Читать книгу: ««Помещичья правда». Дворянство Левобережной Украины и крестьянский вопрос в конце XVIII—первой половине XIХ века», страница 5

На формирование двух названных блоков повлияло принципиально разное решение вопроса о критериях достаточности информации. Если в отношении первого блока я стремилась к возможно более широкому и всестороннему охвату источникового материала без опаски «информационного шума» (С. О. Шмидт), то построение второго требовало ограничиться самыми близкими к объекту исследования концентрами, поскольку в противном случае могла бы произойти подмена целей и задач работы. Отсюда – более прагматичное, фрагментарное использование источников «внешнего» блока. Понятно, что на их отбор факторы случайного и субъективного характера оказали более значительное влияние. Между тем степень разработанности различных аспектов истории Украины исследуемого периода, наиболее близких к основной линии книги, не позволила ограничиться только историографическими данными.

Стремление выйти за рамки сюжетов, привычных для истории украинской общественной мысли конца XVIII – первой половины XIX века, подталкивало к расширению круга источников по сравнению с традиционным для этого направления и, как правило, использовавшимся в конкретно-исторических исследованиях и соответствующих обзорах¹⁷⁹. При этом ведущим было также понимание зависимости картины историографических представлений о том или ином регионе либо периоде от круга уже известных и распространенных источников. В последнее время ученые разных гуманитарных специальностей, задумывающиеся над теоретическими основами истории общественной мысли, делают акцент на необходимости разработки и источниковедческих проблем, в том числе для выяснения специфики предмета, задач, структуры дисциплины. В редакционной статье основанного в 1989 году ежегодника «Общественная мысль: исследования и публикации» по этому поводу отмечалось следующее: «Нет нужды доказывать, что без расширения источниковедческой базы и введения в научный оборот новых памятников духовной культуры эта работа не может быть эффективной»¹⁸⁰.

Просмотр тематических сборников источников, в частности по истории крестьянского движения, ликвидации крепостного права, по истории общественной мысли Украины и России¹⁸¹, привел к малоутешительным результатам, даже без учета идейных особенностей подбора материалов, поскольку Левобережье в них представлено слабо, а памятники, необходимые в данном случае, почти отсутствуют. К тому же, как известно, нарративные источники в таких сборниках обычно публиковались в отрывках, соответствуя определенной – не только исследовательской, но и идеологической – установке, что не позволяет составить более адекватное и полное представление ни о самом документе, ни о его создателе.

Все это убеждало обратиться к тем изданиям, архивным собраниям, видам источников, которые редко или никогда не привлекались историками общественной мысли, – для поиска образцов как индивидуального, так и коллективного творчества левобережного дворянства. С этой целью пришлось, иногда при отсутствии необходимых справочников, постранично просматривать разнообразные, в том числе и периодические, издания, мало привлекаемые украинскими историками, научные трактаты, описания, статьи, сообщения, литературные произведения¹⁸² и, понятно, прибегнуть к архивной эвристике, то и дело натыкаясь на неожиданности и получая при этом, говоря словами Роберта Дарнтона, терапевтическую дозу культурного шока, для чего, согласна, «нет лучшего средства, нежели перерывание архивов»¹⁸³. Не считая необходимым долго останавливаться здесь на отдельных группах источников, все же обращу внимание на некоторые направления эвристического пути, позволившие существенно расширить информационную основу за счет ранее не замеченных памятников и комплексов, причем как архивных, так и опубликованных. Попробую это проиллюстрировать.

Архивных свидетельств интеллектуальной деятельности Ф. О. Туманского пока что обнаружить, к сожалению, не удалось. Конечно, именно дефицит информации стимулирует решение проблем источниковедческого характера. В данном случае оно заключается не только во введении в оборот, как это ни странно, опубликованных источников, не упомянутых ранее в библиографических обзорах и тем не менее поддающихся точной атрибуции, но и в попытках обнаружить неатрибуированные источники и по-новому – с точки зрения исторических интересов Туманского – посмотреть на уже проанализированные историками¹⁸⁴, о чем детальнее скажу ниже. Просмотр журналов «Российский магазин», «Зеркало света», издаваемых Туманским в конце XVIII века, а также «Трудов Вольного экономического общества»¹⁸⁵, членом которого он был, позволил несколько расширить известную библиографию его сочинений. Именно в этих изданиях Туманский обнародовал ряд результатов своего хозяйственного опыта, совсем не учтенного историками. И, хотя их было не так уж и много, они тем более ценны, поскольку мы почти не имеем подобных образцов публичной активности украинских помещиков конца XVIII века. Специфика библиографических указателей, например, к изданиям Вольного экономического общества (ВЭО)¹⁸⁶ также не позволила историкам увидеть целый ряд образцов интеллектуального творчества даже хорошо известных героев, что удалось выявить только при полистном просмотре. Это касается, к примеру, и работ социально-экономического характера, написанных В. Я. Ломиковским, за которые он даже получал награды от ВЭО.

Сейчас, пожалуй, мало кто будет сомневаться, что можно узнать общественное мнение по поводу того или иного социально-экономического вопроса, листая периодические издания, и в первую очередь специализированные газеты. И очевидно, что это может касаться не только настоящего. Однако исследователи истории общественной мысли к таким источникам обращались не слишком часто или отводили им второстепенную роль. К тому же в центр внимания специалистов обычно попадали преимущественно историко-литературные издания, фактически декларировавшие, скрыто или явно, свою общественно-политическую направленность¹⁸⁷. Традиция эта не нова и восходит еще к XIX – началу XX века, когда все «мыслящее и стремящееся к умственному и нравственному развитию»¹⁸⁸ отыскивалось через «очки» освободительного движения и связанной с ним идейной борьбы. Понятно, что экономическая составляющая общественной мысли здесь не учитывалась, так же как и периодика, отражавшая интеллектуальные результаты усилий на хозяйственной ниве. Это подтверждает и «историографическая справка» Н. А. Троицкого о состоянии исследования российской истории второй четверти XIX века¹⁸⁹. Сам же историк, характеризуя идейную борьбу 30–40‐х годов XIX века, фактически следуя за своими предшественниками и обращаясь к основным общественно-политическим течениям, также называл только те периодические издания, которые вобрали в себя, по выражению А. И. Герцена, «все умственное движение страны», – «Сын Отечества», «Москвитянин», «Московский телеграф», «Телескоп» и др. Показательна в этом плане и уже упомянутая энциклопедия «Общественная мысль России XVIII – начала XX века», в которой одна из групп статей выделена составителями именно как «периодические издания, служившие на разных этапах истории страны выразителями взглядов и настроений определенных социальных сил»¹⁹⁰. Не стоит искать здесь сведений о журналах и газетах, которые, возможно, и не были таким, по выражению автора предисловия, «рупором политических убеждений и принципов», как, скажем, «Современник», «Отечественные записки», «Русский вестник» и другие, и все же ставили перед собой не менее важные для общества задачи. В частности, речь идет об экономических периодических изданиях, которые начали появляться в России еще в конце XVIII века.

Надо сказать, что потенциал историко-литературных журналов также недостаточно использован в украинской историографии. Тем более это касается экономических изданий первой половины XIX века, хотя в то время в обществе интерес к подобной литературе рос, и довольно быстро. Если с 1714 по 1805 год в России книг и статей по экономическим вопросам вышло 271, то только с 1806 по 1830 год – уже 399. За первые двадцать пять лет XIX века появилось 18 новых журналов и газет¹⁹¹, издатели которых ставили своей целью способствовать развитию различных отраслей хозяйства, и в первую очередь земледелия. Образованная российская публика, прежде всего дворянство, не только была потребителем этой печатной продукции, но и активно бралась за перо для распространения собственных экономических взглядов и хозяйственного опыта.

Среди газет, мало замеченных исследователями, необходимо в первую очередь обратить внимание на «Земледельческую газету» (далее – «ЗГ»), должным образом не представленную даже в историко-экономической литературе. Часто ее только упоминали или давали краткие сведения, оценивая это официальное правительственное издание как «ярко выраженный орган крепостников»¹⁹². Правда, российский историк аграрных традиций и новаций С. А. Козлов достаточно широко использовал помещенные в этом издании материалы, но и у него «ЗГ», в отличие от, скажем, «Земледельческого журнала», органа Московского общества сельского хозяйства, не получила более или менее целостной характеристики своего направления и содержания¹⁹³. Разумеется, историк, исходя из собственных задач, не касался достаточно широко представленных в «ЗГ» «украинских» материалов. Да и я практически не нашла ссылок на них – даже в исследованиях, специально посвященных истории украинской экономики первой половины XIX века. Приятное исключение составила разве что статья М. Бачинского, опубликованная еще в 1928 году, в которой анализировались взгляды «экономистов» степной Украины 30–40‐х годов XIX века, преимущественно дворян-помещиков – М. Кирьякова, Г. Раковича, Н. Герсеванова¹⁹⁴.

«Нет такого источника, который был бы совершенно бесполезен»¹⁹⁵. Эту старую, но не стареющую истину, кажется, уместно напомнить вслед за Хансом-Вернером Гётцем, обращая внимание читателей на несколько подзабытый украинскими историками Нового времени вид источников, достаточно информативный для исследования не только социально-экономической истории, но и истории общественной мысли. Речь идет о записках хозяйственного характера, рекомендациях по управлению имением. В свое время они имели разные названия, но в исторической литературе чаще фигурируют как инструкции или приказы.

Широкое научное обнародование инструкций началось в 1903–1910 годах в Киеве, с публикации М. В. Довнар-Запольским в «Университетских известиях» значительного количества таких источников¹⁹⁶. В дальнейшем это продолжалось как археографическим (публикация инструкций в специальных изданиях, приложениях к статьям и монографиям), так и историографическим путем. В советской историографии инструкции стали предметом специального источниковедческого анализа, основой для исследования в первую очередь истории крестьянства, системы вотчинного управления, отношений между владельцами поместий и крепостным населением, иллюстративно использовались в тематически различных трудах по социально-экономической истории¹⁹⁷. В контексте социальной истории инструкции широко используются и современными российскими историками¹⁹⁸. Однако этого нельзя сказать об украинской историографии. Более того, среди известных опубликованных инструкций практически нет вышедших из-под пера украинского панства, особенно – относящихся ко второй половине XVIII – началу XIX века. Тем не менее это не значит, что такой материал полностью отсутствует, и даже выборочная эвристическая работа показывает значительный потенциал архивных собраний. Так, среди неопубликованных бумаг довольно известного в украинской историографии персонажа, Г. А. Полетики, удалось обнаружить уникальную инструкцию, составленную в 1773 году и предназначавшуюся исключительно для домашней прислуги из дворовых людей¹⁹⁹. Поэтому, думаю, важно обратить внимание на необходимость возобновления интереса отечественных специалистов к данному виду источников.

Большой массив хозяйственных инструкций, приказов, распоряжений сохраняется в личных фондах центральных и областных архивов, музеев, в отделах рукописей крупных библиотек. Выявление всех этих материалов требует серьезных эвристических усилий, которые, возможно, не всегда будут приводить к успеху, даже несмотря на существование историографических подсказок²⁰⁰. Но вопрос, нужно ли поднимать весь этот источниковый груз, я отнесу к числу риторических. Ведь даже там, где национальные историографии вполне прилично обеспечены опубликованными источниками, где существуют такие крупнейшие в мире проекты издания памятников, в частности по медиевистике, как «Monumenta Germaniae Historica», историки настаивают на необходимости критической публикации письменных источников и «исторического изучения» источников смежных дисциплин: имена людей, географические названия, символы, литературные произведения, предметы искусства и т. п.²⁰¹ Иными словами, источниковедческие задачи остаются вполне актуальными и диктуются расширением круга проблем, стоящих перед современной исторической наукой.

Завершая этот сюжет, отмечу, что, независимо от того, какие источники были в поле зрения – документального характера или нарративного, частного или официального, – там, где встречались более или менее пространные рефлексии моих героев по поводу поставленных вопросов, основным способом работы с источниками стало сравнение их как с формально-текстологической, так и с сущностно-содержательной точек зрения, а также метод «медленного чтения»/прочтения, позволяющий проникнуть в сердцевину текста. При этом, помня об особенностях культурно-семиотического подхода к истории, я пыталась апеллировать «к внутренней точке зрения самих участников исторического процесса» – важным для меня было и «то, что является значимым с Их точки зрения»²⁰². Конечно, нужно сознаться, что не все удалось прочитать, даже из находившегося в круге моего внимания, – и не только из‐за собственной неорганизованности, а и по причине недоступности пока некоторых архивных документов (длительный переезд Российского государственного исторического архива на новое место, невозможность во время учебного года вырваться в Пушкинский Дом, который не принимает исследователей летом) и печатных материалов (отсутствие в библиотеках Украины). Возможно, не все было достаточно внимательно прочитано. Но, надеясь и на понимание читателей, я нахожу для себя определенное оправдание – в стремлении с моей стороны, на данном этапе разработки истории дворянства и социальной истории Украины конца XVIII – первой половины XIX века, хотя бы актуализировать как можно больше письменных памятников, рассчитывая на интерес к ним будущих исследователей.

Последнее слово относительно репрезентации результатов работы. Создавая текст книги и стремясь привлечь внимание не только специалистов к сюжетам, героям, проблемам украинской истории конца XVIII – первой половины XIX века, я не забывала слова Поля Рикёра: «Открывая историческую книгу, читатель, ведóмый завсегдатаем архивов, надеется вступить в мир реально происшедших событий»²⁰³ – и старалась более или менее приблизиться к тому, что можно было бы назвать «реальностью».

ГЛАВА 2. В ПОИСКАХ АНАЛИТИЧЕСКОЙ СТРУКТУРЫ «КРЕСТЬЯНСКОГО ВОПРОСА»

Предыдущий раздел, преимущественно посвященный актуализации темы, конечно, должен вызвать у читателя, по замыслу автора, ощущение ее неизученности. Вероятно, такова уж природа «запевов», легитимации любого исследования – произвести впечатление, будто до автора никто или почти никто по этому поводу не писал. Чтобы понять эту неизученность и убедить в ней других, на подступах к теме книги пришлось привлечь довольно значительный массив литературы. И это не случайно, поскольку расположение дворянского и крестьянского вопросов, особенно последнего, не только в научных, но и в жизненных пространствах Российской империи настолько уникально, что, пожалуй, не имеет аналогов. С крестьянским вопросом по охвату, глубине, значимости, объему, наверное, не может конкурировать никакой другой. И вряд ли кто-то может с этим не согласиться. Ведь проблемы общественной мысли, и тайных обществ, и экономики, и военного дела, и реформирования государства и многие другие тесно связаны с вопросом, который задевал абсолютное большинство населения безотносительно к социальному, сословному, этническому происхождению. Это и повлияло на формирование информационной, в том числе историографической, основы работы. Однако проблема осложнялась не только неразрывностью дворянского и крестьянского вопросов, но также содержательной и терминологической неопределенностью, о которой выше уже упоминалось. Поэтому для отбора литературы стоило разобраться хотя бы с тем, что же такое крестьянский вопрос.

Итак, по логике исследования пришлось начинать со справочных изданий и историко-историографических обзоров. Вместе с тем знакомство с энциклопедиями, которые хотя и упрощенно, но отчетливо отражают свойственные эпохам представления о фактах, явлениях, людях, показало, что каждый, кто обратится к ним за уточнением, может столкнуться со странной, на первый взгляд, ситуацией: бесспорно ключевой вопрос общественной жизни второй половины XVIII – XIX века оказывается настолько размытым, неопределенным, нечетким, аморфным, что создается впечатление непонимания его генезиса и структуры. Иногда это ощущение до некоторой степени подтверждается также отсутствием специальной статьи «Крестьянский вопрос» в солидных энциклопедических трудах, в частности в многотомных «Энциклопедическом словаре» Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона и «Советской исторической энциклопедии».

Однако мое первое впечатление оказалось не совсем адекватным. Оно связано в значительной степени со сложностью, многогранностью самого понятия, а отсюда – с различной трактовкой и подходами к освещению и вписыванию крестьянского вопроса в различные смысловые и дисциплинарные контексты. В частности, в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона достаточно места для «крестьянского вопроса» нашлось в статье «Крестьяне»²⁰⁴. Подобный материал в «Советской исторической энциклопедии» и энциклопедии «Общественная мысль России XVIII – начала XX в.» размещен в статьях «Аграрный вопрос»²⁰⁵. В библиографическом указателе С. Л. Авалиани, кроме «Истории крепостного права», «Крестьянского права и крестьянских учреждений», «Общины и общинного землевладения» и других, выделена рубрика «Аграрный и крестьянский вопрос»²⁰⁶. Формулировка понятия в одном предложении в статье «Крестьянский вопрос» в «Большой советской энциклопедии» дана с отсылкой к более обширной статье – «Аграрный вопрос»²⁰⁷.

Показателен в этом отношении и один из первых историографических, а скорее библиографических, очерков, которым начинается классическая монография В. И. Семевского «Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века». Интересно, что ученый, после того как отметил отсутствие специального труда по истории крестьянского вопроса, среди своих предшественников первым назвал А. В. Романовича-Славатинского и его монографию «Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права»²⁰⁸. Заслуживающими внимания в контексте темы Семевский также считал исследование А. И. Ходнева о Вольном экономическом обществе, работу И. И. Иванюкова «Падение крепостного права в России», В. С. Иконникова о графе Н. С. Мордвинове, большой труд А. П. Заблоцкого-Десятовского о графе П. Д. Киселеве и ряд других. Уже этот перечень наглядно демонстрирует широту тематического спектра, необходимого при освещении крестьянского вопроса, который, кстати, самим историком определялся не так уж и широко: «вопрос об ограничении и уничтожении крепостного состояния в собственном смысле этого слова», что предполагало говорить в первую очередь «лишь об изменении быта помещичьих крепостных крестьян»²⁰⁹.

Определение предмета таким образом вызвало возражения В. О. Ключевского, который в рецензии на эту монографию-диссертацию Семевского отмечал, что под крестьянским, или «крепостным», вопросом нужно понимать «всю совокупность затруднений, какие создавались крепостным правом». Этот вопрос, по мнению Ключевского, был сложным узлом, сплетенным из множества частных вопросов, политических, юридических и экономических, а именно – «об ответственности владельцев перед государством за крепостные души, о границах его прав на личность и труд крепостного, о поземельном обеспечении крепостных крестьян, о добровольном законодательном регулировании взаимных отношений обеих сторон и т. д. Каждый из этих вопросов вызывался соответствующими затруднениями в крепостном владении, и каждый имел свою историю»²¹⁰. Еще шире ставил проблему, например, Н. И. Кареев, для которого «крестьянский вопрос – вопрос о крестьянском сословии»²¹¹. Значительное сюжетное разнообразие демонстрирует своего рода итоговое многотомное издание к пятидесятилетнему юбилею реформы 1861 года²¹².

Итак, даже беглый взгляд на трактовку крестьянского вопроса позволяет предварительно выявить, во-первых, широкое присутствие в нем «дворянской составляющей», во-вторых, фактическое отождествление с такими понятиями, как «аграрный вопрос», «крепостное право», «крепостной вопрос», «положение крестьян», «крестьянство», «крестьянская проблема», «крестьянское дело», «аграрно-крестьянский вопрос», «крестьянско-аграрный вопрос», «история крестьянства».

Конечно, это не облегчало решения историографических задач, поскольку круг литературы, касающейся основной проблемы – «дворянство и крестьянский вопрос», необходимо было расширять за счет исследований по истории крестьянства, дворянства, реформы 1861 года, социально-экономической, общественно-политической истории, как в общероссийском, так и в украинском измерениях, с акцентом на истории Левобережья преимущественно дореформенной поры.

К тому же вследствие терминологической множественности, синонимичности, нечеткости содержательного наполнения усложняется и определение отправной точки историографического разбора. В исторической литературе в этом отношении тоже нет единства²¹³. Можно предположить, что такие расхождения обнаруживаются не только в связи с различием конкретно-содержательного определения крестьянского вопроса, но и из‐за разницы идейных, методологических позиций авторов. Однако, ввиду того что специфика историографического обзора данной темы видится не только, даже не столько в традиционном отслеживании движения исторической мысли, сколько в попытке представить историографический образ(ы) крестьянского вопроса (хотя бы в идеологической его ипостаси) для построения собственной аналитической модели, для меня важным было в первую очередь не погружение в тонкости историографического процесса, а выделение ценностной информации, так или иначе отражающей процесс постановки и обсуждения дворянством Левобережной Украины ключевых проблем. В качестве своеобразных маркеров в ходе анализа использовались, во-первых, уровень интенсивности изучения крестьянского вопроса, во-вторых – доминанты его изучения. При этом я пыталась направлять внимание на момент постановки вопроса, на его восприятие научной мыслью, на выявление эмпирической базы, фиксацию традиций исследования и их трансляцию, на маргинальные моменты, но такие, которые имели нереализованный эвристический потенциал. Однако прежде чем представлять результаты, необходимо сделать еще ряд пояснений относительно собственного понимания особенностей работы с историографическим материалом.

С какого бы момента ни начинать историографию темы, очевидным оказывается хронологическое совпадение процесса формирования крестьянского вопроса в Российской империи и рефлексии по этому поводу, о чем уже говорилось. Если рассуждать в категориях историографического образа, можно сказать, что «прижизненный», «некрологически-мемориальный» и научно-критический периоды его формирования почти совпадают. Научное изучение проблемы испытывало на себе «живой нерв» обсуждения, которое, в свою очередь, не могло происходить без учета ее научной проработки. Итак, как бы ни выстраивалась периодизация историографического процесса, первые его этапы будут относиться преимущественно к вненаучному дискурсу. При этом критерием научности может выступать не столько уровень рефлексии, сколько ее цель и смысл. А значит, исследователя подстерегают «подводные течения», особенно при изучении ключевых этапов истории России и Украины, этапов обострения социальной проблематики, когда крестьянский вопрос приобретал политическую, публицистическую актуальность, что во многом определяло интенсивность и направленность его как научной проблемы.

На мой взгляд, это связано также со спецификой самогó крестьянского вопроса. Он не требует искусственной общественной легитимации. В отличие от других сюжетов, будь то причины и характер войны под предводительством Богдана Хмельницкого, история казачества, бой под Крутами или что-либо иное, крестьянский вопрос никак не может отойти в прошлое, на него всегда смотрели и смотрят как на актуальную проблему современности, независимо от того, с какой точки осуществляется обзор. Вот почему этот «вечно живой» (во всяком случае, для восточноевропейского пространства) вопрос относится к таким, которые способны превращать исследователя из простого наблюдателя в следователя или исторического судью, от чего предостерегал еще В. О. Ключевский, говоря об опасностях изучения «близкой» истории, в явлениях которой невольно отыскивается собственная биография²¹⁴.

Но, каким бы «близким» ни казалось прошлое, взгляд на любую тему связан с элементами исторической ретроспекции. Однако в данном случае следует говорить об усложненном ее варианте. Речь идет не только о привычном, так сказать, естественном уровне ретроспекции, но и о том, что именно реформа 19 февраля 1861 года определила его судьбу²¹⁵. Эта особенность влияет на исходные методологические позиции исследователя историографии тем подобного рода, поскольку все, что связано с Великой реформой, становится доминантой для тех, кто изучает крестьянский вопрос в любых его аспектах, как в горизонтальном (региональном), так и в других.

Размышляя над проблемой систематизации и периодизации историографической основы и учитывая ангажированность исторической науки социальной, общественной проблематикой, я пришла к тому, что в данном случае для анализа наиболее уместно применение экстерналистских схем²¹⁶, поскольку проблему детерминировала именно «внешняя», политическая ситуация, особенно в XX веке. Это позволило использовать априорную по отношению к историографическому процессу периодизацию. Попутно в очередной раз актуализировалась и одна из болевых проблем теории историографического процесса – взаимодействие экстерналистских и интерналистских факторов²¹⁷. Однако априорные историографические схемы могут быть дополнены не только «образами истории», но и «образами историографии», т. е. логики развития науки или логики дискурсов. Здесь стоит все же иметь в виду и «нечувствительность» историографии к социально-политическим процессам, инерционность, причем не только научной мысли, но и связанную с ней инерционность институциональную.

С учетом сюжетно-тематического разнообразия логика исследования продиктовала необходимость первоочередного обращения к историко-историографическому материалу, т. е. к так называемой историографии второго уровня, – для выявления того, как в современном историографическом дискурсе освещаются узловые моменты историографии крестьянского вопроса, какие его аспекты являются ключевыми, а также для определения степени историографической обработки «украинских» сюжетов, в том числе во избежание повторов. Систематизация здесь осуществлялась по жанровому принципу: специальные историографические работы по крестьянскому вопросу; обзоры во введениях монографий, в специальных историографических разделах, историко-источниковедческие очерки; обобщающие историографии по социальной проблематике и истории общественной мысли, касающиеся необходимых для данной темы аспектов, сюжетов; очерки по истории исторической науки. При этом, применяя метод случайной выборки, делая основной упор на наиболее поздние, а также значимые историографические и библиографические обзоры, я не стремилась к полноте охвата и не пыталась выставить оценки, а пользовалась ими только прагматично, осознавая, что тот же самый историографический материал может быть интерпретирован исследователем той или иной конкретной проблематики иначе, даже под противоположным углом зрения.