Читать книгу: «Соседка», страница 2

Динке легко говорить. Она даже не представляет, что такое, когда твоя жизнь – это один сплошной кошмар. У нее всегда была куча друзей, она, как и мать, легко сходится с людьми, находит общий язык с кем угодно. Ее все обожают. Мальчики, чуть не с детского сада, поголовно влюбляются в нее. Все их детство, абсолютно все, только и говорили, при виде Аллы Сергеевны, ведущей за руку своих дочек: «Какая Диночка красавица! Вся в маму. Прелестная девочка!». После чего, покосившись на Лелю, с некоторым смущением добавляли: «А Лелечка, наверняка, будет такой же умной и талантливой как мама, и как папа». Назвать Лелю красавицей, и уж тем более прелестной, видимо, ни у кого язык просто не поворачивался, даже ради того, чтобы порадовать Аллу Сергеевну. Конечно! Леля всегда была маленькой, излишне полной. Черты лица совершенно лишены той утонченности, что присутствовала у матери и у старшей сестры. Леля внешне, скорее походила на отца. Только если отец был, как про него, опять же все говорили, симпатяга, с обезоруживающей, располагающей к себе улыбкой и вполне нормальной, мужественной, даже привлекательной внешностью, то Леля была просто самым настоящим гадким утенком, а попросту говоря страшненькой. Широкоскулое лицо. Волосы не светлые, как у Динки и не светло каштановые, как у отца, а какие-то как будто их обильно присыпали пылью, тусклые, невыразительные, прямые как палки. Глаза тоже у отца были яркие, пронзительные, а у Лели бесцветно-серые, не выразительные. И она всегда была слишком стеснительной, замкнутой. Тяжело сходилась с людьми, с трудом заводила друзей. Постоянно робела и всегда чувствовала себя некрасивой, неуклюжей, нескладной.

В прежней школе, в Томске, она нормально освоилась. У нее были подруги. И даже те с кем особой дружбы она не водила, относились к ней без враждебности. Никто не называл ее жирной или коровой, не тыкал пальцем в ее сторону со злорадной ухмылкой, перешептываясь с приятелями и хихикая. Леля не чувствовала себя изгоем или ущербной, не заливалась каждые две минуты краской от стыда или обиды. Там, в Томске, все было привычным. Все было как-то проще. Люди казались добрее, и не было такой разобщенности, как здесь. Ощущения, что каждый сам по себе, а на всех остальных плевать. Леля почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Подойдя к окну, она выглянула на улицу. Снег падал большими хлопьями, казалось, вообще не собираясь заканчиваться. Улица была покрыта белоснежным пушистым ковром, и крыши домов, и гаражи, и деревья, и скамейки во дворах, и сами дворы. Ненавистный Леле город. С самой первой минуты проведенной в нем. Месяц, что они жили в Москве, оказался самым ужасным месяцем за всю ее жизнь. Леля уткнулась лбом в прохладное стекло. Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь. Именно в новогоднюю ночь, когда куранты пробили двенадцать раз, и было выпито золотистое, пузырящееся шампанское – даже Леле на этот раз плеснули на самое донышко полглотка, Вадим Николаевич Федоренко объявил о том, что его пригласили работать в Москву. В новый медицинский центр, оснащенный современнейшим оборудованием. Прекрасная перспектива. Новые возможности. Отец сделал семье сюрприз. Вернее сюрприз был только для Лели с Диной. Мать, конечно, знала о предстоящем переезде, до этого. Она, впрочем, как и Дина, была рада тому, что они едут в столицу. Ей уже тоже предложили новую работу. Специалистов такого уровня, как они с отцом, был рад видеть у себя любой медицинский центр, любая больница. Дина, услышав новость буквально расцвела. Сияла ярче гирлянды, украшавшей елку. И только Леля восприняла сообщение без восторга. А если совсем честно, то просто категорически в штыки. Правда она надеялась, что что-то может еще измениться, и отец с матерью передумают. Или хотя бы подготовка к отъезду растянется на долгое время. Но, как оказалось, родители уже целый месяц занимались этим вопросом и просто ждали момента, когда все формальности будут улажены, прежде чем сообщить новость дочерям. Спустя две недели после того, как было сделано важное сообщение, семья Федоренко уже была в Москве. С этого самого дня, а может даже и с момента оглашения новости о переезде, Лелина жизнь превратилась в нескончаемый кошмар. Казалось, что она, как по волшебству, оказалась во враждебном, полном злобы мире, где все и каждый, ежесекундно пытаются сделать ее существование невыносимым. Где нет ни одного союзника, ни одной родственной души, за пределами собственной квартиры. Вокруг сгустился непроглядный мрак и ни малейшего просвета впереди, или надежды на то, что этот мрак рассеется и хоть что-то изменится к лучшему. Леля утерла сбегающие по щекам слезы. Жизнь ужасна. Она вся состоит, как оказалось, из жестокости, несправедливости, насмешек, непонимания и одиночества. И ждать от нее что-то хорошее глупо и бессмысленно. Было так себя жалко, что хотелось завыть во весь голос. Но даже этого нельзя сделать. Прибегут мать с отцом, начнут допытываться, что случилось. Будут успокаивать, говорить всякие глупости, что все наладится, что у нее вся жизнь впереди. Ничего не наладится и не изменится. Никогда! У нее не жизнь впереди, а одни сплошные, нескончаемые мучения. Леля всхлипнула и прикусила губу. Ведь правда сейчас кто-нибудь услышит…

Глава 3

Вопреки опасениям, Адольфовна не набросилась на нее прямо в дверях класса, в попытке разорвать на куски или наорать и наговорить, что-то особенно обидное и унизительное. Напротив, математичка, даже, как будто специально старалась не смотреть в Лелину сторону и не приближаться к месту, где она сидит. Отводила взгляд или же смотрела как будто сквозь Лелю, если ее голова все же поворачивалась в сторону, где сидит новенькая. Раиса Владимировна, как и предрекала Дина, внутренне кипела негодованием. Мать нерадивой ученицы оказалась той еще штучкой. Вечно с этими интеллигентными мамашами одни проблемы. Еще имеют наглость указывать ей, педагогу с двадцатилетним стажем, как себя вести и что можно, а чего нельзя. Прямо такие все нежные и ранимые, фу-ты, ну-ты! Но теперь ведь демократия, будь она не ладна. Эта ретивая мамаша-профессорша ведь и в Министерство нажалуется, а там такое начнется, что жизни рада не будешь. Вот ведь свалилась на ее голову бездарная, неприятная во всех отношениях девочка, да еще, вдобавок ко всему, с такой матерью. Одни нервы на этой работе! Учишь, учишь этих малолетних тупиц, а потом еще и оказываешься виноватой, чуть не во всех смертных грехах.

На перемене к Леле подошла одноклассница Вика Волошина.

– Мама вчера была в восторге, от того как твоя мама поставила математичку на место. – Вика улыбнулась. – Все уши нам с отцом прожужжала. Теперь твоя мама ее героиня, пример для подражания, – смеясь, сказала Вика и потом добавила: – Хочешь, можем вместе сидеть. Если, конечно, ты не предпочитаешь сидеть одна.

Леля улыбнулась. Надо же, правдолюбка-мама, оказывается, не разрушила ее жизнь окончательно, а наоборот, вроде даже подтолкнула ее к тому, чтобы она начала налаживаться.

– Нет, не предпочитаю. Я очень рада, что буду сидеть с тобой.

Следующим уроком было черчение. У Вики с этим предметом плохо ладилось, и Леля помогала новой подруге сделать заданный чертеж детали в разрезе. Черчение Леля любила, и с ним у нее проблем никогда не было. Преподаватель, Борис Федорович, приятный интеллигентный старичок, с аккуратной седой бородкой, с улыбкой наблюдал за тем, как новенькая помогает Волошиной, совершенно не умеющей не то, что деталь начертить, а даже нормально прямую линию по линейке провести. Волошина, вроде, даже чего-то там сама начала пытаться делать и судя по радостной улыбке, видимо, вполне успешно. Учителю черчения и рисования, в отличие от математички, Леля Федоренко нравилась. Она, по его мнению, была девочкой вдумчивой, серьезной, возможно, немного мечтательной. Но разве это плохо? И внешность, за которую одноклассники, как он с огорчением замечал, дразнили девочку, ему вовсе не казалась неприятной или отталкивающей. В новенькой девочке не было притворства или жеманства, свойственного многим в ее возрасте, да и во взрослом тоже. Она не пыталась что-то из себя изобразить, казаться не такой, как есть. И лицо у нее было достаточно приятное, только она почему-то, как будто стеснялась своей внешности, самой себя и от того была немного зажатой, угловатой и имеющиеся недостатки становились гораздо заметнее. Да еще редко улыбалась. Борис Федорович надеялся, что постепенно она адаптируется в школе, зажатость пройдет, и она еще расцветет, как это часто бывает. Многие подростки похожи на гадких утят, а потом, глядишь, проходит совсем немного времени, и вчерашний гадкий утенок превратился в белого, прекрасного лебедя, а если и не в лебедя, то все равно там расправилось, тут убралось, тут, наоборот прибавилось, и получилась вполне симпатичная девушка или парень. Просто, важно поддержать в этот момент взрослеющего человечка. Если видно, что у подростка трудности или комплексы, важно помочь ему преодолеть их, мягко, ненавязчиво. Но ни в коем случае не усугублять их, не делать жизнь ребенка, очень трепетно и болезненно ко всему относящегося в этот непростой период взросления, еще более трудной, не дать ему озлобиться или замкнуться, или навсегда превратиться в неуверенного и зажатого. Борис Федорович был убежден, также как и Лелина мать, что задача педагога, возможно даже первостепенная, научить детей не только преподаваемому им предмету, а воспитать из каждого ученика личность. Помочь этой личности развиться, найти себя, определить жизненный путь.

– Молодцы, девочки, – подойдя к парте, за которой сидели Волошина и Федоренко, в конце урока, похвалил Борис Федорович. – Ставлю вам обеим отлично.

Вика сияющими глазами посмотрела на Лелю.

– Теперь ты будешь моей героиней, – засмеялась она. – У меня ни разу по черчению выше тройки не было.

Леля улыбнулась Борису Федоровичу. Старенький учитель ей ужасно нравился. Вот бы все учителя были как он. Старик, посмеиваясь в бородку, пошел дальше, заглядывая в работы учеников, проверяя, кто как справился с заданием.

Глава 4

Февраль выдался на удивление теплым. Прошла пара обильных снегопадов, но температура почти весь месяц держалась на нулевой отметке, лишь изредка опускаясь, до минус одного-двух градусов. Выпавший снег, полежав немного пышными сугробами, спустя несколько часов начинал оседать, становился серым, ноздреватым, пропитанным влагой.

В спальном районе на окраине Москвы, в двухкомнатной квартире одной из типовых панельных двенадцатиэтажек, произошло знаменательное, можно сказать великое событие. Закончился, наконец, давно начатый и затянувшийся, чуть не на два года ремонт. Хозяйка квартиры, радуясь счастливому окончанию осточертевшего ей ремонта, с сопровождающей его пылью, грязью, шумом и неудобствами, рьяно взялась за уборку наконец-то окончательно обновленного жилища. Так как день был воскресный и двое отпрысков беспрестанно толкались и мешались под ногами, мать, решившая, во чтобы-то ни стало за выходной привести квартиру в порядок, вытолкала детей на улицу гулять. Пригрозив, что если они сунут свой нос домой до обеда, то она заставит их самих мыть полы, вытирать пыль и еще и мыть посуду.

Старший из мальчиков, Петя отправился на прогулку без особой охоты. Он уже совсем взрослый – одиннадцать лет, а придется несколько часов таскаться по улице с вечно ноющим младшим братом Сережкой, которому всего шесть. И к тому же он еще редкостный болван и приставала.

– Пошли, – буркнул Петя, с недовольством глядя на младшего брата, которого перспектива долгого гуляния очень даже радовала.

Увидев, что Сережка вцепился в санки, и тащит их с пыхтением и сопением с собой на улицу, Петя презрительно сказал:

– Ты совсем дурак? Снега почти нет, одни лужи. Где ты кататься собрался, идиот?

Сережка упрямо посмотрел на брата, продолжая волочить за собой громоздкие, тяжелые санки.

– Я скажу маме, что ты обзываешься, – пригрозил он, продолжая пыхтеть и сопеть. Петя все с тем же презрительным видом хмыкнул.

– А я тебе в ухо дам, понял? Маленькая вонючка!

Сережка уже открыл рот, чтобы возмутиться столь оскорбительным высказыванием в свой адрес и сказать в ответ тоже, что-нибудь обидное, но тут двери лифта открылись, и ему пришлось полностью сосредоточиться на заталкивании санок в кабину лифта.

– Сам будешь их таскать, осел, – выйдя на улицу, предупредил Петя. Дорожки были совсем без снега. Только в некоторых местах перед домом еще лежали посеревшие, покрытые налетевшей от машин грязью и копотью рыхлые сугробы. Потолкавшись во дворе и убедившись, что кататься тут и впрямь негде, Сережка заныл, что нужно пойти за дом, к пустырю, где выгуливают собак. Там, наверняка, снега намного больше. Петя с неприязнью посмотрел на брата. Так и знал, что это будет не прогулка, а сплошное мучение. Но подумав, что за домом могут гулять ребята, с которыми он дружит, он грозным голосом сказал:

– Пошли! И только попробуй там снова начать ныть, – для большей доходчивости он вновь показал Сережке кулак.

На пустыре снега и вправду было побольше. Даже в некоторых местах были небольшие снежные холмики. Кататься, конечно, все равно было нельзя, но Петю это совершенно не волновало. Он увидел знакомых ребят и направился к ним, предварительно велев Сережке никуда не уходить.

– Катайся, – ухмыльнулся он, – ты же хотел.

Сережка обиженно сопя и косясь на старших ребят, которые никогда не брали его играть вместе с ними, попытался скатиться с одного из снежных холмиков. Ничего не получилось, санки не ехали, а проваливались в мокрый сугроб, застревая в нем. Сережка, так как выхода у него не было, и нужно было чем-то себя занять, пока противный, бессердечный старший брат развлекается в компании друзей, потащил санки к следующему холмику, по размеру чуть побольше. В надежде, что тут ему, наконец, повезет, и санки все же будут скатываться. Подойдя вплотную к весьма жалкой снежной возвышенности, Сережка заметил, что из снега проглядывает, что-то блестящее. Вспомнив книжку про приключения Ибрагима и найденные им сокровища, которую недавно читала ему мать, Сережка, бросив санки, принялся радостно разгребать снег. То, что навряд-ли кто-то спрятал сокровища в сугроб, его нисколько не смущало. Он еще мало знал о тонкостях жизни. По его мнению, сугроб был ничуть не менее подходящим местом, чтобы спрятать клад, чем какая-нибудь пещера или подземелье. Сережка осторожно убрал верхний слой снега, наслаждаясь моментом, не торопясь, стараясь растянуть столь приятное и необычайное событие, как находка клада. Убрав варежкой еще немного снега, Сережка замер, приоткрыв рот и часто-часто моргая. Из снега, вместе с блестящим кольцом, с крупным красивым камнем, прямо как в книжке, выглядывала кисть руки странного голубоватого цвета, на одном из пальцев которой, это самое кольцо и было надето.

– Петя!… – придушенным голосом позвал младший брат. Петя находился довольно далеко и увлекся игрой в разбойников, поэтому чуть слышный призыв, обращенный к нему, естественно не расслышал. Но когда улицу взорвал истошный вопль и затем вой, издаваемый братом Сережкой, Петя, да и остальные мальчишки, буквально подскочили от неожиданности. Находившиеся поблизости прохожие тоже на мгновение замерли. Кто-то схватился за сердце, кто-то вздрогнул, но ни один из тех до кого долетел душераздирающий вопль, не остался безучастным. То, что что-то произошло, понял каждый.

–

Капитан Александр Ерохин хмуро смотрел на то, что лежало перед ним в развороченном сугробе. Такое впечатление, что над телом поработал мясник. Зрелище было крайне неприятное. Даже после работы в отделе по расследованию особо тяжких преступлений больше семи лет, подобная картина вызывала некоторое внутреннее содрогание. Судя по всему, убитой было лет восемнадцать-двадцать. Конечно, трудно судить, тело, вернее то, что от него осталось, пролежало в сугробе, по предварительному заключению судмедэксперта, месяца полтора-два. Но девушка точно была совсем молодая.

На выезд Ерохина выдернули из дома, у него сегодня был выходной. Марина, как всегда в подобных случаях, была недовольна. И за время, которое ему понадобилось, чтобы одеться и собраться, успела высказать, в очередной раз, в резкой и даже довольно грубой форме все, что думает о его «идиотской» работе и о нем самом. Но сейчас Ерошенко было наплевать на недовольство жены. Он чувствовал злость. Попадись ему этот ублюдок, который сотворил такое прямо сейчас, он бы плюнул на все инструкции, на законность и правомочность действий и своими руками свернул бы больному сукину сыну шею.

– Вот бывают же ненормальные уроды! Вот чего у такого еб…го в голове, интересно творится? – сплевывая в снег, сказал Алексей Абдурахманов, подходя к напарнику. Александр покосился на него. Ему было наплевать, что творится в голове такого урода. Ему было всегда непонятно откуда такие вообще берутся. Это, конечно, скорее, из области психиатрии, выяснять, откуда такие берутся, и заодно, что у них в голове. Но все равно в его понимании никак не укладывалось, что человеческое существо может испытывать стремление совершать подобные вещи. И ведь, даже если удастся эту сумасшедшую тварь поймать, что очень и очень непросто, потому, что такие сдвинутые, как раз очень хитрые и осторожные, то ведь суд, наверняка, признает его невменяемым. И будет эта сволочь за казенный счет лежать в какой-нибудь больничке, для таких, как он. Жрать, опять же казенный, хавчик и наслаждаться, перебирая в своей ненормальной башке сладостные воспоминания, как он кромсал молоденьких девушек на куски. Ерошенко тоже сплюнул и достал пачку сигарет. Абдурахманов зябко поежился. Судя по помятому лицу и покрасневшим глазам, он вчера хорошо выпил. Но с другой стороны, у них и вчера, и сегодня законные выходные, так, что чем хотят, тем и занимаются. Это, в конце концов, не их вина, что псих убил девушку, изуродовал до невозможности и запихнул, то, что от нее осталось в сугроб. Сзади послышался шум. Возмущенный женский голос, что-то кричал. Александр пошел туда, где за полосатой лентой, отгораживающей место, где было найдено тело, от зевак, громко кричала женщина. Молоденький милиционер пытался оттеснить ее от ленты, обозначавшей границу, а она с негодующим видом выговаривала ему что-то, и пыталась пройти вперед.

– Лейтенант, все в порядке. – Сказал Ерохин и обратился к женщине. – Добрый день, капитан Ерохин. Это Ваш сын нашел тело?

Женщина одарила капитана сердитым взглядом и всхлипнула.

– Мой… Ему всего шесть. Как, скажите, на таком маленьком ребенке такой ужас может сказаться? – в ее голосе звучал упрек. Ерохин не знал, как скажется на шестилетнем мальчишке то, что он нашел в сугробе труп. Ему было жаль, что парнишке пришлось пережить такое потрясение. Но его вины тут нет. Мать ведет себя агрессивно и враждебно из-за того, что переживает за сына, это понятно. Но и она должна понять, что милиция здесь не причем.

– Куда вы только смотрите, что такие вещи кругом творятся? – совершенно очевидно, придерживаясь на этот счет иного мнения, заявила, опровергая мысли Ерохина, мать мальчишки.

– Милиция занимается тем, что ловит тех, кто совершает подобные преступления, – сказал Александр. Женщина пренебрежительно махнула рукой.

– Да ловите вы, конечно. Поэтому на каждом шагу режут и убивают. – Она с вызовом посмотрела на капитана. – Учтите, с сыном разговаривать не дам! Он и так пережил такое! Если есть вопросы, спрашивайте у меня.

Ерохин сдержал улыбку.

– Вас же не было с детьми на улице, когда это произошло, насколько я понял?

Женщина воинственно посмотрела на него.

– Не было. И что? С сыном, я сказала, говорить не позволю!

Капитан пожал плечами.

– Да, собственно говоря, мы и не собирались его опрашивать. Он же просто нашел тело. Ничего особо важного для следствия он сообщить не смог бы, так, что учитывая возраст, мы не станем его беспокоить.

Женщина открыла рот, закрыла и, не зная, что еще сказать, чем возмутиться, хмуро посмотрела на подошедшего к ним Абдурахманова.

– Мне жаль, что Вашему мальчику пришлось увидеть подобное, – сочувственно сказал Ерохин.

Женщина всхлипнула и покачала головой.

– Сама себя проклинаю, что отправила их одних. Мы ремонт закончили. Хотела убраться. Вот и… – она заплакала.

– Мы можем прислать психолога, – сказал Ерохин. Мать мальчика махнула рукой.

– Да, ну… Что там ваш психолог… – продолжая всхлипывать, она пошла в сторону домов.

– Я, конечно, понимаю – мамаша переживает. Но милиция-то тут при чем, вот она сама-то как считает? Люди, вообще, чудные! – Абдурахманов раздраженно развел руками. Ерохин улыбнулся.

– Она считает, что мы плохо работаем, и из-за этого происходят такие вещи.

Абдурахманов ухмыльнулся.

– Ага! Конечно, я забыл. Всегда милиция во все виновата.

– Да успокойся ты, – Александр положил приятелю руку на плечо. – Поехали. Нужно просмотреть списки пропавших за последние два месяца. Наверняка, о ее пропаже заявляли.

Абдурахманов с обреченным видом поплелся к служебной машине. Он бы тоже с удовольствием свернул шею психопату, из-за которого ему приходится тратить свой выходной и работать в таком состоянии, как сегодня. Голова разламывается и общее ощущение примерзкое.

– А маска-то была? – спросил Абдурахманов когда они уже отъехали от толпы зевак.

– А как же?! Этот ублюдок без своих е…х масок не может, – угрюмо отозвался Ерохин. – Рядом в сугробе лежала. Конечно, вся разъехалась и стала больше похожа на собачью блевотину, но уверен, на сто процентов, что до того как стать куском слипшегося дерьма, это была маска.

– Давай без образных эпитетов, – попросил Абдурахманов, чувствуя, как из глубин истомленного накануне организма, неприятной волной накатывает дурнота.

Ерохин усмехнулся.

– Ты сам спросил насчет маски.

– Ну, я бы мог и без подробностей обойтись.