хотя он…

– Да, ты говорила, он твою прабабушку любил. И кого ты в квартире Назарьевых, кроме Антона Шпинделя, видела?

– Мою прапрабабушку Марию Петровну Назарьеву, ее младшую дочь Полину, старую Аделину Францевну Терентьеву, урожденную Ламсдорф, твоего прадедушку Арсения Сурмина, моего прадедушку Закревского. Тюню еще видела – в образе девицы с косой. А вот внука Аделины, Мишу Терентьева, студента, в декабре не застала, потому что его к тому времени отдали под суд за убийство.

– Теоретически все эти люди, даже студент, могли о бриллианте знать – видели у княгини, или у Анны, или у Полины.

– Нет, видевших бриллиант гораздо больше! Едва не половина Питера имела возможность заметить бриллиант на груди у Полины, на том самом балу, ну, я тебе рассказывала…

Зазвонил телефон, и Громов взял трубку. С минуту он слушал, сдвинув брови у переносицы, а потом сказал:

– Да, конечно, но я сам на нее взгляну. Спущусь через десять минут. С Ниной, разумеется…

Я молча ждала, когда Гришка расскажет мне, на что это мы должны взглянуть, но Гр-р невозмутимо поедал овсянку и ничего объяснять мне не собирался. Были у меня в жизни такие ситуации, может пару раз всего, но были, когда все вокруг, кроме меня, знали, что я должна делать. Ни с чем не сравнимое удовольствие – офонарело стоять посреди народа и читать на всех лицах: «Ну, ну, давай-давай, шевелись, начинай! Ждем-с!» А я – ни сном, ни духом! Однажды я так влетела на редколлегию, и вся редакция, включая приходящего фотографа, заорала: «Ну вот она, Нина Сергеевна, она сейчас все и объяснит!» Главный навис надо мной, как Сцилла и Харибда над путешествующим Одиссеем. Но так как я хитроумием этого греческого мужа не обладаю, мне оставалось только втянуть голову в плечи. У меня не было в запасе шестерых матросов, чтобы скормить их Сцилле, а пока она наедается, миновать Харибду, как это сделал Одиссей у Гомера. «Где правка?» – заорала вдруг Сцилла. «Да! Где правка? Кому отдали?» – подхватила Харибда. Первая моя мысль: «Все, кранты… Уволит…» Потом поняла, что и мне интересно, кому отдали, если я только что с самолета… Короче, все зря кивали на меня и указующе тыкали перстами. Главный даже принес извинения…

– Громов!

– М-м-м?

– В чем дело?

– М-м-м-м???

– Как тресну тебя! На что смотреть-то?

– Так я думал, ты и сама знаешь, экстрасенс же! Не на ЧТО, а на КОГО! Захаровна гардеробщицу привела!

И Гр-р удовлетворенно заржал.

2. Лучше эскимо без палочки, чем палочка без эскимо. Старая истина

Я показала Гришке кулак и пошла переодеваться. Громов последовал за мной, устроился на подоконнике и, будто никакой паузы не случилось, продолжил обсуждение кандидатов в похитители бриллианта.

– Я думаю, круг подозреваемых не так широк, и присутствовавшие на балу не в теме. Будем считать, что это все-таки кто-то из близкого окружения. Теперь исключим тех, кто не мог камень в куклу засунуть. Ни твой прадед, ни мой, думаю, этого не делали – по причине благородства и высоких моральных принципов. Кандидатуру Антона Шпинделя я тоже отбрасываю. Добыв камень, он бы сразу с ним смылся, и никакого Вовки, скорее всего, на свете вообще бы не было. А не могла твоя прабабушка Анна бриллиант у сестрицы свистнуть и в свою куклу зашить?

– Ага, губернаторша – и камешек умыкнула? Зачем? Иван Павлович Закревский, когда Анна за него выходила, далеко не бедный был… И если бы она камень спрятала, то так просто моя бабушка куклу бы не унесла – догнали бы, кто ж согласится лишаться таких денег?

– Анна на всякие авантюры способна, в этом мы убедились…

– Бриллиант спереть – нет…

– А из озорства? А потом забыла? Или война началась – и не до камня?

– Это же целое состояние – как можно забыть?

– А если месть?

– Мстить Полине за то, что она за Антона Шпинделя вышла? Нет, Анна же потом их ребенка воспитывала… Если бы ненавидела, мальчишку бы куда-нибудь дела…

У гардеробной мы обнаружили Веру Захаровну в компании крупной рыхлой девицы. Вид у барышни был совсем не городской. И даже не деревенский, потому что и в сельской местности девушки сейчас выглядят, как в городе, – телевидение, а также интернет есть и в деревнях, что позволяет прекрасной половине человечества и в самой глубокой провинции следить за модными тенденциями. Но эту дылду будто извлекли из киношного прошлого. Вот в фильме о строителях светлого социализма она была бы к месту, взять хотя бы ее две косички, связанные сзади старой, когда-то голубой атласной ленточкой… Брови Громова полезли вверх, пока он рассматривал девицыно пальто в талию (из бордового драпа на вате и с черным цигейковым воротником) и серые гамаши в широкий рубчик. Обута девушка была в настоящие кирзовые сапоги, какие когда-то носили солдаты, на нас с Гр-р не смотрела, а изучала стену позади себя, то и дело обмахиваясь краем толстенной шали.

– Ну вот, – Вера Захаровна критически оглядела деву, будто это она, Захаровна, а не мы, увидела ее впервые. – Это Любаня… Прыгункова…

Дородная Любаня Прыгункова продолжала рассматривать подробности стенового покрытия.